Мальчику сказали, что отец попал под электричку в пьяном состоянии, - чтоб не винил родную мать. Хотя экспертиза установила несомненное самоубийство - Володя был трезв.
Иногда задаю себе холодный вопрос - а почему я, собственно, возился с мальчиком? Да, жалел, сирота, бедствует с матерью. Иногда говорил себе: это я такой социальный эксперимент ставлю - мальчик из неблагополучной семьи может добиться многого, если не скупясь отдавать ему время и силы.
Однако же вон сколько в городе детей из неблагополучных семей, но возился-то я именно с этим.
Может, просто любил паренька? Не знаю. Может, растил себе друга на старость? Не знаю.
Хотя тут, возможно, и тщеславие присутствовало - вот хоть для кого-то я потолок, предел, свет в оконце. Хоть один человек слушает меня, затаив дыхание, каждое слово впитывает на всю жизнь. Какая же это услада! И, конечно, оправдание времени, потраченного на собирательство, чтение, - оправдание жизни, возможно.
Как бы там ни было, в пятом классе Андрюша занялся греческой мифологией (в основном, по Бузескулу, Куну, Парандовскому - Лосева читал уже в студенческие годы), в шестом - увлеченно читал Геродота и Плутарха. Историю поначалу изучал по хрестоматиям для гимназистов (были такие сборники - всего помаленьку, отрывки из самых интересных авторов).
Сразу оговорюсь, я не понимаю себя ни историком, ни филологом, всегда ясно представлял, что я всего-навсего любитель. Хотя, разумеется, не без снобизма отдаю себе отчет, что не всякий врач, а тем более врач "Скорой помощи" (а это, на мой взгляд, наименее начитанный отряд медицины) читал столько, сколько я.
Это я потому так оговариваюсь, что поставлял Андрюше лучшие, на мой взгляд, образцы. Но разумеется, лучшие не вообще, но из того, что есть у меня. Если Рим - то я давал ему Моммзена (быт Рима - Фридлендер), если французская революция - то Карлейля, английская - Маколея, Грина, нидерландская - Мотлея, история раннего христианства - Ренана.
Да, я тут играл роль фильтра - не хотел, чтоб мальчик тратил время на пустые источники, он и не тратил.
С восьмого класса Андрюша принялся за изучение отечественной истории, и тут уж я заботился о занимательности - как-то уж мы решили, что мальчик в дальнейшем займется историей профессионально, а потому любовь к русской истории должна остаться навсегда. Ну, что здесь было? Костомаров (в плохом состоянии, все лень привести в божеский вид бесчисленные брошюры), Карамзин (вид превосходный, свиная кожа с золотым тиснением). Ключевского и Соловьева сознательно оставляли на студенческие годы.
А бесчисленные книги "Русской старины", "Былого", "Исторического вестника" - не подряд, разумеется, а с закладками - вот забавная статья, а в этих воспоминаниях любопытный, на мой взгляд, поворотец.
Это, конечно, лишь то, что сразу всплывает в памяти. А идешь вдоль полок и удивляешься - это мальчик читал и это читал, как же это он сумел в шестом классе осилить Тацита (Светоний давался как некая пикантная добавка, плод, что ли, запретный).
Да ведь надо было следить, чтоб начитанность мальчика не была однобокой, с историческим, что ли, флюсом, и потому класса с седьмого у Андрея началось увлечение классикой (помимо детских, конечно, книг, которые он читал прежде).
А эти бесчисленные наши прогулки, сперва вдвоем, а когда Павлик подрос, втроем - после ужина, когда парк уже пуст, и в любую погоду. Это уже позже, когда я получил новое жилье и переехал, встречи стали реже, а когда жили в одном дворе, гуляли ежевечерне.
Конечно, опыт этого воспитания мог бы и не удаться, если б не хорошее здоровье паренька. В свое время я настоял, чтоб Андрей поступил в какую-нибудь секцию, и он четыре года занимался лыжами. Дальше второго разряда он не пошел, но мы и смотрели на него не как на будущего спортсмена, а скорее как на будущего историка.
