31
Папулиус издавал "Макарони ревью".
Его офис находился на втором этаже здания, похожего на мышеловку, на Говард-стрит, где босяки вели жизнь философов; оно и по сей день там - между Четвертой и Пятой улицами Сан-Франциско.
Окна его кабинета выходили на улицу; в нем стоял письменный стол, на столе были телефоны и несколько экземпляров "Макарони ревью", а у стола три проволочные корзинки, набитые вырезками из газет, письмами, брошюрами и прочей белибердой, которую авторы присылали ему по почте или притаскивали собственноручно.
К примеру, в одной корзинке на самом верху лежала религиозная брошюрка. Она называлась "Чаете ли вы бессмертия?" (Думаю, Папулиус изучал эту проблему с величайшим вниманием.)
Он был ладно сбитый человек и говорил с сильным греческим акцентом. (Много лет спустя, когда я услышал Спи- руса Скураса, я тотчас же вспомнил Папулиуса. Вы, естественно, можете спросить, а кто такой этот Спирус Скурас?)
Шел 1932-й. Папулиусу было примерно тридцать восемь, а мне - двадцать четыре. Он поместил коротенькое объявление в специальном разделе "Икземинера", который я изучал каждое утро, причем бесплатно, на витрине около здания, где помещался концерн Херста, на углу Третьей улицы и Маркет-стрит.
В объявлении говорилось: "Требуется писатель. Папулиус. 848, Говард". Судя по тому, как оно было набрано, Папулиус заплатил за него самую мизерную цену, но я, разумеется, не обращал на подобные пустяки внимания, меня поразило содержание: ему нужен писатель!
А это-то как раз меня больше всего и устраивало, а то, что там ни слова не было о зарплате, не имело ни малейшего значения. Просто интересно, он будет платить по часам, по дням, по неделям, по месяцам, по годам или сдельно? А если писатель принесет прекрасный материал, оценит ли его этот человек, этот издатель, этот Папулиус, и не прибавит ли гонорара? В те дни даже чуть-чуть надбавки не помешало бы, хоть потому, что и просто чуть-чуть, даже без всяких надбавок, было пределом мечтаний молодого человека.
"Папулиус, - думал я, торопясь уже в 9 часов 30 минут к дому номер 848 по Говард-стрит тем июньским утром. - Где я слышал это имя? Кажется, это один из самых великих и самых благородных греческих философов, не потомок ли того великого грека человек, что живет на Говард-стрит в доме номер 848?"
Кто бы он ни был, скоро я его увижу.
Я поднялся на второй этаж и увидел табличку "Макарони ревью". Тихонько постучал, подождал, потом дернул за ручку. Она повернулась, и я вошел.
Маленькая, очень суетливая женщина с безумными глазами и крепкими мускулами взглянула на меня, а мужчина с жалкой седой бороденкой, как на портретах Ван Дейка, стоя через стол от женщины, но не потому, что он играл с ней в пинг-понг, а потому, что копался в каких-то раскрытых книгах и длинных кондуитах, этот жалкий мужичонка не только взглянул в мою сторону, но и удостоил меня фразой:
- К Папулиусу?
- Да, по объявлению.
- Он будет через час, зайдите через час.
- Место еще есть?
- О да, да, да, - ответил мужчина, - еще есть.
- В объявлении говорилось, что нужен писатель.
- Да, да, совершенно верно. Поговорите об этом с господином Папулиусом.
Я пришел через час. Папулиус принял меня с распростертыми объятиями и сказал, что ему предстоит нанести кое- какие визиты и он возьмет меня с собой. Он поехал на макаронную фабрику на Норт-Бич. Там он говорил без умолку, но за рекламу на целую полосу в следующем номере "Макарони ревью" выудил у владельца не сто, не пятьдесят и даже не сорок долларов, а тридцать!
Папулиус хотел, чтобы я сам научился делать эти визиты и уговаривать фабрикантов помещать рекламу в нашем журнале, шесть номеров которого он показал мне еще в машине.
Журнал состоял из сорока довольно плотных больших страниц, и на большинстве были рекламы.
