- Ну что? - и, глянув вниз, скрестив ноги, Маковкл сел, а тарелку поставил перед нами. - Значит, не спите? Вот, ешьте.
В тарелке был виноград. И тут я понял, что он в чем-то виноват перед нами, ему надо что-то сказать нам, но это трудно, почти невозможно, и что-то ему хочется услышать от нас, и, наверное, он сам не знает, как с нами говорить. Черной горкой высились гроздья винограда.
Мы молчали все трое, не отрывая друг от друга глаз, попеременно вздыхая, - так получалось невольно.
- А рыба там у вас есть, в Неве?
Молчание.
От него пахло кожей, крепко, чисто. И снова мы все трое молчали.
- Голодовка, значит? - Качнувшись назад, вытянув одну ногу, он полез в карман, вытащил что-то, протянул мне. - Твой?
Это был мой портсигар, серебряный, плоский и сейчас теплый, согретый его телом. Я раскрыл портсигар.
- Мой.
Маковка засмеялся, и как-то особенно, по-своему, кругло и раскатисто.
- Вот так надо работать, дряни вы этакие. Граница здесь. Ясно?
Он не успел договорить. Ворвался, сплющив н подбросив куда-то нашу камеру, рев паровоза. Скрежещущий стон тормозов врезался в ночь, разбил ее вдребезги. Какой-то железный стук и грохот заполнил все вокруг. И пол и стены задвигались, и мы поняли, что это ревет состав, и он точно не может остановиться, вгрызается в землю, и что-то там происходит, опасное, очень серьезное. Маковка вздрогнул, выставил неподвижные глаза, повернутые к окну, и какой-то механизм раскручивал его шею так, что она становилась длинней, длинней, потом этот же механизм включил все тело. Маковка вскочил и побежал, на ходу вынимая пистолет. По перрону барабанили каблуки, путано, неритмично. Возникли и остались висеть в воздухе, подобные перепуганным птицам, голоса, а потом крики команды. И, неимоверный в этой темноте, вколачивающий на своем пути все, что ему попадалось - столб, сарай, дерево, человек, - ослепительным молотом сверкнул прожектор, повис, чтобы тут же убить.
- Троих зарезали, - крикнул чей-то голос. - Майор и два солдата с ним.
- А тех? - Это был голос Маковки. - Бандеровцев сколько?
- Десяток.
Поблескивающий, тяжелый, еще медленно катящийся паровоз разматывал ленту дыма, за ним - квадратики вагонов, потом - взгляд налево - темные фигуры, бегущие по углю, по крышам, подпрыгивающие на мотающихся ногах, да и сами эти фигуры плоские и точно складные, еще левей - несущиеся вдоль вагонов зеленые фуражки пограничников, металлические звезды на фуражках, ремешки на фуражках, черный ободок на фуражках, глаза, подбородки...
И это всего через полминуты после тишины, когда, казалось, был слышен шелест дубов. А дверь нашей камеры была открытой.
- Троих резанули, - снова крикнул голос. - Майор и двое солдат с ним. А вещи целы. Кругляк!
Прожектор, чуть покачнувшись, шарахнул по передним вагонам, и вагоны распластались. И тогда, на мгновение оцепенев, уличенные в том, что они есть, угловатые и корявые фигурки стали бесшумно падать вниз, одни сюда, а другие - по ту сторону поезда, и, согнувшись, стараясь втиснуться в собственную тень, почти у самых колес, побежали к лесу, спотыкаясь, вздрагивая, пропадая. А прожектор - за ними. Прожектор - туда же. И туда же за ними - зеленые фуражки. По земле, черные, все ощупывающие, метались тени, и так они суетились, скрещивались и поворачивались то в одну сторону, то в другую, пока по ним не ударил выстрел. Тогда они сразу же бросились вперед. И это не все. Стрекотнула очередь, резко и громко, так что даже дубы присели. Те, что убегали, отстреливались. И потом возле самого леса повисла красная ракета и нехотя и беспомощно падала и падала. Но что было в том лесу дальше, мы не видели.