И трудностей с выбором профессии не было - конечно, университет, конечно, истфак. Школу закончил с двумя четверками и блестяще опроверг слухи о том, что коррупция разъедает приемные комиссии - поступил без надрыва, набрав максимально возможные баллы.
И вот теперь он на предпоследнем курсе, и я позволю себе задержать свои слезинки, мол, ах, как годы летят, и время, похоже, проходит.
Как бы там ни было, опыт такого воспитания оказался полезным для всех - с Андреем вроде бы все ясно, но полезен и для меня - Павлика воспитываю в уже известной методе. И потом живой пример. И беседы с Павликом веду не только я, но и Андрей. И на лыжах они катаются вместе.
Казалось бы, а что особенного в таком воспитании? Да так всегда и было - подросток читал именно те книги, что читал Андрей и читает Павлик. Но теперь, во-первых, с такими книгами туго, а во-вторых, родители ловко уклоняются от образования своих детей, перепоручая это дело школе.
Потому-то и процветает замечательно усредненное сознание, к которому весьма своевременно присоединяются гулкие средства массовой информации. Чаще всего эти средства присоединяются к полузнанию или незнанию вовсе. Да и закономерно.
Тут надо заметить, что человек особенно охотно рассуждает о том, к чему не имеет прямого профессионального отношения. Вот и я не без наслаждения рассуждаю о книгах или педагогике. О медицине же говорю лишь в случае крайнем. И скуповато. И это при том, что говорлив. В чем уже каялся.
А между тем мы вышли в парк и пошли берегом пруда. Парк был малолюден. Тугое, к ночному морозу, солнце опускалось за башню дворца, ледок похрустывал под ногами после дневного прогрева.
На противоположном берегу пруда человек махал руками и звал кого-то, кто прятался за деревьями - взмахи рук опережали голос и казались нелепыми.
Волшебно зависла в воздухе башня дворца - заходящее солнце как бы отсекло ее, сам же дворец растворился в малиновом предморозном сиянии. И движения редких встречных казались замедленными, замороженными, как бы на полувздохе. Да, начал сказываться недосып.
Мы шли и молчали. Андрей явно нервничал от предстоящего разговора. Молчание затягивалось. Вообще-то у меня есть несколько правил. Одно из них - простейшее - не давать совета, если его не спрашивают. О, гордыня! Кто я, собственно, такой, чтоб вмешиваться в чужую жизнь? Опыт жизни, знания? Ну, опыт - это еще предположим. Но знания? Всего помаленьку - вот мои знания. В разговоре с другим человеком я, пожалуй, в этом не признаюсь, но когда я сам с собой - да охотно. Зачем крутится ветр в овраге? О! Знаю я теперь, зачем.
Однако когда близкий человек нервничает, то от правил можно отступить, не так ли? Тем правила и хороши - их можно нарушать.
- Что нового, Андрей? - не правда ли, исключительно тонкий вопрос.
Андрюша рывком повернулся ко мне - ждал, конечно же, моей заинтересованности - и торопливо заговорил:
- Плохи дела, Всеволод Сергеевич. Я ничего не понимаю. Я не знаю, на чем остановиться. У меня нет своей позиции. Все вроде изучил, могу начать писать хоть завтра. Все как будто знаю о герое, но без собственной позиции будет винегрет, а не биография.
Тут еще одно отступление. Два года назад Андрей вдруг начал пописывать. Я думал, может, у него стихи прорезались, может, парнишка влюбился. Но нет. Он делал все помаленьку. В местной нашей газете несколько раз подготовил уголок "исторической смеси". Анекдоты из жизни великих людей (Цезарь, Наполеон, Петр). Без подписи. Но гордился, конечно, - первые публикации. Естественно, мы все тоже были очень рады. О, человеческое тщеславие - я не был знаком ни с одним живым писателем, сам никогда не пытался сочинять (даже стихами не грешил, что даже и неправдоподобно), а вот мой ученик пишет и печатается. Пусть без подписи, пусть в районной газетке, но ведь печатается.
