Мне было стыдно. И я сам не знал, зачем я ей нагрубил. Плечо ее от пара было мокрым. На мое лицо тоже садилась вода. Я стоял, и стоял, и чувствовал, что не могу сказать ничего вразумительного. Надо было поцеловать Нюру и найти несколько хороших слов.
– Нюра, ну просто мы с Лешкой поругались, и так получилось. Ну неужели же ты не можешь простить? Ты не можешь, да?
Нюра перестала плакать.
– Ну за что только ты мне понравился? Ведь все наши ребята лучше тебя, лучше, лучше, лучше...
Мне от этих ее слов стало легче.
– А я, значит, хуже?
– И хотела бы выкинуть тебя из головы, но не могу...
Мне стало совсем легко.
– А это обязательно – выкидывать?
Она подняла лицо, и я увидел, что глаза у нее совсем не злые, а добрые и ласковые. Я нагнулся к ней:
– Ну, помиримся?
Я поцеловал ее. Она не сопротивлялась. Я заметил, что нос у нее припух и блестел. Губы были очень красные. Ресницы пучками.
– И ты хочешь показать всем, что я тебе безразлична... И получается так, что это я за тобой бегаю.
Я боялся, что опоздаю. Мне надо было уходить.
– Закрыть кран?
– Ты в воскресенье пойдешь в клуб, на вечер?
– Пойду. Знаешь, Нюра, меня там Лешка ждет. Мы над одним предложением работаем. Чертеж надо сделать...
На лестнице я решил, что теперь по крайней мере не надо оправдываться перед Лешкой. Можно было уйти спокойно. Перед дверью нашей комнаты я сделал злое лицо. Рывком открыл дверь. Рывком вынул пальто из шкафа. Я видел, что Лешка развернул лист бумаги и достал готовальню.
– Ты куда? – спросил он.
Я посмотрел на пего как можно более зло.
– Пошло бы оно все к черту: и собрание, и Нюрка, и эти упоры! Надоело все это. И пусть оно все провалится.
– А чего это ты?
– А ничего...
Лешка смотрел на меня удивленно. Я хлопнул дверью изо всей силы.
На улице начало подмораживать. Воздух был свежий и приятный. Снег застывал и крошился под ногами. Люди шли медленно, потому что боялись поскользнуться. Днем город один, а вечером он другой. Днем город большой и необозримый. Вечером он становится меньше и уютнее. Улицы мне кажутся коридорами. Вверху висят лампочки. Неба не видно, и создается впечатление, что над улицей крыша. В окнах горят разноцветные огни. И от этого на улице еще уютнее.
Я купил билеты на двадцать четвертый ряд. Этот ряд самый хороший. Оставалось еще полчаса, и я зашел в парикмахерскую. Очереди не было. Я сел на стул и почувствовал себя независимым.
Мастер спросил:
– Постричь?
Я добавил:
– И побрить...
Мастер извивался н все время спрашивал: "Не беспокоит?" Потом он снял салфетку, стряхнул с плеча волосинки и посмотрел на меня очень красноречиво. "На чай" я ему не дал. Гардеробщица тоже была очень вежливая. Она даже почистила меня щеточкой. И ей я тоже "на чай" не дал. Я ненавижу людей, которые берут "на чай". За гривенник они кланяются до земли. А те, что дают "на чай", мнят из себя мелкую буржуазию. Если к ним подойти на улице и спросить трешку, они наверняка позовут милицию. На самом деле они крохоборы и не уважают других.
У выхода висело зеркало. Я остановился. Ондатровая шапка была мне к лицу.
Было без пяти десять. Потом было без четырех десять. Потом без трех. Потом без двух. Я стоял сперва на одном углу у кинотеатра, а потом на другом. Я не знал, с какой стороны придет Ира, и боялся, что пропущу ее. Было десять. Некоторые девушки издали были похожи на Иру. Когда стрелка остановилась на одной минуте одиннадцатого, у меня внутри что-то сжалось, и я вдруг представит Лешку, который сидит над чертежом, и себя, бегающего около "Великана", обманутого и никому не нужного. Я подумал, что Ира не придет, что, наверное, она с кем–то другим. Мне было обидно. Я почувствовал себя нехорошо. Было две минуты одиннадцатого. Наконец я увидел Иру. Она шла очень быстро и улыбалась. Я сунул руки в карманы.