- Только в Сан-Франциско восемьдесят четыре фабрики по производству спагетти и макарон, - сказал мне Папулиус не без удовольствия. - И "Макарони ревью" - единственный журнал, в котором они могут печатать свою рекламу. Когда я прихожу к новичку и открываю журнал, у него прямо глаза на лоб лезут. Ну а что я ему говорю, ты сам слышал.
- Да, вы сказали, что непременно напишете о его компании.
- Вот именно, а ведь ты писатель. На этих листках я записал его имя и кое-какие данные. Напиши о нем. Слов сто достаточно. Просто скажи, что у него прекрасная чистая фабрика на Колумбус-авеню, дом 142, что он выпускает свою макаронную продукцию уже восемь лет, уже восемь поколений его рода занимаются этим делом. Ну что-нибудь такое.
- Хорошо, сэр, - ответил я, потому что он еще не подошел к денежному вопросу, и я подумал, что если он увидит, какой я понятливый и как стараюсь, он станет платить больше. Но он вообще не заговорил о плате, и я уже был готов на любую.
Мы проехали на его стареньком "оверленде" еще четыре квартала: Папулиус решил повторить свою операцию, но на этот раз фабрикант сказал:
- Я не нуждаюсь в рекламе, мои дела и так идут прекрасно.
- Престиж! Престиж! - кричал Папулиус. - Вот почему нужна реклама!
Но тот махнул рукой:
- Не нужна, не нужна, - и ушел.
- Я сам виноват, - заметил Папулиус. - Надо было не так. Учись на моих ошибках. Мне надо было поговорить о его матери. Запомни, с некоторыми сильными мира сего надо говорить об их мамах, тогда они начинают тебя слушать. А он просто не захотел меня слушать.
Заглянув еще в дюжину мест и вырвав еще два заказа на рекламу, мы вернулись к нему в офис. Он тут же стал кому- то названивать:
- Алло, это вы, дантист? Ко мне приедут гости из Сакраменто к ужину. Мне нужно снять камень с зубов, прямо сейчас. Не теряя времени, приду через пять минут. - Он бросил трубку. - Ты знаком с господином и госпожой Густенхауз? - спросил меня Папулиус.
А я подумал: "Официально нет, но что в этом плохого?" Папулиус уже кричал:
- Эй, вы, двое, идите сюда!
Они не вошли, они вбежали.
- Я хочу познакомить вас с моим писателем, вот с этим парнишкой. Он собирается писать и выколачивать заказы. Скажи господину и госпоже Густенхауз, как тебя зовут.
Я быстро назвал свое имя. Маленький возбужденный муж и маленькая болезненная жена кивнули в ответ. А Папулиус закричал:
- А теперь за работу!
И они побежали рысцой обратно в свой крохотный закуток в приемной.
- Что они делают? - спросил я.
- Кто их знает, - ответил Папулиус. - Понятия не имею. Я пустил их к себе, они живут у меня бесплатно, открывают дверь, отвечают на звонки, когда меня нет, кажется, разводят собак. Да они и сами похожи на собак. Так вот, располагайся, кабинет, стол, пишущая машинка к твоим услугам. Напиши что-нибудь для "Ревью". Завтра прочту.
И он вышел - снять камень с зубов до ужина.
После его ухода господина Густенхауза с женой рядом не оказалось, и я сотворил нечто, что счел литературным эссе о пище, зерне, муке, воде, соли, открытии новых способов применения муки, об Италии и макаронном чуде - все это втиснулось в какую-то тысячу слов.
Я перечитывал свой труд, когда в контору вошли супруги Густенхауз. Вытащили из проволочных корзин листки бумаги и принялись верещать.
Выяснилось, что и вправду они разводили собак, только очень редких пород, а не обычных.
Они показали мне снимки своих трех подопечных, и собаки удивительно походили на супругов Густенхауз.
- Можно мы почитаем, что вы сочинили? - спросил муж. Они читали, стоя рядом. - Конечно же, вы писатель, но ему нужно совсем другое.
Прочитав на следующий день мое эссе, Папулиус объявил:
- Великолепно, станешь гвоздем номера, а сейчас пойдем на дело.