Дальше - больше. Уж как-то он прибился к молодежному журналу. Хотя, надо думать, многие пытаются. Но многие пытаются, а Андрей прибился. Скромно одет, красив, хорошо говорит. Словом, ему посоветовали на пробу написать какой-нибудь очерк, и Андрей написал очерк о декабристе Сухинове. Очерк поправили и напечатали. Потом Андрей написал очерк о Каховском, и его тоже напечатали.
Мне очерки понравились. Ну, то есть когда я читал первый очерк - о Сухинове, - я ничего не понимал, было какое-то шелестение в голове: то есть меня заливало умиление, до слез, не скрою, думал ли я когда-то, что вот этот мальчик, которого я лепил своими руками, будет печататься. О! Как мы сентиментальны, когда речь идет о наших детях и учениках. Ну, все как есть. Имя, фамилия, дарственная надпись - дорогому учителю и так далее.
Это если я так обрадовался, то как же были счастливы Андрей и Вера, его мать. Андрей рассказывал, что он принес журналы домой, положил их на пол, раскрыл свою публикацию, и катался по полу, обезумев от счастья.
А Вера, увидев его имя в журнале, села на диван и весь вечер молча проплакала.
Ну, о Сухинове я мало что знал, а вот о Каховском некоторое представление имел (кроме современных книг по декабризму, у меня есть Щеголев и Модзалевский, Андрей ими, собственно, и пользовался). И я перечитал очерк взглядом как бы посторонним, и он мне снова понравился. Я бы сказал, там было геройство под сурдинку - без хрестоматийных цитат и громогласных оценок. Герой, конечно, был немного выпрямлен (и то сказать, не двадцатые же годы на дворе). Но чего не было, так это спекулятивного оттеночка. Вот это точно. То есть вполне достойная работа.
Конечно, когда двадцатилетнего человека печатают в общесоюзном журнале, он шалеет от удачи. Как иначе. Ну и, разумеется, удачу мы не выпустим из рук. Как осуждать молодость за то, что она нетерпелива? Это для нее естественно, простите великодушно.
Словом, Андрей решил написать повесть о Каховском. У него даже была идея исторической справедливости: о Каховском почти ничего не пишется, словно бы он не герой и словно бы Николай его не вешал. И опять молодец мальчик - у него благородные порывы.
- Ты, Андрюша, не торопись. Давай разберемся по порядку. Тебя прежняя общая мысль устраивает?
- Устраивает. В общих, конечно, чертах.
Тут я попытаюсь пуститься в некоторые рассуждения об истории. О! Рассуждения дилетанта - страшное дело. Ну да ладно. Утешаюсь тем, что по декабризму я читал если и не все, то все-таки немало. И потому некую простейшую мысль отработал за много лет чтения, держусь за нее (а дилетант, сколько я заметил, очень и очень держится за мысль, которую считает собственной) и сумел внушить ее Андрею.
Словом, это соображение о месте маленького (или среднего, ближе к маленькому) человека в истории.
Все понятно, политику делают политики, маленький же человек, ввязавшись в политику, тоже расплачивается здоровьем, судьбой, жизнью. Но тут есть некоторая разница: политик, если он политик серьезный, всегда знает об опасности и согласен платить за поражение - не отступаясь и не подличая, если он при этом герой.
Маленький же человек (или средний, ближе к маленькому) знает лишь небольшой клочок этой игры, правила ее для него довольно туманны, платит же он не за известный ему клочок, но за всю игру.
Политик без маленького человека - говорливый пузырь, демагог. Маленький человек без политика - молекула, разовый функционер либо хулиган. Он даже не ведает, отчего его тянет поскандалить в общественном транспорте, поколотить жену, напиться и устроить на кухне скандал.
Это общее соображение. А вот конкретное. Рылеев и без Каховского оставался бы Рылеевым. Каховский же без Рылеева - ничто, нищий дворянин, изгой, истерик.
Никого никогда не интересовало бы, какой у Каховского был характер, если бы не Рылеев. Каховский мог, конечно, бунтовать, когда в нем ворочалась гордыня - он, видите ли, не хочет быть кинжалом, ступенькой, средством - а только был он именно кинжалом, ступенькой, именно средством.