Ира подошла и, ни слова не говоря, взяла меня под руку. Мы пошли. И я понял, что она не могла не прийти, что она моя и что теперь на земле мы вместе и навсегда.
– Я немного опоздала? – спросила она.
– Нет, – сказал я.
– Ты уже купил билеты?
– Купил.
Она остановилась. Я спросил:
– А тебе не хочется в кино? Если не хочется, не пойдем.
– Может быть, мы и в самом деле не пойдем? Пойдем куда-нибудь, где никого нет. Где есть только деревья, воздух и тишина. Пойдем? И знаешь куда? На Кировские острова!
Она наклонила голову, улыбнулась и посмотрела мне прямо в глаза. Я сказал, что согласен, и повернул к автобусной остановке.
– Только давай продадим билеты.
– Ну, подумаешь...
Мне не хотелось, чтобы она решила, что я дрожу из-за какой-то мелочи. И я сказал, что мы эти билеты выбросим, и все. Или кому-нибудь отдадим.
– Нет, их надо продать. Разве ты миллионер?
Она тянула меня за рукав. Мы вернулись, и я продал билеты.
...На Островах было пусто. Мы пошли к Стрелке и не встретили никого. Слева был город, и только оттуда падал слабый свет. Лунный серп был совсем тонкий. И все же аллея, и деревья, и наглухо забитые ларьки были ясно видны. Откуда-то доносилась музыка. Но она была очень далеко. Мы шли и держались за руки, как дети.
– О чем ты думаешь? – спросила Ира.
– Я не думаю.
– Хорошо здесь?
– Мне нравится.
Я думал о том, что Ира совсем не похожа на других девушек. Она не ломалась и не жеманничала. И она сама предложила пойти в парк, хотя знала, что в парке никого нет. И все у нее выходило естественно и просто. И мне было неприятно, когда я вспомнил, как приставал к ней на лестнице.
– Если идти все время вперед, мы придем в Кронштадт, – сказала Ира.
– Идем вперед, – сказал я.
– Идем, – сказала Ира и засмеялась. – И почему я не родилась мужчиной?
Она произнесла эту фразу так твердо и с такой неожиданной силой, что я подумал, что она об этом и в самом деле жалела.
– А если бы ты была мужчиной, что тогда?
– О, если бы я была мужчиной!.. – Она остановилась. – Я была бы сильной и гордой. И я жила бы так, чтобы передо мной расступались. Я никогда бы не повысила голоса и говорила бы только нужные слова. По утрам я бы выжимала пятипудовую гирю и круглый год купалась в Неве. Я бы ни перед кем не согнулась и делала бы только то, во что верю...
Мы стояли посреди аллеи. Ира была очень красивая. Она могла бы быть артисткой кино.
– Я изучала бы языки и разные специальности. Я стала бы моряком и объездила свет. Ох, как жалко, что я не родилась мужчиной!
Я не мог понять, говорит она серьезно или нет.
– Но языки изучать могут все, – сказал я.
– Конечно, могут, но зачем? Просто от скуки? Для образованности? Глупо.
– А за девушками ты бы ухаживала?
– Ну конечно. – Она улыбнулась. – Обязательно. И за многими. И только за красивыми. Только дураки не понимают, какое это благо на земле – женщина. Просто это благо теперь слишком обесценилось.
– А я тоже дурак?
– Ты? Нет. Но ты еще не мужчина. И наверное, ты не настойчивый. Просто у тебя красивые брови, и глаза тоже...
– Так, значит, я не мужчина? – сказал я с наигранной угрозой. – Ну, хорошо...
Я шагнул к Ире, обнял ее очень крепко, и когда передо мной оказались ее губы, прикоснулся к ним. Она не противилась. Так я не целовался еще никогда. Она отвечала на мой поцелуй, и я постепенно обнимал ее все крепче.