Через три дня я перестал туда ходить, перестал и все тут, он не платил ни копейки, а я расхотел зарабатывать на жизнь, выманивая деньги на рекламу макарон у чувствительных господ, которые не в силах устоять перед соблазном поместить в прекрасном журнале рекламу на целую полосу и всего-то за двадцать пять долларов и пятьдесят центов.
32
Папулиус не был единственным экземпляром подобного сорта. Были и другие, их объединяла уверенность, что в годы национального кризиса они смогут найти способ вывернуться и дать ход самому безнадежному делу.
То были одиночки разных покроев, одиночки, даже если они оказывались в подчинении и должны были соблюдать правила "большой политики". Даже когда им вручали письменную инструкцию о том, что и как им следует делать, они умудрялись все переиначивать на свой лад.
В 1922 году Волинский с "Постэл телеграф" с центром во Фресно был всего лишь разъездным аварийным монтером из Денвера, он орудовал по всему побережью Тихого океана согласно инструкциям, которые ежедневно передавали по телеграфу из Денвера в Нью-Йорк.
Ему было тридцать четыре, а мне четырнадцать, мы были почти одного роста - около пяти футов семи дюймов; правда, я был кожа да кости, а он - само здоровье.
Он обожал вкалывать на полную катушку, слушая, как кто- то шутит и смеется, или сам шутил и слушал, как кто-то смеется.
Он был самый быстрый телеграфист в мире - так считали другие телеграфисты Фресно, и поразительно умел отстукивать азбукой Морзе важные телеграммы из трудных слов и чисел, одновременно громко и оживленно болтая.
Удивительная способность сосредоточиваться на двух вещах сразу!
И хотя его прислали со стороны проверять, как обстоят дела во Фресно, и уже потому его могли бы недолюбливать, его любили все - начиная с управляющего Дж. Д. Томлинсона и кончая самым новеньким рассыльным, то есть мною.
Он исполнял обязанности телеграфиста, отправляя и получая телеграммы, только когда их накапливалось слишком много: не хотел, чтобы упал престиж фирмы; главное ведь - скорость, с какой телеграммы принимались, передавались и доставлялись адресату; к примеру, на телеграмму из Фресно в Нью-Йорк уходило меньше двадцати минут.
Тогда междугородные переговоры по телефону не были в моде. Они стоили гораздо дороже, чем телеграммы, да и слышно было совсем плохо.
В настоящие обязанности Волинского входило изучить положение дел в нашем районе, и особое внимание ему следовало обратить на масштабы действующей телеграфной связи и на ее потенциальные возможности, которые все росли.
Во Фресно телеграфный бизнес находился в прямой зависимости от урожая винограда, его сбора и отправки, но главная доля прибыли доставалась "Вестерн юнион".
Предпочитали посылать телеграмму через "Постэл телеграф" за ту же цену, что и "Вестерн юнион": "Постэл телеграф", не имея отношения к государственной почте, будучи частной компанией, располагал единственным преимуществом - более быстро и четко работал, чем "Вестерн юнион".
А миссия Волинского и состояла в том, чтобы довести это до сознания жителей Фресно и научить других своему искусству.
Например, он наставлял меня:
- Когда тебе приносят телеграмму, заверь клиента, что она мигом будет доставлена, а то и того быстрее.
Выждав, когда я кончу смеяться, он продолжал:
- Не уставай повторять им, что "Постэл" - независимая телеграфная компания, а не филиал государственной почты. У нас точно такие же цены, как и у "Вестерн юнион", но наше обслуживание лучше, быстрее и четче. А потом докажи это на деле.
"Постэл телеграф" очень часто имел возможность проявить свое преимущество в соревновании с "Вестерн юнион".
Д. X. Багдасарян, к примеру, послал однажды две телеграммы одному и тому же человеку в Бостон - одну с "Пос- тэл телеграф", а другую с "Вестерн юнион". Этот опыт предложил ему Волинский, он пришел к нему в складскую контору на Тюлар-стрит, у Первой авеню. Рассыльный из "Постэл телеграф" явился через восемь минут, а из "Вестерн юнион" - через двенадцать. Ответ через "Постэл" поступил спустя сорок восемь минут, а через "Вестерн юнион" - спустя два часа.
- Ну что ж, - сказал Д. X. Багдасарян, - я с вами, господин Волинский.
