* * *
Возле нашей комнаты стоял бачок с кипяченой водой. Он всегда стоял на табурете, а теперь почему-то был на полу. Табурет исчез. Из комнаты доносились шум и отдельные громкие голоса. Я вспомнил, что сегодня "солдатский день". Каждый год в последнюю субботу февраля к Алексею Ивановичу приходили его солдаты. Во время войны Алексей Иванович был командиром батальона. Мы с Лешкой в такие дни были совершенно лишними. И мы уходили. Но сегодня мне очень хотелось быть среди людей, там, где весело, шумно и празднично. Я открыл дверь. На меня посмотрели и забыли. Я сел на кровать. Другого места не было.
Возле Алексея Ивановича стоял толстяк, лысый и улыбающийся.
- Пусть даже сто лет пройдет, - кричал он, - я все равно не забуду, как вы обстригли меня, как барана!..
Все засмеялись.
- Петя! Петя! - закричал кто-то из угла. - А помнишь, как ты лез к Кате по пожарной лестнице?
Толстый замахал руками и повернулся к Алексею Ивановичу.
- Товарищ капитан, врут. Поверьте. Без всякой совести наговаривают! Кто же будет к законной супруге...
Все снова засмеялись.
Я заметил, что лицо у Алексея Ивановича какое-то молодое и ничего не понимающее. Он поворачивался то в одну, то в другую сторону и, казалось, никого не видел. Потом заметил меня. Подозвал. Посадил рядом.
- Выпей с нами, Александр... вот с ребятами...
Кто-то взял меня за плечи. Я увидел человека с длинным носом и очень светлыми глазами.
- Ну, как работенка?
- Ничего.
- Бреет он вас тут? Здорово? - Он кивнул на Алексея Ивановича.
- Нет, ничего. Нормально.
- А нас ругал ужасно. Самое страшное ругательство у него: "Чиновник!" Помню, один раз мне досталось. Посадил. Ну, правда, я там отдохнул - на "губе". Чернику ел. Но зато увольнительную давал всегда. И ныть отучил.
Он вдруг наклонился и хлопнул по колену соседа:
- Помнишь, как ты в горах дневалил?
Сосед заморгал.
- Там в горах мы Сережку потеряли, - сказал тот, что сидел справа. - Какой был парень! Любимец. Нет у тебя сапог, свои стряхнет с ноги: на! Алексей Иванович, я о Прыткове...
Алексей Иванович повернулся к нам.
- Прыткова нет...
И вдруг стало тише. Совсем тихо.
- В походе все с ног валятся, а он идет впереди, песни орет, - проговорил кто-то.
Алексей Иванович встал. Потом сел. Потом опять встал. Наконец сказал:
- Ребята!.. За павших...
Я тоже поднялся. Они стояли кольцом вокруг стола. Лица у них были суровые. Я представил, как они ходили в атаку, как на них лезли танки...
- За Сережу Прыткова, - сказал Алексей Иванович. - За Толю Коровина...
...Я представил их в касках, в окопе, и рядом рвались снаряды...
- За Ваню Пажиткова...
...И Алексей Иванович лежал на краю окопа и держал в руке автомат...
- За Костю Васильева...
Потом они положили руки друг другу на плечи. Образовалось кольцо. И я был тоже в этом кольце. И все вместе мы пели "Землянку". Я никогда не знал, что эта песня такая сильная и такая страшная. После этого долго никто уже громко не говорил. У всех были мягкие и очень добрые глаза. Потом стало легче.
- Федя! Федя! А ты помнишь, как ты заблудился? - кричал маленький и лысый.
- Где?
Федя встал, и мне показалось, что он чем-то похож на Алексея Ивановича, только ростом пониже и глаза прищуренные, но в плечах тоже широкий. Он был одет, точно пришел в театр: в черном костюме и белой рубашке.
- Где? - снова спросил он, пожал плечами и улыбнулся, щуря глаза.
- Ну, в окопах.
- Да, да, да. Верно. - Он посмотрел на Алексея Ивановича. - Верно.
- Что-то я этого не знаю, - сказал Алексей Иванович.