Заплатил по самой высокой ставке, однако и награду получил высшую: прошло более полутора веков, а какой-то паренек в тихой провинции ломает себе голову, душу смущает загадкой - а каков он был, маленький этот человек, повешенный на кронверке Петропавловской крепости.
И от того, как поймет паренек этого повешенного, достанет ли отваги все додумать до конца, многое зависит в жизни этого паренька.
- Скажи, Андрюша, как ты относишься к Каховскому? Любишь его? Восхищаешься? Ненавидишь?
- У меня сложное отношение. Любви, пожалуй, нет. Характер у него, надо сказать, был дурной. Мне кажется, я нашел ключ к пониманию Каховского. Вот это несоответствие внешности и характера. Помните его портрет? Такой тихий красавец. А характер болезненный, с резкими взрывами гнева и отчаяния. Он не выговаривал букву эль. Вместо Ельна - Ейна, вместо "плакать" - "пьякать". Сегодня тихий красавец может пьякать, а завтра - убивать.
Он был очень хорош, Андрюша, оживленный, чуть забегал вперед, внезапно оборачивался, размахивал руками, показывая то усы Каховского, то вулканические взрывы его темперамента, а глаза горели - ну, вдохновение у паренька, ничего не скажешь.
- Любви, значит, у меня к нему нет. Но его жалко. Особенно если помнить о его бедности, несчастной любви и мученической смерти.
- Это прекрасно, Андрюша! Неоднозначное отношение к герою - это превосходно. Это же очень интересно.
Но воодушевление Андрея прошло так же внезапно, как и возникло. Ну до чего же парнишка не уверен в своих силах.
- Это, конечно, так, - уже спокойно, буднично сказал он. - Но беда в том, что я насчитал несколько возможных точек зрения. Вот наиболее распространенный вариант. Героический, что ли. Бедный смоленский дворянин, ненавидя существующий порядок, вступает в общество, чтобы порядок этот изменить. Рылеев отводил ему роль боевика, но Каховский отказался стать террористом-одиночкой. Милорадовича убил только из желания спасти восстание. На допросах держался стойко, а конец его известен.
- Но ведь это набор общих мест. Для популярной брошюры. А ты ведь собираешься писать повесть, так?
- Так. Вот противоположный вариант. Рылеев нашел одинокого, с неудавшейся жизнью человека и готовил из него цареубийцу. Подкармливал, расплачивался за него с долгами. Каховский ненавидел свою жизнь, и в нем сидел демон разрушения. Вот этот восторг - ах, как славно мы погибнем - переплетался с желанием напоследок громко хлопнуть дверью. Характер у Каховского был неуправляемый, дух разрушения взял верх, и Каховский принялся палить.
- И чем же тебя не устраивает этот вариант? Прямолинейностью или чем-то иным?
- Пожалуй, прямолинейностью.
- И все-таки мне непонятны твои сомнения. Куда ты торопишься? Вот ты считаешь версии и варианты. А ведь на самом деле их быть не должно. Если собираешься писать, то герой должен быть тебе понятен. А если он тебе непонятен, то ты не пиши, а думай. Думай и думай. Тебя же никто не подгоняет.
- Я и думаю, - чуть обиделся Андрей. - Что же еще я делаю?
- Видишь ли, Андрюша, психология творчества мне неизвестна. Я попал в десять или двадцать процентов тех людей, которые никогда и ничего не писали. Даже юношеских стихов к подруге. И все-таки мне кажется, что у талантливого человека нет версий. Всегда одна. Он, мне кажется, может делать вещь только в одном варианте. Должно быть так и только так, считает он. Я убежден в этом.
А между тем незаметно сгустились сумерки, солнце вовсе погасло, и лишь на западе, над заливом, сияла его узкая кровавая полоса, но даже и в полумраке парка я заметил в глазах Андрея удивление. Понятное удивление - никогда прежде я не говорил с ним так строго, даже жестко, и его не мог обмануть мой чуть просительный тон. Но я решил договорить до конца, потому что уже догадывался, что сомнения Андрея носят вовсе не литературный характер.
