- Он будет лежать в хирургии.
Мы поехали. Я потянулся к наркозному аппарату, чтоб поверхностным наркозом снять боль, даже приладил маску, но тут обнаружил, что в баллоне нет закиси азота. Бросил аппарат и от бессилия протяжно, хоть и молча, выругался. Мне же мальчишку не довезти - у него сейчас начнется шок. И кляня себя, свою жизнь и свое начальство, я ввел мальчику наркотик. Понимал, что делать этого нельзя, хирургам потом будет трудно определить, что с мальчиком, но другого выхода у меня не было. Мальчик заснул.
Дежурил, на счастье, Коля.
- Хреново, - сказал он, узнав, что я ввел наркотик.
- Да уж хорошего мало.
- Что хоть ввел?
- Слабенький.
- Ладно. Все равно покуда снимки сделают, да понаблюдаем мальчишку. Не полезем ведь сходу. Но скажи своему Алферову, что он поганец. Без закиси ездить - это не дело.
- Скажу.
- Не забудь!
- Не забуду.
Только пришел в себя, только попил чай, мне новый вызов. Роды.
- Какие? - крикнул с кухни.
- Вторые.
- Давно схватки?
- Не знаю, - это все через две комнаты.
- Наши берут? - спросил я на всякий случай.
- Нет, везти в город.
- Как в город? - это уж я вбежал в диспетчерскую.
- А так. Приказ начмеда. В родильном отделении канализация лопнула. Негигиенично - все залило.
- И куда везти?
- В больницу Эрисмана.
Двадцатипятилетняя женщина, очень медлительная, с тяжелым отечным лицом ждала меня у подъезда. Сказала, что схватки через пять минут, воды не отходили.
- Нормально, - сказал я. - Думаю, рожать к утру. Не раньше.
Она села на скамейку в салоне, а я в кабину, и тут меня вызвала диспетчер.
- Всеволод Сергеевич, заодно возьмите в приемном покое мальчика.
- А что с ним?
- Аппендицит.
- А почему не к нам?
- Он городской.
Я не стал спорить - не диспетчер же, в самом деле, придумала, что лечение по месту жительства. Тем более, я все равно еду в город.
В приемном покое я осмотрел мальчика - да, аппендицит, начало его, вот и направление нашего хирурга. Так что я кучер, не более того.
До детской городской больницы доехали спокойно.
У въезда в больницу на мраморной доске написано было, что больница построена на средства субботника. Белые девятиэтажные здания.
Приняли у меня мальчика сразу, да и что спорить, если больница сегодня дежурит по городу.
Я вышел из бокса. Сыпал мелкий дождик. В колодце двора я показался себе маленьким и вовсе никому не нужным существом. Окна были темны, и в тишине, откуда-то сверху лился "Полонез" Огинского, даже не знаю, каким образом он мог звучать - детская больница, вечернее время, но лился он как бы с неба, и это было столь неожиданно, что я замер у машины, и вслушивался в музыку, и "Полонез", что называется, достал меня, да так, что я готов был сесть на какую-нибудь скамейку и завыть в полный голос. Или хоть молча пострадать.
Но то была бы невозможная, хотя и красивая распущенность - да при шофере - нет, с неврастенией нужно бороться. И тогда я сел в кабину и мы поехали.
Неторопливо переговаривались с шофером - о погоде, о продуктах. Ехать без гонки одно удовольствие.
Уже въезжали в город, как женщина отодвинула стеклышко в кабину и сказала застенчиво:
- Доктор, а я рожать собралась.
- Интересное сообщение. Именно для этого я вас и везу в роддом.
- Нет, доктор, я буду рожать прямо сейчас.
Прихватив сумку и бикс, я быстро перебрался в салон.
- Мигалку включите, - сказал шоферу.
Он кивнул. Помчались.
Схватки были через полминуты.
- Ноги так. А теперь так! Отключитесь, - уговаривал я роженицу, словно бы рожать ей или нет зависело от ее или моей воли.
Нужно было продержаться минут двадцать до роддома, и повезло - продержалась.
С носилками вбежали в роддом.