Дверь не скрипнула. Теперь и Вилька знал, что отсюда можно выйти в зал. Нас колотило, когда мы, прижимаясь к стене, вдавливали себя в нее, когда нащупали первую ступеньку, вторую и, наконец, третью. Убежим. Было темно, и только рассеивающийся свет прожектора проникал в коридор, как будто это был свет белой ночи. Синеватое окно напоминало спящий глаз. У меня во рту была нераскушенная виноградина. Время от времени Вилька дергал меня за руку. Не пускал вперед. А я хотел быть впереди него, хотел идти первым. И плакат на стене тоже был спящим глазом. Очень отчетливо вдруг донесся плач грудного ребенка, голос из другого, спокойного, попятного и нужного нам мира. И мы вдруг поняли, что убежим, убежим, и все будет хорошо. Коридор молчал, а мы уже были в самом конце его. Остался еще один поворот и там - зал. Остановившись, я сделал шаг к другой степе, а потом - шаг вправо, чтобы увидеть зал. И увидел: там горела керосиновая лампа и почему-то на полу возле пустой скамейки сидела женщина и прижимала к себе ребенка, трясла его и озиралась по сторонам. И больше никого.
- Теперь спокойно, - шепнул Вилька. - Идем, как будто ничего.
- А если там, в дверях?
- Все равно ничего. И туда, - он показал глазами в ту сторону, где стоял товарный. - Ну, давай.
Теперь мы слышали стук наших каблуков. Прошли, глядя только перед собой, прямо перед керосиновой лампой, четко освещенные ею, мимо женщины, мимо пустых брошенных скамеек. Прямо перед нами была дверь, и там день от прожектора. Женщина повернулась к нам, оглушительно взмахнула погремушкой. И тогда мы бросились бежать сколько было сил, стараясь ничего не видеть, отталкивая от себя землю, чтобы не упасть на нее, чувствуя рядом друг друга. Синий свет навалился на нас, и начал жечь, и точно расплавил какую-то скорлупу, которая была вокруг наших тел. Мы оказались обнаженными. Нам хотелось спастись, ворваться в ночь. Нам хотелось выстрела, чтобы остановиться, упасть и вернуться назад. Но нам нужно было домой, мы не для того выжили, чтобы исчезнуть. И мы бежали. Ночной воздух пах гарью. И этот товарный будет нашим домом. Очень он стоит далеко, а казалось - близко. Сперва платформа, потом с платформы - вниз. Почему же не было выстрела? Осталось совсем немного: линейка рельсов. Мы никому не нужны, чтобы в нас стрелять. Нужны только дома. Теперь уже шпалы. Вилька подтолкнул меня. Вот под эти колеса, а там - там уже стена ночи. Мы юркнули под вагон, но остановиться уже не могли и бросились дальше. И только выпрямились, чтобы посмотреть вперед, как услышали:
- Стой!
Мы закружились на месте и вдруг кинулись к лесу. За нами погнался топот. А мы бежали в тени вагонов.
- Стой, дряни! Убьют!
Паровоз как черный обрубок, а лес слева.
- Стой!
Не хватало дыхания. В том лесу нас никто не найдет, если ноги еще будут гнуться, если не разорвет изнутри. Мы срезали через кустарник, ощутили запах леса и был я уже возле самых дубов.
Голос сзади догонял:
- Стой, туда нельзя! Нельзя! Стой!
А мы верили, что можно только туда, потому что топот уже бил нас по головам, тащил назад, отнимал силы. Дубы пропустили нас, точно это были ворота. Только бы мы не побежали в разные стороны. И тут, еще не понимая, что происходит, вися в воздухе над канавой и вытянув руки, чтобы схватиться за кусты, мы перестали видеть кусты, лес и все остальное. Мы ослепли. Пламя вырвалось прямо перед нами, и, только грохнувшись на песок, уцепившись за ветки, мы услышали выстрел. В ту же секунду Вилька схватил меня за грудь и закричал, раскрытыми и страшными глазами глядя на меня:
- Не надо! Не надо! Что? Что? - И прижимал меня к земле, а по его лицу катились слезы.
Тогда я начал трясти его. Он замолчал и смотрел на меня, разинув рот, удивленно и бессмысленно. И мы поняли, что живы, что ничего не случилось. Посмотрели назад и увидели, что недалеко от паровоза нелепо, вихляво крутится на одном месте тонкая головастая фигура. Крутится и как будто хочет схватить саму себя, и не может, и раскачивается все больше, как на сильном ветру. И еще грозный и какой-то умоляющий висит в воздухе крик:
- Нельзя туда! Стой! Убьют!
