Все дело в том, что я задумался о нем впервые, как-то прежде он протекал мимо моего внимания. Вот полчаса назад разговаривал, а сейчас не могу его себе представить внятно. Какой-то он средненький, не запоминающийся. Не худ, это точно, но и не толст, он в том равновесии, когда еще чуть, малый толчок, и человек начнет округляться. Да, рост чуть ниже среднего, сантиметров так сто шестьдесят пять - шестьдесят семь. Что в нем приметного? А вот нос и уши. Нос такой маленький, острый, хрящистый. И уши маленькие, как пельмени, и плотно прижаты, словно для полета.
Что я знаю про Алферова? А почти ничего. Что даже и странно: когда люди работают сутками, они все друг про друга знают. И не хочешь знать, а узнаешь. Вот та с мужем поссорилась, а у той дочка заболела, а у той внезапная раздражительность - да она и не скрывает, ничего особенного, привычные обстоятельства, к следующему дежурству буду в порядке.
Расспрашивать не принято, потому что тебе и так все расскажут.
Вот Алферов, он молчун. Худо ли это? Нет, хорошо, особенно если учесть, что все как раз говоруны. И я в том числе.
Мне известно, что Алферов закончил фельдшерское училище, отслужил в армии, потом учился и работал. Пять лет назад, после института, его направили к нам. Жена - фельдшер на каком-то здравпункте. Шестилетняя дочка. Их, жену и дочку, я видел всего раз - в прошлом году был Дедом Морозом и приезжал поздравить девочку.
Одно время Алферов работал в моей смене. И странное дело - мы ни разу с ним не поговорили. Так, фраза-другая, и только по делу. Может, он просто стеснялся ввязываться в разговор со мной, все-таки разница в возрасте. А я разговоры не затевал по простой причине - Алферов меня никогда не интересовал.
Как он ведет себя на дежурстве? Ну, молчит, это понятно. Первое, что делает, приходя на работу, - включает телик и смотрит все подряд - мультяшки, "Служу Советскому Союзу", кинофильмы - все! Уедет на вызов, телик кто-нибудь выключит, Алферов приедет - сразу включает.
На работе не читает вовсе. Нет, вру, несколько раз видел у него книжку про чекистов.
С работой справляется во всяком случае больные на него ни разу не жаловались. И не было грубых проколов - до разбирательства там лечебно-контрольной комиссией или прокурором.
Когда Алферов работал в моей смене, я иногда просматривал его записи. Нормальный, средней грамотности врач. Звезд, что называется, с неба не хватает. Заранее известно, что он сделает на вызове. В каждом случае у него привычная накатанная дорожка.
Ну, что еще? Покладистый. Ни разу я не слышал, чтоб Алферов жаловался на предыдущую смену - вот они, к примеру, не сделали электрокардиограмму, не привезли больного. Тут все понятно - ты такой же, как все, сегодня ты выручил, завтра выручат тебя - это и есть товарищи по работе.
Уж я-то в таком случае обязательно возникну. Чего это они нам свою работу спихивают. Это раз. И больному каково - мало ли что могло случиться за это время. Это два. Чем, конечно же, вызываю недовольство. Но мне и положено возникать - старший смены, кардиологическая бригада. У каждого свое расписание на жизненном пути, верно ведь?
Я не помню, чтоб Алферов спорил с диспетчером. И это удивительно: когда работаешь сутками, непременно будет казаться, что тебя гоняют больше других. Ты вот только приехал, а тебя снова выпроваживают, товарищи же твои, что характерно, все в тепле да у голубого экрана. Как же не возмутиться? Денежки-то вы одни получаете!
А Алферову сунули вызов, он молча взял сумку и поехал.
И безотказный. Когда некому работать, его просят выйти в другую смену, всегда выйдет. Тут, конечно, возможность подработать, но ведь у каждого человека семья, планы, прочее. Но выйдет.
Значит, что же получается? Безотказного, надежного, средней грамотности врача назначили заведующим. Все нормально. Он, может, будет хорошим заведующим. Может, именно в этом его призвание. Если б ему было назначено стать выездным врачом, уж за пять-то лет сумел бы подняться над средним уровнем. А если не сумел, значит, не судьба. И вот теперь жизнь предоставила ему возможность сделать поворот, да какой важный.