- Куда? - крикнул девочке, сидящей у стола.
- За мной! - и девочка стала нашим поводырем.
Успели.
- Вам кого? - все-таки успел спросить у своей роженицы. - Мальчика или девочку?
- Девочку. Мальчик уже есть.
- Попросите акушерку, - сказал я медсестре. - Нужна девочка.
- Хорошо, - очень серьезно ответила медсестра, хотя, конечно же, моя шутка не была для нее шуткой первой свежести.
Обратно ехали неторопливо, отходя от гонки.
- Что-то, между тем, стало холодать, - сказал я.
- А когда гнали, чего-то печка испортилась.
И это сказалось очень скоро - я так замерз, что к концу дороги дрожал, как, к примеру, осиновый листочек.
С семи до восьми съездил на простенький вызов и принялся ждать конца смены, вернее, пятиминутки. Это было какое-то странное, я бы даже сказал, счастливое ожидание - ну, я ему сейчас выдам. Ну, вот только спроси он сегодня, как дела - уж я ему выдам.
Да, впервые за много месяцев ждал прихода Алферова.
И он пришел, энергичный, бодрый, веселый. Как дела? Общий такой вопрос. Нет, мне нужен вопрос не общий, но направленный только ко мне, и нужно максимальное стечение зрителей, и сердце мое томительно замирало в предчувствии близкого счастья. Дебют на провинциальной сцене, и в зале впервые полно.
И вот пришли наши сменщики, и снова вошел Алферов - в свежем халате, при ярком галстуке.
- Что у вас нового? - спросил у всех по очереди.
Как же счастливо клокотало сердце - ну, дойди, дойди до меня.
- Что у вас случилось, Всеволод Сергеевич?
- Да ничего особенного. Вот только мальчика чуть было не загубил, - и я рассказал, как было дело. - И знаете, по чьей вине чуть не погиб ребенок?
- По чьей же, Всеволод Сергеевич?
Ну, какая подставка, он летит на огонь, словно мотылек.
- По вашей, Олег Петрович, - и я постарался послать ему обаятельную улыбку.
- Э, нет, Всеволод Сергеевич, вы почитайте список обязанностей. Проверка аппаратуры - ваша забота.
- Нет, Олег Петрович, я не могу уследить за всеми машинами. Это должна делать старший фельдшер. Если она не умеет или не хочет этого делать, тогда вы. Но вам это не по силам. И знаете, почему?
- Почему же, интересно? - он смотрел на меня с нескрываемым любопытством. Присутствовала и насмешливость - трепыхайся, трепыхайся, недолго тебе осталось.
- Вы не умеете работать. Вы не можете заведовать отделением. Я бы даже дал вам совет. Вернее, это просьба.
- Слушаю вас, Всеволод Сергеевич.
- Прошу вас: уйдите с этой работы. Сделайте это сейчас, пока не поздно. Вы не можете заведовать. Поверьте моему долгому опыту: у меня могла случиться трагедия, и она случится в ближайшее время. Вы развалили работу, за это кто-то заплатит своей жизнью. Я хотел бы ошибиться, конечно. Дайте людям работать спокойно - уйдите. Можете вернуться на прежнее место - мы вас просим.
Он побледнел, но сумел не сорваться.
- Спасибо за совет, - сказал сухо. А затем уже с металлом в голосе: - Но пока напишите объяснительную, почему вы задержались с вызовом. Виновные будут наказаны, вот это я обещаю.
- Лучше я напишу докладную на имя главного.
- Ваше дело, - бросил Алферов и ушел в свой кабинет.
21
Когда шел домой, на душе было тускло - сразу после моего утреннего взрыва радость улетучилась. Да, было тускло, и сердце ныло. Ну, и что я доказал? Ничего. Проку от этого мало - плетью обуха не перешибешь. Алферов, пожалуй, рано или поздно меня выпрет. Конечно, не сейчас, это было бы глупо - после критики-то.
Придя домой, я полежал в ванне, побрился и пошел к Наташе. О встрече договорились позавчера - у нее сегодня выходной день.
Я шел захламленным пустырем. Было слякотно, после дождей похолодало - дело к близкому снегу.