И в этот крик впивается выстрел. И все еще покачиваются возле нас ветки.
- Уууу, - донеслось от паровоза. - Уууу, - неслось почти нечеловеческое, воющее, собачье. Но нет, все же человеческое.
И еще несколько шагов к нам, а потом снова волчком, хватая самого себя. И он упал.
Мы выпустили ветки, и звездное небо упало на нас, когда мы скатились вниз, пустые, немые. И небо все падало, когда к нам прыгнули, ощупали, подняли и повели прямо на свет прожектора. Мы смотрели в ту сторону, где стоял паровоз. Маковки там уже не было. Пусто и тихо, как будто ничего не случилось. И мы шли очень долго, продираясь сквозь свет прожектора и все стараясь посмотреть на паровоз, оглянуться, вернуть время, смотать его, как распустившуюся катушку. А вокруг не было ничего. И нас больше не было. Вот теперь с нами действительно все.
Через полчаса мы стояли в знакомом кабинете, зажатые между стеной и столом, и были согласны на что угодно, лишь бы ничего не видеть и не слышать. А Маковка в болтающейся на одном плече гимнастерке - а другое плечо было забинтовано, и почти вся рука голая и желтая от йода, - прикуривая от лампы неловко и нервно - папироса дрожала у него во рту, - отдавал распоряжения пограничникам. Несколько раз крутил ручку телефона и наконец повернулся к нам, зеленый еще больше, чем прежде.
- Вон отсюда, дряни этакие! - На лице его была боль, оно морщилось. - Кругляк, принеси им паек на три дня.
Пограничник ушел.
- Вы меня поняли - вон! - И, нагнувшись, спрятав на мгновение голову под стол и шумно дыша, он здоровой рукой вытащил из-под стола мешок муки, приподнял его и ногой подтолкнул к нам.
- А денег у вас больше нет. Все на муку истрачены. Нож и ключ я забираю. И вот по этой записке получите во Львове у коменданта билеты до Ленинграда. Дряни, на мою голову. Стыд у вас есть?.. Вон!
Медленно отъезжала от нас станция, рыночный навес, и немые дубы еле светились на утреннем солнце. На перроне стояло несколько пограничников, заслоняя собой ту самую решетку. Мы с Вилькой стояли у окна и не смотрели друг на друга.
Этим утром, гулким и разорванным на части, мы начинали с ним какую-то другую жизнь, молчаливую и суровую. Станция укатила, точно ее не было на земле. Поднялась насыпь, на ней надпись из белого камня: "МИР". Поезд настойчиво рвался вперед. И мы знали, что в этой новой жизни с нами ничего не случится. Все будет хорошо. Только надо на равной. В глаза летела пыль, на лицо садилась сажа. Но нам просто невозможно было посмотреть назад. И назад, и на стоявший у наших ног мешок муки, купленный вовсе не нами, но все же для нас, и не за деньги, а за что-то большее, чему нет цены. И хлеб из этой муки будет и горьким, и настоящим.
Мы молчали.
Все только начинается
Часть 1
Глава первая
Эту неделю мы работали, как звери. Мы выполняли какой-то ответственный заказ. Я вытачивал тонкие медные трубки. Лешка делал резьбу в моих трубках. На доске, которая висела на конторке начальника цеха, где против фамилии писали проценты, - меньше двухсот ни у кого не было. Мастер бегал между станками, подсчитывал и торопил нас. Потом кто-то пустил "утку", что мы делаем новую искусственную планету. В субботу, когда раздался звонок, все ходили с высунутыми языками. Начальник цеха пожал нам руки. Но до аванса оставалось еще два дня.
После работы мы сидели с Лешкой в нашей комнате и думали. Алексей Иванович сказал еще утром, что к нему придет жена. Нам надо было уходить. Не было денег даже на кино. Целый час мы гладили брюки. Тоска была зеленая. Потом пришел наш комсорг Васька Блохин и сказал, что в клуб надо двух человек, в комсомольский патруль. Это нас устраивало.