Это все так, но отчего-то я был недоволен назначением Алферова. Скорее, это были дурные предчувствия.
Их я объяснял тем, что у меня всегда был один начальник - Лариса Павловна, и как всякий поживший человек, от внезапных перемен я жду худшего.
И напрасно, утешал себя. Нечего забегать вперед. Нужно только принять Алферова, как и советовал главврач. Втянется, вживется. А уж с людьми-то ладить он умеет. Мешать он не будет, это точно. И это главное. О! Все к лучшему! Все будет хорошо!
Дом нашли сразу. Да нас и встречали.
У шестидесятилетней тучной женщины болела голова.
- А сердце что же?
- А сердце ничего. Колотится резвее, чем обычно. Видать, давление.
- А своего доктора почему не позвали?
- Так когда это она придет?
Ее было нетрудно понять - голова-то болит. Конечно, ей следовало вызвать своего врача. Это вызов не наш, и уж во всяком случае не кардиологической бригады.
Выговаривать я не стал. Больные теперь научились вызывать "скорую" с опережением. Если скажут - болит голова, - диспетчер ответит: вызывайте своего врача. А если больной скажет - плохо с сердцем, мы сразу едем. Все равно в следующий раз именно так и вызовет. Так что накаляться не имело смысла.
Сказал Тане, что надо делать. А простейшее - магнезию, дибазол, все такое. Без тонкостей.
- А врача своего все-таки вызовите. Может, надо курс проделать, верно?
- Да. Мы уже вызвали.
- Вот и хорошо. Выздоравливайте.
- Вызывали! - повел подбородком на рацию Петр Васильевич, когда я сел в машину.
Я вызвал диспетчера.
- Везете? - спросила Зина.
- Нет.
- Возьмите Разуваево. Дом три. Задыхается.
- Принято. Разуваево. Дом три.
Вот тут я уже собрался - чувствовал, что работа предстоит тяжелая. Даже как-то уж так сел, чтоб не расслабляться. Разуваево было в десяти километрах от Марусина - несколько старых домов. Вызовы туда редки.
Нас не встречали. Прошли в висевшую на одной петле калитку, потом по скрипучим доскам на сгнившее крыльцо. В сенцах было темно.
- Куда дальше? - громко спросил я.
- Сюда, милый, - раздался откуда-то издалека слабый голос.
Открыл обитую какой-то рванью дверь - в полутьме разглядел сидевшую на кровати старуху в белом, сползшем на глаза платке. Старуха задыхалась.
И тут не было сомнения - тяжелая сердечная астма. И я невольно засуетился - это у меня неизбежно.
Торопливые расспросы. Когда появилась боль? Или ее не было? Куда отдает? Бывали боли прежде? Нет ли теплой воды в доме? Нет, печь второй день не топлена.
А вода была необходима - чтоб опустить в таз ноги старушки. И только тут я догадался спросить, сколько ей лет и как ее звать. Анна Ивановна. И семьдесят два года. А по виду ей было восемьдесят. Ходовое у нас выражение в таких случаях - божий одуванчик. То есть когда человеку нет места в больнице. Худое бессильное тело. Мышц нет, ребра и дряблая кожа.
- Несите кислород, Таня. И гоните через спирт. И зажгите весь свет, какой есть.
Хотя под потолком вспыхнула лампочка в сорок свечей, все было тускло.
Слушал Анну Ивановну, измерял давление.
Покуда Таня давала кислород, наполнял лекарствами шприцы.
- Вены гляньте.
- Вроде ничего. Хрупкие, конечно.
- Поехали. Этот шприц медленно - дроперидол с фентанилом. Еще давление упадет. Седуксен в ягодицу. Остальное в вену.
- Может, и седуксен в вену?
- Еще заснет на игле. А нам кардиограмму делать.
Вены были неплохие - не рвались. Однако хоть Таня ввела все, что было сказано, Анна Ивановна задыхалась. И давление не падало.
