(Позже я записал: "Сегодня утром, через несколько минут после восьми тридцати, я сперва поцеловал свою коллегу Ирмгард Зайферт, в результате чего у меня открылась медленно заживавшая ранка на нижней губе, а потом влепил ей пощечину. Было четыре градуса ниже нуля, мы стояли между заснеженными соснами и березами, чуть выше обледеневших ступенек, которые ведут к шоссе, соединяющему этот лес с аллеей Кляй, и тут я оборвал ее фразу, отвесив левой рукой оплеуху. Треск пощечины, но птицы не вспорхнули с веток. Когда я служил на аэродроме, в наземных частях, и меня называли Штёртебекером, я однажды влепил пощечину девочке, но больше это не повторялось. Сразу после того, как я ударил Ирмгард, я пожалел, что это не произошло в присутствии зрителей, нет, не зрителей, а Линды… Как ни смехотворна пощечина, она все же есть действие. От камня, коснувшегося водной поверхности, идут круги: замелькали кадры. Я еще раз врезал Ирмгард Зайферт по другой щеке, а потом раз за разом справа-слева залеплял пощечины Линде, справа-слева Линде, то на променаде у Рейна, то на складе пемзы, то на Майенском поле между глыбами базальта, то в гостиничных номерах… а однажды - на глазах у отца Линды, ведь это можно повторять бесконечно. "Великолепно, - сказал он. - Великолепно. Только так можно ее образумить".)
Ирмгард Зайферт тут же полезла за сигаретой.
- Ты прав. Извини.
Той же рукой я помог ей прикурить.
- Мне очень жаль. Иначе я не мог.
Она раза три затянулась и бросила сигарету.
- Ты хотел поговорить о Шербауме.
До самого Розенэка мы обращались друг к другу на "ты", лишь в "фольксвагене", едва включив зажигание, она опять перешла на "вы".
- Я придерживаюсь того же мнения, что и вы, - мальчик чрезвычайно одаренный, по меньшей мере у него музыкальные способности.
- Даже доктор Шмиттхен, который имеет все основания жаловаться на Шербаума, говорит: "И по моему предмету его успехи могли бы быть значительно выше, ему следует сделать лишь небольшое усилие. При его способностях мы вправе ждать от него многого".
Мы с натугой посмеялись. Она ехала уверенно, но, пожалуй, слишком быстро.
- Еще полгода назад Шербаум рассказывал мне, что он сочиняет песни, аккомпанируя себе на гитаре, и, когда я попросила его, даже исполнил их: он не очень самостоятелен. Мировая скорбь плюс ангажированность. Чуть-чуть Брехта, в истоках Вийон. Но при этом, безусловно, своеобычно, и - повторяю еще раз - он мальчик одаренный.
(Песенку Шербаума "Мы собираем "звездочки"" намеревались опубликовать в антологии "Школьная лирика".)
- Но он больше не сочиняет.
- Значит, нам надо позаботиться о том, чтобы он снова стал сочинять.
- Стихи против напалма, и тогда ему не придется сжигать свою собаку.
- Признаюсь, я не мыслила столь прямолинейно, однако усиленные занятия искусством могли бы придать известную форму его сумбурной и далеко не целенаправленной критике… Ну а если процесс творчества заполнит его жизнь, он принесет и тот побочный эффект, которого мы ждем.
- Вы рассматриваете искусство как трудовую терапию…
- Милый Эберхард, разрешите напомнить, что это вы попросили меня поискать вместе с вами какой-то ход, какой-то выход для юного Шербаума. Не правда ли?
- Я вам, разумеется, благодарен…
Остаток дороги мы проехали молча. Даже после того, как она поставила машину на стоянку, ни слова. Но на коротком отрезке от ворот до школьного подъезда она начала вполголоса, почти робко:
- Скажите, Эберхард, вы можете представить себе меня семнадцатилетнюю, как я сижу за чисто выскобленным деревянным столом и пишу каллиграфическим почерком донос, который может стоить человеку жизни?