- Ночью, представляете, забрел в чужие окопы. Грязь в окопах до пояса. Я туда, сюда. Ничего не могу понять. Что за окопы? Свои? Немецкие? Потом вижу колышки березовые. Я так и оцепенел. Березовые колышки ведь у немцев. Ну, думаю, пропал. Выбился из сил, прислонился и заплакал. Ну что мне?.. Двадцать два года. Необстрелянный. Замерз. Приготовился умирать. Сочиняю предсмертную речь и плачу. Слышу, кто-то чавкает по грязи. Я прямо в грязь животом. Не знаю кто: свой или нет. И тут закашлялся. Тот кричит: "Эй, кто там? Стрельну!" А вокруг темнота, хоть глаз коли. Ну, я закричал: "Иди сюда, не стреляй! Свой". Подходит. Вижу, незнакомый. Спрашивает: "Заблудился?" - "Заблудился". - "Ну н я тоже. Покурим давай". Сел так спокойно, вынул кисет. Закурили. Потом пошли вдвоем. Бродили, бродили. Наконец видим развалины Пулковской. Он спрашивает: "Тебе куда?" Я говорю: "Туда". - "А мне в другую сторону. Пока". - "Пока". Ну и разошлись.
Они вспоминали еще и еще. Потом оделись.
- Я догоню, - сказал Алексей Иванович. - Там, смотрите, дверь в коридоре хлопает.
Федя задержался вместе с Алексеем Ивановичем.
- Ну, ты как, в наши края надолго? - спросил Алексей Иванович, доставая со шкафа шапку.
- На год, наверное, - ответил Федя.
- Строить что-нибудь будешь?
- Строить. Верней, перенимать опыт.
- А твои где?
- Может, перевезу. Не знаю еще. Да ведь год пролетит, завертишься - и не заметишь. А им мотаться. Прямо не знаю.
Они вышли. Я остался один. Открыл форточку. Лег на кровать и почувствовал, какой я маленький и бесполезный. Они были очень сильные и смелые, а я ничего не мог вспомнить такого же хорошего и замечательного. А ведь мне тоже хотелось сделать что-то полезное, и настоящее, и достойное.
Я лег спать. Лешку я не ждал. Он ушел к сестренке.
Скрипнула дверь. Я сказал Алексею Ивановичу, чтобы он зажег свет. Алексей Иванович не стал зажигать. Он ворочался очень долго. Спросил:
- Ты не спишь?
- Нет, - ответил я.
Прошел час. Может быть, больше. Алексей Иванович сказал:
- Вот. Теперь всю неделю будет бессонница...
Глава третья
Когда я поступал на завод, наш цех был совсем небольшой. Станков было немного, и те старые, довоенные. Со стен обваливалась штукатурка. А на полу валялись ветошь и стружка. Мне все это не понравилось. Мне хотелось попасть в огромный цех и работать на новом станке, В газетах иногда бывают фотографии знаменитых слесарей, токарей, сталеваров. И мне тоже хотелось прогреметь на весь Союз и хотелось, чтобы меня увидела мама. Но в таком цехе это, конечно, было невозможно. И я понял, что мне не повезло. Я начал курить и часа два-три каждый день проводил в уборной вместе с Женькой Семеновым и Юркой Кондратьевым. Мы сидели на батарее и говорили о чем попало. Из уборной нас выгонял мастер. Потом я стал наблюдать за Лешкой. Лешка работал спокойно, по сторонам не смотрел. Ему давали самую сложную работу, и он зарабатывал лучше других. Я стал завидовать Лешке. Вскоре я подружился с ним. Вечером ходил к нему в комнату, и мы играли в шахматы. Лешка придумал одно приспособление к станку, и мы с ним вдвоем это приспособление сделали.
Алексей Иванович договорился с комендантом, и я переехал в их комнату. Для меня поставили койку. Лешка всегда говорил: "Наш цех". Алексей Иванович тоже говорил: "Наш завод". Постепенно я убедился, что наш цех неплохой. Его стали расширять. Сломали стенку и сделали пристройку. Привезли новые станки. Поставили их в три ровных ряда. Потом цех отремонтировали, и он стал другой, очень светлый, чистый и строгий. Особенно хорошо он выглядел вечером, когда горели не только лампочки возле станков, но и наверху зажигались лампы дневного света. Я иногда выходил во двор и смотрел на наш цех через окно, как бы со стороны. И мне очень нравились ряды станков, серьезные лица ребят, детали на тумбочках. Мне нравилось, что я работаю в этом цехе и могу вот сейчас войти туда и работать вместе со всеми. Никто меня не остановит, не посмотрит удивленно, потому что я свой.