- Нате-ка морфий в вену. Да стекляшку не потеряйте - голову открутят.
Мы сработались, она понимает с полуслова, и действуем мы именно в четыре руки.
- Ну, легче, Анна Ивановна? Боли нет?
- Ты знаешь, легче. И боли нет, - с удивлением сказала старушка.
- Вижу. Дышите получше. Кардиограмму! - это я уже Тане. - Что, хотите спать? Но потерпите - еще десять минут не засыпайте.
Таня поняла меня и ускорилась - быстро приладила аппарат, шла лента, а я ее сразу смотрел. Инфаркт сомнения не вызывал.
- А как же я здесь одна буду? Слушай, возьми меня в больницу. Ну, ведь еще охота пожить. Ночью испугалась - помру, а неохота. Это только говорят - вот бы помереть. Неохота. Дочь-то в городе. Это для нее как дача. Когда она приедет? До весны-то далеко. Возьми, а? У меня еще яблоки есть. И несколько мешков картошки.
- Хорошо, Анна Ивановна, мы вас возьмем без картошки. И даже без яблок. Носилки, - это я Тане.
Осторожно опустили Анну Ивановну на носилки. И прежде чем взяться за ручки, я глянул на часы - мать честная, полтора часа здесь отвертелись. Даже не заметил, как время пролетело. Делаем вывод (скорее в назидание Павлику) - время медленно тянется у бездельников.
- Понесли, Петр Васильевич. Не забудьте стекляшку от морфия, - еще раз напомнил я Тане.
- Все собрала, Всеволод Сергеевич.
Поставили носилки в машину, я сел у изголовья, у окошка салона, а Таня - на боковую скамейку.
- Петр Васильевич, вызовите Зину, пусть скажет терапевтам, чтоб приготовили место.
Машину покачивало. Анна Ивановна спокойно спала, я повернулся вперед, смотря через узкое окошко. Вдруг я увидел, что на обочине, перед самым выездом на шоссе на земле сидит человек и левую ногу он поднял на манер дула. Да, оперся на руки, а ногу тянет кверху - так сигналит нам.
- Остановитесь, Петр Васильевич. Чего это он?
Тот остановил машину, подошел к человеку.
- Два часа загорает, - крикнул. - Перелом, говорит.
Я вышел. Мужчина от радости прямо зашелся:
- Ну, повезло так повезло. Я за корягу зацепился. И вот загораю. До шоссе-то не дойти. А тут - бам! - и сам Всеволод Сергеевич.
- То-то и я смотрю - знакомое лицо.
- Точно. Пять лет назад возили меня к хирургу. Аппендицит тогда был. Да Зотов я.
У него был перелом наружной лодыжки, и я наложил шину.
- Сейчас сделаю укол.
- Да какой укол, - даже возмутился он. - Так доедем. Душа уколов не принимает. Вернее, задница. - В телогрейке, умеренно небрит, неумеренно весел - это, конечно, от удачи, мог здесь сидеть весь день, а тут сразу - нате вам - "скорая".
Я усадил его на скамейку рядом с Таней, ногу он выставил в проход. И что-то все безудержно лепетал - ну, повезло, и вот спасибо, надо же как повезло. Я просил его помолчать - больная спит, но это было бесполезно, он все удивлялся подвалившей удаче.
Так под восторги Зотова мы и приехали.
А что ж мне с ним делать, подумал я. Так-то, днем, есть указание, с травмой больного в поликлинику, к хирургу. А тот уже решит, что делать. Я в данном случае извозчик. И если бы перелом руки, дело ясное, отвел бы, да и все тут. Но лодыжка. Тут маленькая подробность: поликлинику построили десять лет назад, хирургов загнали, согласно проекту, на третий этаж, а рентгенологов на четвертый. Согласно проекту же, больные должны были подниматься на лифте. Но истина всегда конкретна, не так ли? Эта конкретность такова, что лифт не работал ни одной минуты. Его даже не пускали. И Зотов, стокилограммовый мужик, должен прыгать на одной ноге, словно кузнечик. Потому что проектировщики, имея в виду лифт, лестницы сделали такими узкими, что носилки никак не развернуть.