Ее шляпка упала на землю. Я нагнулся с трудом, потому что у меня шумело в голове. Мне очень хотелось взять Иру на руки и кружиться с ней.
Мы пошли дальше. Деревья стояли молчаливые и величественные. Ира сказала:
– Вот ты представляешь, там, в небе, высоко-высоко, летают спутники. И еще выше есть неизвестные звезды и даже миры. А здесь снег, он чуть синий. Правда?
– Нет, он больше серый...
– Ну, пусть серый. И на этих деревьях весной появятся листья. И все здесь придумано так, чтобы нравилось человеку. И вот под этими звездами и мирами идем мы. И нам хорошо. И там, дальше, есть еще много-много земли. Я хотела бы в джунгли.
– Одна?
– Нет.
– А с кем?
– С тобой, если ты будешь смелый.
– Я обязательно буду смелый.
– Давай танцевать!
– Давай. А что?
– Вальс. Тебе какой нравится?
– "Амурские волны".
– Ну, играй!
Я надул щеки и начал подражать духовому оркестру. Мы кружились сперва медленно, а потом все быстрей и быстрей. И с нами кружились кусты, и деревья, и огни на другой стороне Невы, и вся аллея. Я все играл, и у меня не хватало дыхания. А Ира смеялась громко, на весь парк.
Мы остановились, и я снова поцеловал се.
– Ира, помнишь, там, на лестнице, ты сказала, что всему свое время. Значит, время пришло?
Она наклонила голову и улыбнулась.
– Ты очень смешной. Ну что теперь делать? Ведь этого уже не вернешь...
Мы ходили по аллеям долго. И мы исходили весь парк. Огни в городе погасли. Трамваев уже не было видно. Но мы не уходили. Мы постояли еще на Стрелке. Стадион Кирова казался громадной горой. Впереди был залив. Мы не видели далеко, потому что с неба свисала мгла, но мы чувствовали, что впереди простор и очень много воздуха, воды и льда. Ира спросила:
– Так мы пойдем в Кронштадт?
– Конечно, пойдем.
– Сейчас?
– А когда же!
Она вздохнула и покачала головой.
– К сожалению, нам нужно идти домой. Утром идти в булочную, пить чай. Потом тебе на завод, а мне в техникум. И миры, и звезды будут сами по себе.
– Я приду к вам в субботу, – сказал я.
– Приходи, – ответила Ира.
Мы возвращались домой пешком. Ира опять не позволила, чтобы я ее провожал. Разрешила только до Военно-морского музея. Там мы расстались. Я смотрел, как она поднималась по мосту. Потом исчезла.
Утром Лешка не сказал мне ни слова. Я тоже молчал. Я решил, что мужчина и в самом деле не должен произносить лишних слов. Мы шли на работу втроем: я, Лешка и Алексей Иванович. Лешка смотрел себе под ноги. Я смотрел на небо. Солнце взошло, и туч не было. Алексей Иванович поглядывал на нас и тоже молчал.
Мы вошли в цех, и я увидел, что механик и еще двое ребят из его бригады стоят у моего станка. Механик то включал, то выключал станок. Я решил поговорить с ним. Мы отошли в сторону. Я сказал:
– Выступать можно. Блохин на этом живет. В крупные начальники лезет.
– Ну, ты говори сразу, чего хочешь.
– Я бы тоже, конечно, мог выступить...
– А пошел ты!..
Я удержал его за рукав.
– Если кончите раньше...
Он скривился. Я сделал вид, что не вижу. Он махнул рукой и сказал:
– Блохину поставь, а я тебе не компания...
Раздался звонок. Загудело сразу несколько станков. Потом еще и еще. У кого-то станок заревел. Был перегруз. Мне показалось, что у Нюры. У Лешкиного станка стояли начальник цеха и Алексей Иванович. Лешка показывал пальцем в чертеж, Алексей Иванович говорил и, как всегда, размахивал правой рукой и сжимал пальцы в кулак. Начальник цеха качал головой.