Я сидел и думал обо всем этом на цеховом собрании. Собрание было то тихое, то шумное. Это зависело от выступлений.
Лешка наклонился ко мне и спросил:
– Ты выступать будешь?
Я тоже спросил:
– А ты?
– Я скажу. Надо про технологию... А ты давай про ремонтников.
– Я не знаю...
Нюра подняла руку. Ей дали слово. Она пошла вперед, к столу. Видимо, растерялась.
– Тут спорить нечего, семь часов работать лучше, чем восемь. Тут и говорить нечего. Но надо, чтобы за семь часов мы зарабатывали столько же, сколько за восемь.
– И даже больше, – вставил Алексей Иванович. Он сидел за столом, рядом с начальником цеха.
Нюра не умела выступать. И я не любил, когда она выступала. В жизни она была гораздо умней. А на собраниях краснела и становилась какая-то ожесточенная. Мне казалось, что все это видят и чувствуют себя выше ее и толковей. И мне это было неприятно. Я слушал и боялся, чтобы Нюра не сказала чего-то такого ненужного, никому не интересного.
– Я понимаю так, что все зависит от производительности труда, – говорила Нюра. – И вот ругаются, что из кладовой пропадают фрезы. И еще ругаются, что у некоторых рабочих в тумбочке хранится целый набор фрез. Фрезы никто не ест, и на рынок их тоже не носят. Но иногда придешь в кладовую, а нужной фрезы нет. Вот и ходишь по цеху. Ищешь. А у кого фрезы в тумбочке, тот никогда не ищет. Вот и надо, чтобы не тратить время, чтобы в кладовой были все фрезы.
Мне казалось, что Нюрино выступление совсем пустяковое. И мне хотелось, чтобы она скорее села на место. Я подумал про Иру. Она выступала бы, наверное, спокойно, а может быть, даже не стала выступать. О фрезах и так знают. А теперь на Нюру будет коситься мастер. Даст невыгодную работу. А зачем это? Мастер тоже не виноват. Он хочет, чтобы цех выполнял программу. И этого хотят все. Я подумал, что про ремонтников мне выступать тоже не нужно. Механик злой и со станком будет тянуть. Придется весь месяц работать на револьверном.
Нюра села. Лешка опять нагнулся ко мне:
– Ну давай...
– Давай ты...
– А ты?
– Я после...
Лешка пошел. Я решил, что выступить все-таки надо. Ведь ремонтники мешают не только мне, но всему цеху.
Лешка выступал здорово. Он говорил одинаково и дома и на собрании. Он бы мог, наверное, выступать и на Дворцовой площади. Лешка говорил и постукивал кулаком по столу. Алексей Иванович улыбался, но совсем незаметно Лешка говорил:
– Технология – это раз. Мы работаем не на дядю. Приносят чертеж. Вот, говорят, сделай. А технология? По такой технологии мой дед работал в депо. Стоишь и думаешь. Потом все-таки сделаешь. Технолог доволен. Рабочий сделал. Рабочий придумал свою технологию. А зачем же тогда технолог? За что же ему платят? Может, просто потому, что такая должность есть в цехе? Скажите, я правильно говорю?
– Правильно! – крикнули несколько человек.
Лешка говорил горячо. Я подумал, что при царе Лешка бы стал знаменитым революционером.
– Простои – это два. – И Лешка снова несильно ударил кулаком по столу. – Я не боюсь говорить. Я скажу, пусть придут самые разначальники. У меня такое впечатление, что мы кого-то хотим обмануть, а обманываем сами себя. Про наш цех везде говорят – передовой. А у нас каждый месяц простои. Работаем как попало. Месяц начинается – тишина, цех закрывать можно, а в последних числах вкалываешь, как папа Карло. За пять дней зарабатываем больше, чем за месяц. Какое же это планирование? У нас, бывает, и по две и по три смены люди работают. Раскладушку приносить надо. Какая же после этого производительность? Цех наш, завод наш, и люди тоже наши. Нам детали нужны, продукция, а не проценты к концу месяца.