А отволоку больного прямо в отделение, хирурги ко мне неплохо относятся - простят. Новенькому фельдшеру они дали бы! И так мест нет, а он возит без согласования.
Но сперва надо было сдать больную с инфарктом, и мы подъехали к терапевтическому отделению.
- Петр Васильевич, вы пока выгружайте, а я посмотрю, готово ли место.
Он должен кликнуть на помощь шоферов - это их работа, носилочные платят. Уж здесь у каждого свой маневр. Еще на вызове я могу носить больного, но здесь - каждому свое.
А в терапии все было занято - торчал топчан у женских палат, топчан у мужских, и еще раскладушечка со свежим бельем (это уже для моей больной - ждут, что приятно) воткнута в закуток у мужских палат (но это не беда, что мужские палаты, на то есть ширмочка).
Я вошел в ординаторскую. Все врачи были в сборе. Тут же и начмед (заместитель главного врача по лечебной части). Старшая сестра что-то громко и торжественно читала.
- Что происходит? - тихо спросил я у Людмилы Владимировны, заведующей отделением, полной голубоглазой женщины.
- Весенние подарки, - ответила она. - Спешно?
- Терпимо.
- Тогда посидите, пока больную выгрузят.
Тут я понял, что Людмила Владимировна имела в виду под словом подарки - старшая сестра читает врачам указание больничной аптеки, какие лекарства не следует назначать, поскольку их в аптеке нет.
То есть я так понимаю, что назначать можно все, но это будет полнейший понт. Для начальства, если оно вздумает проверять листки назначений в случае смерти больного. Причем начальства областного. Свое и так знает, что это понт.
- А зачем листки? - спросил я в паузе.
- А туда надо писать то, чем хотели бы лечить больного. В идеальном, знаете, случае. Чтоб квалификацию не потерять, - насмешливо ответила мне начмед, ироничная и красивая предпенсионная женщина. Сейчас она не начальник, а рядовой врач - совмещает здесь на четвертинку, ведет одну палату - потому может позволить себе иронию.
- Чтоб не забыть, чем все-таки следует лечить. А уж аптека будет по одежке протягивать, знаете ли, ножки.
Ну, этакая джентльменская игра - лечащий врач делает вид, что все есть, а уж сестры философски отделяют желаемое от действительного.
И старшая сестра читает - нет того-то и того-то, а еще того-то и того-то, и в голове у меня включился счетчик профессионала, и я изумился - а чем же они лечить-то будут. Но сходу и с удовлетворением отметил про себя - "Скорой помощи" все-таки дают лучшее. Если и бывают перебои, то временные. На эти случаи как раз и существует загашник. К нам отношение аптеки справедливое: больному в отделении что-то могут достать родственники, а когда я на вызове, это что-то нужно не завтра, но сейчас. Все законно.
- Как же вы выкручиваетесь? - наивно спросил я, зная ответ - а родственники на что.
- А родственники на что? - спросила Людмила Владимировна.
- Но снова прошу вас - без проколов, - сказала начмед - уже как начальство, а не лечащий врач - в голосе строгие нотки. - Делать этого не разрешается. Только давним больным. Пусть родственники достают нужные лекарства. Если же напоремся на замечательного человека, который напишет жалобу - и будет прав, посягаем на святое, на бесплатное лечение, - виноват будет врач.
- Это понятно, - сказал я.
- Что вам понятно, Всеволод Сергеевич? - ехидно спросила начмед. У нас с ней хорошие отношения - любим иной раз поболтать о книгах.
- А понятно, что виновата барышня из регистратуры, и санитарка баба Маня, но никак не любезные нашему сердцу граждане. Хоть бы раз кто-нибудь пожаловался на то, что уровень районной медицины соответствует капиталовложениям.
- Вы не в ту степь, Всеволод Сергеевич, - пресекла меня Людмила Владимировна. - Инфаркт?
- Да, - и я протянул кардиограмму.
Она посмотрела.
- Давление приличное?