Помню такую малость. У меня развязался шнурок, я нагнулся, чтоб завязать его, потом выпрямился, и этого малого движения достаточно было, чтоб несколько слов, вяло копошившихся во мне, соединились в законченное понимание - моя жизнь прошла. Я и сразу и покорно с этим согласился.
Нет, конечно, какой-то защитный рефлекс возмущался: как же так, жизнь прошла, да ведь тебе только сорок три, по нынешним меркам, время субтильной моложавости, о-хо-хо, сколько всего у тебя впереди: и работа, и интересные книги, и судьба Павлика и Андрея.
Но я окончательно понимал: жизнь прошла, и это факт бесспорный и решенный. Потому что не будет более ничего, что отличало бы мою жизнь от жизни других людей. Все спрограммировано, все ожидаемо. Конечно, остались некоторые точечки жизни, малые ее загадки, но в главном она прошла.
Но, понятное дело, тут же услужливо шевельнулась очередная надежда - нет, это не последняя истина жизни, будут, конечно же, и другие, чего там, я поймал себя на том, что улыбаюсь.
Улыбку не прогонял, потому что как бы играл: сегодняшнее открытие дорого мне и томит своей безнадежностью, но и привычно уговаривал себя, что все-таки некоторая, пусть и малая, надежда есть.
Я пошел дальше и со вздохом сожаления погасил улыбку. Даже провел ладонью по лицу, чтоб убедиться, что улыбка пропала.
И тот взмах руки, и привычный кивок, и почти беззвучное порхание по коридору, и молчаливое объятие.
Да, но Наташа была непривычно печальна, даже подавлена.
- Что случилось, девочка?
- Так, ерунда - мне отказано в жилье.
- Как? Почему? Ведь все было в порядке.
- Исполком не подписал документы. Сказали, до нормы не хватает метра. Если мы ей дадим комнату, она через год встанет на очередь, и будет права.
- Так пусть дадут большее жилье.
- А другого нет. Тут все одно к одному: кто-то из наших написал анонимку, что вот я без году неделя, а уже дают жилье. К тому же наш завотделом культуры уходит в область на повышение, он выбивал это жилье, потому что заботился о нас, а теперь ничего этого не будет.
Снова повторю: в тонкостях быта разобраться сложно, но смысл прост - комната была обещана, но теперь она уплыла и в ближайшее время ее не будет.
Господи, ну как же я утешал Наташу, ну, милая, ну, потерпи, это не самое страшное, жизнь ведь не сегодня заканчивается, это уж ты так настроилась, что больше здесь жить невозможно, но ведь многие люди в таких условиях живут десятилетиями, и как-то уж утешил, исчезла подавленность.
- Ничего, - говорил я тихо. - Есть даже утешение, которое я называю "зато". Нет жилья, зато у тебя девочка хорошая, и есть для кого жить. Написали анонимку, зато я тебя люблю. И так далее - утешение можно длить бесконечно.
- Да, ты прав. Ладно. Мне подарили оперу Рыбникова. Хочешь послушать?
- Поставь.
Я сел на стул. Наташа надела мне наушники, набросила на мои плечи одеяло.
Мне нравилась не так даже опера, как сиюминутное состояние: вот после тяжелого дежурства я слушаю музыку, рядом Наташа, и в любой момент я могу протянуть руку и коснуться ее.
Когда началась песня Резанова ("Ты меня на рассвете разбудишь"), я почувствовал движение за спиной. Обернулся - Наташа надевала халат.
- Ты куда? - спросил, но она не ответила.
Она что-то высматривала под кроватью, торжествующе вскинула руку (так футболист радуется, забивая решающий гол), затем вытащила, держа за хвост, дохлую крысу.
Не сгибая спины, выставив прямую руку, она с торжественным омерзением пронесла крысу мимо меня.
- "Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду", - пел в это время Резанов.
Наташа, сбросив с моих плеч одеяло, сухой щекой прижалась к моей спине. Я замер. Она сняла наушники и, словно некий неодушевленный предмет, арбуз или мяч, взяла мою голову в руки и повернула к себе.