Лешке аплодировали. Лешка сел, и я увидел, что у него дрожат руки и он весь наэлектризованный. К столу пошел Валерий Осипов. Я не знал: выступать мне или не выступать? Я заметил, что механик сидел в первом ряду. Ребята из его бригады сидели с ним рядом. Лешка пришел в себя и сказал:
– Ну давай, чего же ты?
– Ладно. Ты не торопи. Я и сам.
Я начал составлять в голове свою речь. Мне хотелось, чтобы получилось не очень обидно для ремонтников. После Валерия поднял руку Юрка Кондратьев. Лешка толкнул меня в бок.
– Ну ты чего ждешь?
– Ты на каком станке работаешь? На своем?
– На своем.
– А я на револьверном.
– Ну и скажи...
– А тебе-то чего?
Я хотел поднять руку, но не успел. Пошел Васька Блохин. На этот раз Васька не улыбался. Под спецовкой у него был галстук. И вид у него был солидный. Васька начал про вечернюю школу, а кончил бригадой ремонтников. Он сказал все, что я хотел сказать.
Мы вышли на улицу, и Лешка пожал плечами.
– Ты чего же про свой станок молчал?
– А ты механика знаешь?
– Испугался?
– Надо мне пачкаться с грязью.
– А кто грязь?
– Грязи много.
– А кто за тебя будет пачкаться?
– Как-нибудь без тебя. Понял?
Была оттепель. С крыш капало. Дома стояли белые, вспотевшие. Под ногами было месиво. Мы шли молча, Я решил, что позвоню сейчас Ире. Мне все время хотелось позвонить ей. И я все время откладывал. Возле "Гастронома" стояла машина и лапами загребала снег. Эти лапы были как руки. Лешка отшвырнул ногой комок. У меня у самого был какой-то осадок после этого собрания. Недалеко от общежития нас догнала Нюра.
– Вы что так быстро идете?
Лешка не ответил.
Я сказал:
– Так...
Теперь мы шли трое и тоже молчали. Нюрины боты блестели. У Лешки ботинки были на каучуке. У меня на коже. Я почувствовал, что левая нога промокла. Нюра сказала:
– Мальчики, вам не надо постирать? А то у меня стирка...
Лешка показал на меня.
– Ему надо.
– Да вы не стесняйтесь, я заодно и перестираю.
– Нет, – сказал Лешка, – я сестренке снесу.
Мы прошли телефонную будку. В руке у меня была целая горсть монет.
– Мне тут в магазин надо. На минутку, – сказал я.
– А мы когда сядем с тобой за упоры? – спросил Лешка. – Или не сядем?
– Я же сказал, что сейчас приду...
Автомат был испорчен. Монета вываливалась. Я пошел к другому. Он был за углом. Мне очень хотелось, чтобы Ира была дома. Я решил пригласить ее в кино. В будке стоял военный. Он согнулся над трубкой и закрывал рот ладонью. Я не вытерпел и постучал в стекло. Он приоткрыл дверь и высунул голову.
– У тебя горит?
– Горит.
– Ну, беги дальше. Я долго.
Напротив, в булочной, тоже был автомат. Я пошел туда. Набрал номер. Прогудело три раза. Потом щелкнуло. Монета провалилась. Я услышал голос:
– Слушаю вас...
Я не знал, кто это: Ира или тетка?
– Здравствуйте. Скажите, Иру можно?
– Это ты, Саша?
– Я. Здравствуйте, Ира.
– Ты что же не позвонил в воскресенье? Я уже думала, у тебя опять что-нибудь случилось.
Ира засмеялась. У нее был очень красивый голос. Я представил, как она сидит на диване и разговаривает со мной. Телефон рядом, на тумбочке. Ира улыбается и, наверное, наклонила голову.
– Я хотел, но мне было неудобно. Я, по правде сказать, боялся...
– Ты всегда боишься звонить по телефону девушкам? – спросила она.
В булочной было шумно. Я крепче прижал трубку к уху.