По дороге выяснилось, что клуб в этот вечер отдали какому-то техникуму. Там бал. Но наши ребята хотят пройти. Надо организовать у дверей порядок.
У дверей и в самом деле была давка. Мы вывели одного пьяного. Уговорили уйти знакомого парня из шестого цеха. Потом нам это надоело. Лешка указал на наши красные повязки, и нас пропустили. На лестнице я заколебался.
- Ты же знаешь Блохина. Будет потом ныть.
- Ерунда, - ответил Лешка. - Что им, жалко пропустить наших ребят? Клуб наш.
- Значит, думаешь, ерунда?
- А ты думаешь, не ерунда?
- Нет, я тоже думаю, что ерунда.
- Ну и все.
Лешка, как всегда, побежал на третий этаж играть в шахматы. Я пошел в зал. Там гремела радиола. Народу было битком. Я заметил наших ребят и девушек. Увидел Нюру. Она тоже увидела меня и подошла.
- Ты чего тут скучаешь?
- Так.
- Пойдем - танго. У тебя танго получается.
- Неохота. Там Лешка. В шахматы играет.
С Нюрой танцевать не хотелось. Она и так никуда не денется.
Я решил, что у нее можно занять денег. Она обязательно достанет.
Ее не было очень долго. Наконец она пришла.
- А вам для чего?
- Пива выпьем, и все.
- А потом потанцуем?
- Какой может быть вопрос.
- Приходи обязательно.
Я пошел наверх. Там был сеанс одновременной игры, и Лешка дожимал какого-то кандидата. Кандидат был совсем молодой. За Лешкиной спиной стояло несколько болельщиков. Я раздвинул их и посмотрел на доску. Кандидат задумался. У него покраснели уши. Он сделал еще несколько ходов и протянул Лешке руку.
- Кто это? - спросил я Лешку на лестнице.
- Из университета.
- Ты его знаешь?
- Слыхал.
В буфете мы взяли по бутылке пива. Потом еще по бутылке.
- Нюрка тут, - сказал я, когда мы сели. - Спрашивала про тебя.
- Врешь, наверное?
- Ждет в зале. Ты сходи, а я еще посижу.
- А ты придешь?
- А куда же я денусь?
Я допил пиво, прошел через гардероб и вошел в зал с другой стороны.
Для меня самое главное - подойти к девушке. После этого все уже идет как по маслу. На этот раз я чувствовал, что способен познакомиться. Снова заиграли танго. Девушек было много. Они сидели на стульях и, когда я подходил, рассеянно смотрели мимо, Я хотел найти какую-нибудь необыкновенную: красивую и с хорошей фигурой. Наконец я увидел ее. Волосы у нее были коричневые, платье черное и совсем узкое.
Я подошел. Она повернула голову и улыбнулась мне, точно мы были знакомы с нею всю жизнь.
- Может быть, я наступлю вам на ногу, но вообще-то танго у меня получается, - сказал я.
- Это не танго, а блюз.
- Ну, значит, я умею танцевать и блюз. Я даже не знал этого.
Она засмеялась. Талия у нее была такая тонкая, что на ней только и укладывалась моя ладонь. От нее пахло какими-то хорошими духами.
- Это у вас "Шипр"? - спросил я.
Она снова рассмеялась. Наверное, я сказал глупость.
- Вот это непосредственность! - сказала она. - Скоро вы спросите: в чем я одета?
- Так, значит, вас зовут Одетта? А мне казалось, что вы Одиллия.
Она посмотрела на меня с интересом.
- Вы любите балет?
- Мне нравится. У нас в прошлое воскресенье был культпоход. Так вы Одиллия?
- Нет. Меня зовут Ира. А вас?
- Александр.
Следующей была мазурка. Я все эти падекатры, гавоты, чардаши и мазурки не танцую. Мне очень не хотелось, чтобы Ира ушла, и я боялся, что ее пригласят. Ее действительно пригласили, но она не пошла. Я подумал, что нравлюсь ей. Жалко, что не было денег. Я мог бы посидеть с ней в буфете. Мы разговаривали еще о театре, потом она заговорила о музыке, о стихах. Я сказал, что музыка - дело хорошее, а стихи - это чепуха. Никто этих поэм не читает, и пишут их, чтобы заработать. Из поэтов мне нравятся только Лермонтов, Пушкин и еще Маяковский. А вообще все поэты лежат у нас в библиотеке нетронутые. Ее опять пригласили. Она опять отказалась.