- Я больше так не могу, - сухо и строго сказала она. - Нам нужно расстаться. Больше мы не встречаемся. Все!
- А в чем, собственно, дело? - растерялся я.
- Я все решила. Надо что-то делать. Я больше так не могу. Крысы. Сырость. Девочка кашляет.
- Крысы, сырость - это одно. А мы - другое. Если расстанемся, то сразу жилье дадут? Нет, не понимаю. Может, ты решила замуж выйти? - кольнула меня догадка.
- Да.
- За капитана Березина?
- Да.
- Он сделал предложение?
- Нет. Но сделает в любой момент, если будет знать, что я соглашусь. И минуту назад я решила - соглашусь. И сразу все встало по местам. И разрешились все трудности.
- Но ты его мало знаешь. И, соответственно, не можешь любить, - конечно, то были жалкие лепетания, чего там.
- Это неважно.
- Что ж тогда важно?
- Жилье. Вот это важно во все времена.
- Тогда вернись к мужу. Незачем было экспериментировать со своей независимостью.
- Поздно, он летом женился.
- Пожалуйста, выключи пластинку.
И я начал молча одеваться. Но, видимо, сделал слишком резкое движение - сердит! - и внезапно что-то острое - нож ли, вражеская пика - ударило меня в грудь, и обожгла боль.
Я захрипел и схватился за грудь, чтобы как-то притупить острие ножа, но не мог заглотнуть воздух.
- Что с тобой? - испугалась Наташа.
- Больно. Не могу дышать.
- Да ты же совсем мокрый, - заметалась она. - Сева, прости меня. Ну, пожалуйста, прости меня.
Ее слова я уже слышал глухо, отдаленно, лицо размывалось, и сама она, в странных каких-то изгибах, уплывала вдаль.
Однако гаснущее мое сознание подсказывало, что это не она, а я уплываю, и уплываю от жизни и безвозвратно, и только рвущая грудь боль не давала мне уплыть слишком уж далеко.
- Я сейчас сбегаю. Телефон-автомат на улице.
- Я уйду. Чужой дом, - уж как-то склеив остатки воли, сказал я.
- Нет, ложись. Я сейчас, - уговаривала Наташа.
Если б она силой уложила меня, я бы остался, потому что боль была невыносима, но она только уговаривала, и я, хватая ртом воздух, как выброшенная на песок рыба, все-таки пытался уйти. Если и умру, знал твердо, это случится не здесь. Здесь - все кончено. Теперь только бы выбраться живым. Как-то уж натянул рубашку, воткнул ноги в брюки и туфли. Набросил пиджак, пальто.
То на миг уплывал, то возвращался - промельк сознания, жалкий трепет воли - все нормально, успокаивал Наташу, и коснулся ее щеки ладонью - красивый прощальный жест - и побрел по коридору к выходу.
- Я с тобой, - не то предложила, не то спросила она.
- Нет, я сам, - и даже попытался улыбнуться, но понимал, что вышла лишь клейкая гримаса боли. - Сам. Тут автомат.
И как-то доплелся до телефона, и с удивлением отметил - работает, повезло, и, набрав ноль три, сказал:
- Это я.
- Всеволод Сергеевич? Что случилось?
- Мне плохо. Боли в сердце.
- Где вы?
- В автомате. Против библиотеки.
- Мы сейчас. Там и оставайтесь.
Стоять не мог, и сел на пол автомата, спиной привалясь к стенке, вольно разбросав ноги. Если б кто проходил мимо, подумал бы, что я пьян, но в то туманное мглистое время никто мимо не прошел.
Я собирал воедино все жалкие осколки воли, чтоб дотерпеть, и знал, что у меня инфаркт - да, сильные боли в груди, и отдают в лопатку, и распространяются в левую руку, и липкий пот, значит, внезапно упало давление - все было ясно.
Господи, удерживал сознание простым и горьким соображением: кого мы любим. Помереть - оно ладно, но хорошо хоть не у Наташи, сумел выбраться. Кого мы любим! От боли и горя я колотил кулаком по стенке автомата.