– Что же ты молчишь? А?
– Ира, как ты смотришь, если нам сходить в кино или погулять?
Я боялся, что она не согласится.
– Я не ходила в кино уже, кажется, сто лет. Ты хочешь сегодня?
– Да, мне бы хотелось сегодня.
– Ну, хорошо. Только попозже. У нас сегодня уборка. Но я как-нибудь вырвусь. Давай мы встретимся в десять.
– Давай.
– Ты сегодня был очень храбрый. Правда?
– Может быть. Я не знаю. Куда прийти?
– Хочешь, я приду к "Великану"?
– Хорошо...
– Ну, договорились. Я приду.
Ира повесила трубку первая. Раздались короткие гудки. Все кончилось.
Теперь мне надо было что-то сказать Лешке. Лешка обидится. С этими упорами прямо не везло. Мы уже полмесяца за них не садились.
В комнате у нас была Нюра. Я разделся, повесил пальто в шкаф. Лешка перелистывал книгу. На часах было половина восьмого.
– Возьми, – сказал Лешка Нюре. – Я потом дочитаю.
– Нет, ты читай. Я же все равно сегодня не буду.
– Возьми, у меня другая есть.
Он положил книгу на стол. Это был Джек Лондон. Лешка любил Лондона и мог читать несколько раз подряд. Я сказал:
– Мировые рассказы!
Нюра встала и взяла книгу.
– Ну, так кто же из вас принесет белье? И чего вы ломаетесь каждый раз?
Лешка молчал.
– Прямо в прачечную? – спросил я. – А может быть, мы в стирку отдадим?
– Ой, ну до чего же вы какие-то непонятливые! – сказала Нюра.
Мне не хотелось, чтобы Нюра стирала наше белье, особенно мое. Я собирался поговорить с Нюрой серьезно. Крутить ей мозги было нечестно. А белье все же обязывало. Получался какой-то замкнутый круг. Я выпалил:
– Но ведь другим ребятам ты же не стираешь. Только нам.
У Нюры на губах появилась улыбка. Потом улыбка сошла. Она смотрела на меня и, казалось, видела не меня. Ее лицо стало неподвижное, и все на нем очень ясно обозначалось: глаза, нос, рот, подбородок, завиток волос на лбу. Она вся покраснела. Я почувствовал, что сказал какую-то страшную гадость. Нюра повернулась и ушла.
Лешка посмотрел на меня в упор.
-– Добился?
– Ну и ладно. Мы и сами взрослые.
– Ты извинись сходи.
– Иди сам. Скажи, что я сволочь и негодяй.
Я прошелся вокруг стола раз и другой. Мне было нехорошо, и я не знал, что мне делать. Я обидел Нюру ни за что. Она никогда в жизни не сделала мне ничего плохого. Я чувствовал на себе Лешкин взгляд. Лучше бы мы с ним подрались. Лешка сказал:
– Ты землю-то носом не рой.
– А чем?
– А ты подумай.
– А что ты мне хочешь сказать?
– Все, что сказал.
Я все так и ходил вокруг стола и головы не поднимал. Потом посмотрел на часы. Восемь. Все получалось сложно и запутанно. Оскорблять Нюру было подлостью, сказать ей правду было жестоко. Я собрал и связал в узелок белье. Лешка свое не дал.
На лестнице было темно. Я перевесился через перила, посмотрел вниз и увидел, что в щелку, из дверей прачечной, вырывается свет. Слышен был шум. В бак лилась вода. Я открыл дверь и увидел стенку пара. Потом увидел Нюру. Она сидела в углу и плакала, и вода лилась просто так.
Едва я открыл дверь и увидел Нюру, я понял, что лучше мне было не приходить. Никаких слов, чтобы оправдываться, у меня не было. Но уходить было поздно, Я спросил:
– Нюра, ты обиделась, да?
Нюра не ответила. Теперь я уже видел ее хорошо. Она была в летней старенькой юбке, без блузки. Плечи были голые. На одном плече две лямки и на другом – две лямки. Лицо закрыто платком и руками. Я подошел к ней совсем близко и положил руку на плечо.
– Нюра, я ведь не хотел...
Она сказала сквозь слезы:
– Как тебе только не стыдно?!