Как звали Волинского? Неважно. Он сумел найти золотую жилу, как я написал в одном из своих рассказов, давным- давно, когда уж этот бизнес его доконал.
33
Шел 1960 год, мне было всего пятьдесят два; я наблюдал из окон своей квартиры на пятом этаже дома 74 по улице Тебу за происходящим на улицах Парижа. В те годы мне ничего не стоило взлетать вверх по лестничным ступенькам, вот я и носился, и, по-моему, это шло мне на пользу.
По утрам я сбегал вниз за свежим номером "Пари геральд", как в то время называли эту газету, и за хрустящей парижской булкой - она бывает разных сортов, больше всего парижане любили (и сейчас любят) "палочку". Та, что больше по ширине и длине, называется "парижанкой", а поменьше - "плетенкой".
Я покупал хрустящую булку, горячую, прямо, как говорится, с пылу с жару, чаще всего "палочку", и мчался к себе наверх. Вода в чайнике закипала очень быстро, я заваривал чай, садился за карточный, под красным сукном, столик, тот же самый, за которым я и сейчас сижу, когда печатаю, пил чай со свежим хлебом, греческим сыром и черными маслинами, а потом убирал все со стола и принимался писать.
Я всегда твердо знаю, что, когда я в Париже, мое главное дело - писать.
Никаких попыток жениться. Никаких стараний найти богатую привлекательную женщину, бунтарку в постели и жениться на ней. Никаких попыток залучить в постель подряд всех молоденьких девчонок и женщин в соку; время от времени, правда, у меня бывали посетительницы, но ненадолго. Никаких привязанностей, расспросов, требований. Я пишу это, потому что когда думают о Париже, особенно когда американец думает о Париже, в его воображении сразу же всплывает Фоли Бержер, сочные алжирские дамы, способные на такое, что американкам и не снилось, о-ля-ля, девчонки, девчонки, девчонки, как поется в одной песенке начала века.
Все думают, что Париж - бесконечное бурное веселье и развлечения; нет, город не таков, просто дельцы, наживающиеся на туризме, хотят его таким представить.
С первого дня моей жизни в Париже я занимался только творчеством, потому что когда человеку стукнет пятьдесят, до него доходит, что теперь ему не сорок и, уж конечно, не тридцать. И единственное утешение - мысль, что ты верен себе, у тебя есть дело, так как же, продолжать его или бросить?
Меня-то подобные мысли не одолевали, просто я хотел работать, да к тому же была веская причина, почему я хотел работать: мне нужны были деньги.
Мне нужны были деньги, а я не умел зарабатывать их еще как-нибудь. Мое дело было - писать, и потому каждое утро после вкусного завтрака, состоявшего из чая, хлеба и сыра, я без проволочек принимался за работу, а выполнив дневную норму, которую сам себе определил, опять сбегал вниз по лестнице и отправлялся гулять.
Каждый писатель поймет меня.
Так здорово сделать свой дневной урок и наслаждаться тем, что можно просто выйти на улицу и просто беспечно гулять.
Я заглядываю в окна, чаще - в витрины книжных магазинов; в Париже в них продаются географические карты, сувениры и всякая всячина, в общем-то, строго говоря, это вовсе не книжные магазины. Но второразрядные магазины - на самом деле книжные, очень скоро я обнаружил их месторасположение и каждый день ходил туда.
Один из лучших - в конце улицы Ламартин, сразу же как пересечешь Пуассоньер, где Ламартин переходит в Монтолон. В этом магазине прекрасный выбор старых книг на английском, и мне нравилось порыться в них, выбрать две-три, каждая ценою в один франк, то есть около двадцати центов, хотя некоторые очень хорошие книжки стоили почему-то всего пятьдесят сантимов, или десять центов.
Владельцу было года семьдесят четыре, и в течение трех лет у нас с ним были самые дружеские отношения, хотя никогда мы ни о чем не говорили, только здоровались и прощались по-французски.
Но однажды он подошел ко мне и произнес по-армянски: "Мне сказали, что вы - Сароян. Это правда?"
Мы подружились, по-другому, по-новому, и тем самым кое-что потеряли, и кто знает - может, более ценное?