Я подошел к Нюре. Лицо у нее было невыспавшееся, глаза маленькие. Мы поздоровались за руку. Я спросил:
– Ну, как стирка?
Нюра посмотрела на меня очень внимательно. Я рассматривал фрезу и трогал ее пальцем.
– Ничего заточена.
– Зачем же ты меня обманул? – спросила Нюра.
– Я?
– Тебя ведь никто не тянул за язык. Сказал, что будешь чертить, а сам куда-то ушел.
Меня передернуло. Не слишком ли уж это много: отдавать ей отчеты! Если так пойдет, то скоро мне нельзя будет пикнуть. Мне всегда были противны девчонки, которые липнут.
– А что, мне нельзя уйти? Да? Что ты мне, жена, что ли?
– Но ведь тебя никто не заставлял врать.
– А я ничего не врал. Хотел чертить, а потом передумал. И вообще, знаешь, нам лучше не разговаривать. Вечно я слышу от тебя выговоры.
Я повернулся и пошел к своему станку. Притащил ящик болванок. Включил станок и начал работать. Латунь вертелась перед глазами желтым кругом, и мне хотелось, чтобы этот круг выскочил из станка и врезался в стену. Не так-то это просто было – говорить только нужные слова и не повышать голоса. Каждый считал, что он может командовать, и получалось так, что везде я виноват и должен оправдываться. Перед Лешкой я виноват. Конечно. Лешка – хороший парень. Лешка – человек, на которого можно положиться. Но если он хочет делать чертеж, то пусть он делает чертеж. Какое мне в конце концов дело! Почему же Лешка должен на меня обижаться, а я должен перед ним оправдываться! Механик, конечно, сволочь. Наверное, мне нужно было выступить на собрании и сказать ему несколько хороших слов. Вот тогда бы все было в порядке. И сегодня он разговаривал бы со мной по-другому. Нюру я жалел. И я же был виноват! Нужно жить не так. Нужно быть сильным и наплевать на них на всех.
Раньше, когда раздавался звонок на обед, я подходил к Лешке, и мы вместе шли в столовую. Сегодня я еще немного поработал после звонка. Потом долго вытирал ветошью руки. Потом долго мыл руки. Потом постоял среди пустого цеха и пошел в столовую.
В кассу очереди уже не было. Стояло только человека три. Лешка сидел вместе с Нюрой, и с ними сидел Васька Блохин. Один стул был свободен, и на нем висела Нюрина косынка. Я рассматривал меню и делал вид, что не замечаю их. У меня почему-то появилось желание тратить деньги. Я выбрал не то, что хотел, а то, что было дороже. Был украинский борщ, но я взял рыбную солянку. Были голубцы, но я попросил индейку под белым соусом. После обеда я всегда пил чай. На этот раз я взял две порции консервированных персиков.
Можно было сесть за колонной, столик там был свободный, но тогда Нюра, Лешка и Васька Блохин не видели бы меня. А мне хотелось показать свою независимость. Я сел в уголок. Ел солянку и смотрел в многотиражку. Солянка была слишком жирная и горячая. Газету я держал невысоко и один раз заметил, что Нюра смотрит в мою сторону, потом в мою сторону посмотрел Лешка. Я взялся за индейку. Порция была маленькая. Лучше бы я взял голубцы. Потом я увидел, что Васька Блохин идет ко мне. Васька взял стул, придвинул и сел рядом.
– Ты чего это обособляешься? – спросил он и улыбнулся.
– Тороплюсь вот.
– На вот тебе заметки. Это к Женскому дню.
Я взял заметки и тут только вспомнил, что в субботу у меня день рождения и к Ире я пойти не смогу. Я решил, что позвоню ей. Мне пришла в голову мысль, что я могу пригласить ее. Но тогда они встретятся с Нюрой, и ничего хорошего не будет.
– У меня есть к тебе одно дело, – сказал Васька.
Он смотрел на меня и ковырял спичкой в зубах. Я увидел, что у него круглые и очень светлые глаза. Я постарался вспомнить, какие глаза у Иры.