- Да.
- Тогда свободны. Но сегодня пощадите нас. У меня плюс три.
И это означало, что вместо положенных шестидесяти коек в отделение воткнули шестьдесят три - вот те как раз, коридорные. Сколько работаю, мест в отделении постоянно нет. Разве только перед праздниками, когда большая выписка. И с каждым годом все большая напряженка. Оно и понятно - население за последние годы вон как выросло, а число коек все то же.
Понятно, я пообещал, что больше сегодня ни боже мой, никого, но это были лишь наши игры. А куда я дену инфаркт, не оставлю же на дому. Вот сюда и привезу. А с койками как-нибудь устроится. Если днем, то кого-нибудь выпишут из незапланированных, а если ночью, положат больного в физиотерапевтический кабинет или воткнут раскладушку в столовую. А утром - оно же вечера мудренее - как раз кого-то и выпишут.
Подошел попрощаться с больной, которую привез. Она уже лежала на раскладушке. Не спала, лицо уже порозовело, дыхание ровное, без сипения.
- Как вы себя чувствуете, Анна Ивановна?
- А ничего, получше.
- Ну, тогда удачи. Выздоравливайте.
Она повела глазами по сторонам, поманила меня пальцем и сказала тихо, чтоб не слышали посторонние уши:
- А за картошкой приезжай. Мешок приготовлю.
- Вот спасибо. Выздоравливайте, Анна Ивановна.
Пристроив Зотова, я пришел на "Скорую", глянул на часы - мать честная, полчетвертого. А диспетчер Зина тарелку щей передо мной поставила и показала на закутанную в одеяло кастрюлю - там жаркое! Это уж они сегодня что-то разошлись, решили побаловать всех едой.
И после обеда я лег на топчан, и жизнь мне показалась очень уютной. Я знал, что в ближайшие часы, покуда работает поликлиника, дежурство будет спокойным. А там просуетиться вечер и ночь - ночь может быть спокойной, вечер же никогда, зато ночь протекает незаметно - в работе или в дреме, а потом дежурство закончится, потом день передышки, а потом наступит новый день, и я поеду в Эрмитаж.
И уже сейчас меня не покидало предощущение счастья. Вспомню, что через день поездка в город, и окатит теплой волной надежды. Тьфу ты, пятый десяток идет, а все надеешься на какую-то приятную неожиданность в запланированном течении жизни.
Только бы ничего за эти дни не случилось.
4
И ничего не случилось.
Но как же я нервничал, собираясь в город. Словно бы впервые из своей провинции выезжаю в город или же впервые иду на свидание.
Ведь хаживал, чего там, и немало хаживал, особенно в последние институтские годы и почти за десять лет холостячества при собственном жилье. Но по большей части то были свидания верные, так что иной раз я говорил себе - а пусть оно сорвется, ничего страшного не произойдет, будет добавочное свободное время, и только.
Свидания эти, может, потому, как правило, не срывались, что шел я на них не без душевной лени. И даже иной раз наивный вопль прорывался - где были женщины в моей ранней молодости, почему не замечали меня, когда я был нищ и одинок.
А сейчас нервничал, да так, что когда брился, чуть ли ручонки не дрожали. Говорил себе раздраженно - ну, зачем мне, потертому мужичонке, стреляному, можно сказать, воробью, искать на свою шею приключения. Так ли уж худо жить без приключений, при бытовой привычной сговоренности. Нет, очень даже нехудо. В шкале моих ценностей женщина занимает не первое, не второе и даже, думаю, не третье место. Уж определенно Павлик, работа, книги ценятся мною больше.
Так нет же, чего-то он нервничает, чего-то суетится.
К тому же в душе была некоторая пакость. Наде я, разумеется, сказал, что еду в Эрмитаж (ну, там немцы привезли картины и юбилейная выставка Ватто). Но ведь не сказал, тоже разумеется, что еду не один. И пакость некоторым образом копошилась в душе - вот ни с чего обманываю. Вернее, это даже не обман, но умолчание. Хотя малая ложь, как известно, рождает большое недоверие. Пакость, словом, имела место.