- А вот это вы знаете? - спросила она. - "Мы - ржавые листья на ржавых дубах... Чуть ветер, чуть север, и мы облетаем. Чей путь мы собою теперь устилаем? Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут? Потопчут ли нас трубачи молодые? Взойдут ли над нами созвездья чужие? Мы - ржавых дубов отлетевший уют..." Нравится?
- Нравится. А кто это? - Я подумал, что она удивительно красивая.
- Багрицкий.
- А мы кто? Мы трубачи или мы листья?
Я поднял голову и увидел Нюру. Она кружилась с Лешкой недалеко от нас. Лешка подмигнул мне.
- А вот это? "Я как-то вынес одеяло и лег в саду, а у плетня она с подругою стояла и говорила про меня... К плетню растерянно приникший, я услыхал в тени ветвей, что с нецелованным парнишкой занятно баловаться ей..." Как?
Я подумал, что эти стихи она прочитала специально.
Мы опять танцевали. На этот раз танго. Я, конечно, попросил, чтобы она поучила меня танцевать. Я всегда просил об этом девушек, с которыми хотел познакомиться. Она сказала, что попробует. Впереди почему-то все сбились в кучу. Поднялся крик. Оказалось, что какой-то парень хватил лишнего и сбивал всех с ног. Меня это возмутило. Я сказал Ире, чтобы она посидела, а я выведу его.
- Зачем?
- Ну, я понимаю так: если люди танцуют, зачем же хулиганить?
- А разве он вам мешает? - Она наклонила голову и посмотрела мне прямо в глаза.
- А чего он толкает?
- Но меня же он не толкает.
- Ну все равно это непорядок. Я его выведу.
Она пожала плечами.
- Это не по-мужски.
- Почему?
- Мало ли что тут произойдет!
Она посмотрела на меня, улыбаясь. У нее были очень хорошие, веселые глаза. Я подумал, что, наверное, она права. Лучше мне быть с ней, чем выворачивать кому-то руки. Я снова увидел Нюру. Она специально танцевала возле нас и рассматривала Иру. Лешки с ней не было. Наверное, она ему что-то сказала и обидела.
- Это ваша знакомая? - спросила Ира.
- Да, это из нашего цеха.
- Вы работаете на заводе? На этом?
- Да. А что?
- А кем?
- Токарем.
- И у вас большой разряд?
- Четвертый.
- Она, наверное, ревнует?
- Откуда я знаю? Мы просто знакомые. Станки рядом.
Неожиданно я увидел, что Нюра совсем некрасивая: маленькая, лицо бесформенное, рот, глаза, нос - просто для порядка. И платье к ней не шло, и туфли были большие, на толстом каблуке, и на руках до самых локтей веснушки.
Мы были где-то посреди зала, и я заметил, что к нам пробирается Лешка. Лицо у него было злое.
- Это товарищ. Я только на минутку, - сказал я Ире.
- Ну конечно. А мне можно пока танцевать?
Я повернулся к Лешке. Показал глазами на Иру.
Он провел рукой по горлу. Я сказал Ире, что сейчас приду. Мы прошли с Лешкой через зал. Лешка рассказал, что какая-то стильная вша украла с нашей спортивной выставки серебряного конькобежца.
- Я видел его. У него галстук с пальмами, - сказал Лешка.
Мы нашли этого парня в вестибюле. Он стоял, облокотившись на перила, и разговаривал с девушкой. Рядом с ним были еще двое, и точно такие же: на головах проборы, галстуки чересчур броские, брюки чересчур узкие, ботинки новые. Рожи розовые и нахальные. Лешка отозвал его. Мы стали подниматься наверх. Втроем. Те двое стали подниматься следом.
- Ну, вы, хлопчики, чего? - спросил в галстуке с пальмами.
- А мы ничего. Мы поговорить, - сказал Лешка. - Мы же свои.
У нас был план: привести его к выставке и там обыскать. Я чуть отстал. Те двое приблизились ко мне.
- А вы чего? - спросил я. - Вы себе идите.