– Как ты смотришь, если тебе дать еще одну нагрузку? – спросил Васька.
У Иры были темные глаза, но какие точно, я не мог вспомнить. Нюра и Лешка встали.
– Какую еще нагрузку?
– Понимаешь, у нас теперь много людей ездят за границу...
Нюра и Лешка ушли. У дверей Нюра вспомнила про косынку. Вернулась и взяла.
– И вот в журналах печатаются путевые заметки...
Меня удивило, что я не знал, какие у Иры глаза. Наверное, это оттого, что мы только один раз встретились днем, и то на улице. Я взялся за персики.
– Хочешь? – Я подвинул другой стакан Ваське.
Васька покачал головой.
– Ну и что, что они печатаются?
– А у нас политинформации проходят плохо. Сухо.
– А что, на них танцевать надо?
– На ком?
– На политинформациях.
– Нет. Я и думал, что ты будешь просматривать эти путевые очерки и самые интересные читать на политинформациях.
Васька улыбался, и вид у него был такой, точно он сделал гениальное открытие. Я взял второй стакан с персиками, но все-таки спросил:
– Ты, значит, не будешь?
Васька опять покачал головой.
– А почему это мне и газету и политинформации? Что я, лошадь?
В столовой стало пусто. На раздаче закрыли окно.
– Ну, ты же сможешь. У тебя все же девять классов.
Я наконец покончил с персиками и отодвинул всю посуду в сторону. Нож упал. Васька поднял его.
– Ну, так как? – спросил он.
Я сел поудобнее. Мне захотелось вытянуть ноги. Я вспомнил, как мы бродили с Ирой на Кировских островах, увидел, как мы танцевали в пустой аллее. Васька улыбался, и это было странно. Я сказал:
– В общем, это – хорошее дело, но у меня не будет времени. Я решил в этом году окончить среднюю школу.
Васька удивился.
– Как это? Год уже кончается, а ты решил.
– Ну и что? Экстерном.
Я не шутил. И я придумал это не сейчас. Всю эту ночь я не спал. Лежал, закрыв глаза, и пробовал увидеть себя со стороны. Картина вышла печальная. Я, конечно, не был гордым и независимым, и никто передо мной не расступался. Безусловно, меня нельзя было назвать мужчиной.
Васька хлопнул меня по плечу.
– Сашка, ты верно?
– Как это "верно"? Если сказал, значит – все.
Подошла тетя Клава и взяла посуду.
– Слушай, Сашка, это правильно! И хорошо, что экстерном. А то ведь на эти школы денег уходят горы.
– Ну, я не знаю насчет денег. Просто надо торопиться.
Васька улыбался точь-в-точь как на доске Почета.
– И мы даже можем освободить тебя от газеты. Как-нибудь обойдемся.
– Нет, пока в этом нет надобности.
Васька встал и порылся в карманах. Достал три рубля. Посмотрел на витрину.
– Совсем уже перестраховались. Пива даже не продают. Давай съедим еще по порции персиков. Хочешь?
Васька подошел к буфету и принес два стакана.
Тетя Клава заворчала:
– Что, я за вами целый день убирать буду?
Раздался звонок.
После работы я зашел в библиотеку. Взял учебники по алгебре, геометрии, тригонометрии.
На доске ключа от нашей комнаты не было. Кто-то уже пришел, – наверное, Лешка.
Я подымался медленно и заметил, что на цветах, которые стояли на подоконниках, была пыль. Я снова задумался: приглашать Иру или нет? Наверное, ей наши ребята покажутся слишком простыми.
Я вошел, и Лешка не поднял головы. Он играл сам с собой в шахматы. В центре стояла куча фигур. Я чувствовал, что виноват перед Лешкой, и понимал, что мне надо заговорить первому. Я снял пальто, бросил на тумбочку учебники и сказал:
– Играешь?
Лешка промолчал. Потом отозвался.
– Угу. И тебе письмо.
На столе лежал конверт. Письмо было от мамы. Я разорвал конверт. Письмо было на двух маленьких листочках.