- Я уверен, для талантливого человека правда всегда одна. Именно та, которую он пишет. Другой для него нет. Если стоит вопрос о выборе, не выбирай ничего. Так честнее. Потому что, надеюсь я, тебя интересует правда, а не конъюнктурные соображения.
Андрей кивнул - конечно, его интересует только правда.
Ах ты, мать честная, да ведь мальчик просто нетерпелив, он боится опоздать - на историю бум, все расхватывается, и пишущий человек; поди ж ты, сходу начинает понимать, что от него требуется.
В условиях полуграмотности населения в отечественной истории все идет с гиком, на разрыв. Но неужели же и наш мальчик поддался этому мутноватому потоку, в котором не так и трудно ловить рыбку.
- Я понимаю, Андрюша, если человек решил писать, то остановить его невозможно. Это, видимо, отрава, мне непонятная. Но тогда учись. Почему ты решил, что можешь? Написал два очерка? Но теперь повесть, и здесь за компиляцию не спрятаться. Люди, и способные люди, годами бьются, чтоб научиться управлять словом. А ты сходу - бац! - повесть. Понимаю - тебя не остановить, так хоть усложняй задачи, придумывай себе трудности. А ты меня спрашиваешь, как тебе жить полегче. Ты не думай о том, что редакция молодежная, а читателю нужны положительные примеры. Ты учись писать и не суетись с печатанием. Прошу тебя - не засоряй голову негоциантскими соображениями, - чуть не взмолился я под конец.
Ну, молодец мальчик - услышал мольбу стареющего наставника.
- Вот это я вам обещаю, Всеволод Сергеевич, - торжественно сказал Андрей.
Павлик проделал со мной тот же номер, что и днем с Андреем - услышав, что я открываю дверь, спрятался и навалился на меня, так призывая к борьбе.
- Один момент, - сказал я, - только плащ сниму.
- Ни одного момента, - крикнула из кухни Надя, - уже еда на столе.
- Видишь - дымится пар над блюдом, - сказал я Павлику. - И потом я после суток. Сил, следовательно, нет.
- Всегда так, - ворчал Павлик, - то ты на сутках - занят, то после суток - сил нет, то перед сутками - надо силы экономить.
- Это последняя несправедливость, которую я терплю. Перед сутками мы боролись.
Я пошел на кухню. Надя была рада мне, это несомненно. Я тоже был рад видеть ее на боевом посту. Слегка приобнял - два дня не виделись. Да, рад видеть собственную жену - везунчик, можно сказать.
Да, еще бы не везунчик - красивая жена, к тому же моложе на восемь лет, к тому же верная, к тому же не стерва. Да, пожалуй, красивая (говорю "пожалуй", да и как не оговориться, если прожил с человеком тринадцать лет и видишь ее не только дома, но и на работе). Да, стройна, даже гибка, тонкие темные волосы собраны на затылке в тугой узел, и красивые руки, и прямая - без малейшей сутулости - осанка. На первый взгляд постороннего человека, строга и суховата. Но это уж неизбежный отпечаток профессии. Надя - участковый терапевт. Профессия накладывает отпечаток и на одежду - никаких воплей моды. Хорошо устоявшийся добротный стиль.
Правда, отпечаток накладывает не только профессия, но и возраст. Появились первые, покуда едва заметные следы увядания. Вот несколько седых блестков, вот легкие морщинки на лбу и у глаз.
Да и то сказать - почти тридцать пять лет, пора, мой друг, пора, но несомненно трогает вот эта спортивность походки, стройность, гибкость, словно бы Надя в юности профессионально занималась гимнастикой, а когда рассталась со спортом, продолжала держать режим и не разъедалась.
Ну и конечно, легкая печаль в глазах - неизбежное облачко семейной жизни. Господи, да ведь мы возраст женщины и узнаем по печали в глазах, точнее, по ее концентрации.
За ужином обменивались больничными новостями. И новость номер один - назначение Алферова.