Но сквозь слякотную мглу пробился наш мерцающий огонь, и из машины выбежала Елена Васильевна, и она махнула рукой - сюда носилки.
- Да вы что? - спросила она.
- Больно! - прохрипел я.
И уложили на носилки, и понесли, и втолкнули в машину.
Елена Васильевна подняла рукав рубашки, надела манжетку и надула ее, и халдейские наши лепетания - нижнее на нуле - и пошлепывание по локтевому сгибу, и слабый вкол, и струение тепла, освободившее тело от боли.
- Поехали! - крикнула она шоферу, и машина рванулась.
Боль прошла, и я попытался подняться. Меня удержали силой. А я и не настаивал, боль хоть и прошла, но осталась услужливая память о ней и удушливое липкое ожидание ее.
Мы подъехали к терапии, шофер начал скликать мужчин, чтобы нести носилки, я снова попытался подняться.
- Это невозможно! - неуступчиво сказала Елена Васильевна и я сразу смирился.
Сила солому ломит, не так ли? Я сейчас был не сильнее соломы. Правда, мелькнуло что-то красивое про мыслящий тростник, но я так боялся - нет, не смерти, а повторения болей, - что было не до рисовки.
Что-то там протестовал, но на мои протесты не обратили внимания, подняли на второй этаж, внесли в многолюдную палату, сбросили на пол пальто и пиджак, стащили с меня брюки и рубашку, вкатили в палату электрокардиограф - и липучие мылкие пошлепывания тряпок по голеням и предплечьям, и унизительное обвивание проводов. Я косил глазом на ленту кардиографа, она, эта лента, и решала мою судьбу.
- Ну, что там, Елена Васильевна? - спросил я.
- Эс-тэ ниже изолинии, патологический ку, - твердо сказала она.
Молодец, строгий деловой голос, нет жалобных нот, а ведь сообщила, что у меня тяжелый инфаркт миокарда.
- Вот посмотрите.
Я взял в руки ленту, смотрел ее профессиональным взглядом, забыв на мгновение, что это не чью-то ленту держу в руках, но свою, не оттиск чужого сердца, но своего собственного, единственного.
- Все правильно. Обширный инфаркт, - сказал я. - Спасибо за оперативность.
Тут подошла Людмила Владимировна, заведующая отделением, с этого момента мой лечащий врач.
Она улыбалась, но ее голубые глаза были тревожны - молодой инфаркт! А мужчина в сорок три года считается молодым инфарктником.
- Все свободны, - сказала она. - Направление оставьте на посту, - это она Елене Васильевне. - Тоня! Готовь капельницу, - и она сказала процедурной сестре, что именно влить в капельницу.
Людмила Владимировна разговаривала со мной, измеряла давление, выстукивала и выслушивала, но меня уже тянуло в сон, тут внесли капельницу и установили ее, и я поначалу пытался считать проскальзывающие сквозь узкое стеклянное горло капли, но потом провалился в липкий пузырчатый сон, который был, пожалуй что, явью, потому что я умудрился смотреть на себя как бы со стороны, и я видел насмешку посторонних сил над моим телом - оно то вытягивалось, то скорчивалось, руки принимали изогнутый вид, словно бы я находился не в больнице, но в комнате смеха у компрачикосов; но что удивительно, дух мой пребывал в восторженном блаженстве при виде издевательства над телом.
Тело было легче пушинки, дух же - всепонимающ и восторжен, и даже знание, что моя жизнь истончилась до легкого волоса, не вымывало из души восторг.
В сон вплывало тревожное, потемневшее лицо Нади, и я удивлялся, а как она сюда попала, у нее же вечерний прием, и жизнь тогда вновь принимала реальные очертания, переносясь от компрачикосов в больничную палату.
И в эти мгновения жизнь была коротка и ярка, как промельк зимней ночью освещенных окон электрички.
- Что, Надя, подвел я тебя? - лепетал я. - Прости. Вечерний прием.
- Спи.
- Я маюсь - ладно. А ты за что? Что я тебе?
- Все! Ты мне все!
- Глупости! Никто никому ничто.
- Спи!
- Ты иди домой. Я в порядке. А Павлик некормлен.