Почему я столь решительно отвожу ее от этих мыслей? (Пусть себе купается на здоровье в затхлой трясине.) У нее тонкие интеллигентные пальцы, которыми она вылавливает из аквариума гуппи, когда они всплывают брюхом кверху. (Под этим я могу подписаться: мне нравятся ее руки, я знаю их досконально, ведь, сидя у меня на диване, мы держимся за ручки, не переставая, впрочем, молоть языком, молоть языком…)
Мой класс писал. (Шепот, шорох бумаги, покашливание, расчлененная тишина.) Я стоял лицом к окну и мысленно втолковывал стеклу: Послушайте, Шербаум. Я уже давно не слышал ваших новых стихов. И госпожа штудиенрат Зайферт считает, что вы должны особо серьезно заниматься песнями, тем более что вы играете на гитаре. Стало быть, пишите песни, Шербаум. Вы так же, как и я, знаете, какая сила, какая политическая сила таится в лирических стихах. Вспомните Тухольского, Брехта, "Фугу смерти" Целана. Как-никак у нашей политической песни огромные традиции, она ведет свое начало от Ведекинда. Поэтому песни протеста, особенно в Западной Германии, должны получить новый толчок. Я хотел бы, чтобы при ваших способностях…
Примерно то же самое я сказал Шербауму во дворе на перемене. Он стоял неподалеку от крытой стоянки для велосипедов рядом с Веро Леванд. Я сделал вид, будто не замечаю, что она курит. Она не отходила, делая вид, будто не замечает меня.
- Послушайте, Шербаум. Я уже давно не слышал ваших новых стихов…
Он прервал меня только тогда, когда я углубился в анализ отдельных песен протеста, заговорил о "messages", о Джоан Баэз, о "If I had a hammer" и о "flower - power".
- Песни эти просто убаюкивают. Вы ведь сами в них не верите. Ничего не меняется. Если попадешь в жилу, то таким способом можно зарабатывать деньги. Они действуют только на слезные железы. Этот опыт я проделал с Веро. Ты не дашь соврать? Я исполнил свой самый суровый зонг, он называется "Песня нищего", и в нем говорится о хлебной западне для мира… И вот, когда я пел, она выла и повторяла: фантастика, просто фантастика!
- Эта песня и впрямь фантастика. Но ведь ты не выносишь, когда что-нибудь твое хвалят.
- Тебя интересуют только эмоции. У тебя создается соответствующее настроение, вот в чем фокус, создается настроение.
- Ну и что? Раз мне это нравится.
- Слушай внимательно. Я хочу сказать своей песней, что подачки только увеличивают обездоленность, подачки приносят пользу лишь тем, кто их раздает, а именно богачам и угнетателям…
- Представь себе, я все усекла. И как раз это я нахожу просто фантастикой.
- Соплячка.
(Слово прозвучало хоть и снисходительно-насмешливо, но добродушно. Собственно, ласковое словечко. Когда она несла чепуху о базисе и надстройке: "У нас сегодня собрание, Флип. Сегодня вечером мы будем разбирать прибавочную стоимость. Приходи тоже", в его терпеливом отказе слышалась явная симпатия: "Ты соплячка, чего от тебя ждать…"
С легкой руки Филиппа возникли всякие прозвища, и это тоже доказывает его способности, меня он назвал Old Hardy. Не кто иной, как Шербаум, окрестил Ирмгард Зайферт Архангелом. Что касается Ирмгард Зайферт, то Архангел неоднократно с похвалой отзывалась о его "Песне нищего".)
- И госпожа штудиенрат Зайферт считает, что вы должны работать над политической песней…
- Зачем? Если даже Веро не сечет…
Я признал правым с одной стороны Шербаума, с другой - Веро Леванд, одобрительно отозвался об их споре, назвав его закономерной дискуссией, которая, собственно, уже сама по себе доказывает, какую силу представляет собой подвергаемая сомнению политическая песня.
- Ну хорошо, Шербаум. Вы не верите в слова. Хотите действовать, совершать поступки. Предположим, вы сделаете то, что задумали. Сожжете вашего Макса перед кафе Кемпинского. Вас либо убьют на месте, либо так отделают, что вы заляжете в больницу. Ничего не попишешь: спонтанная реакция общественности. Броские заголовки. Общество "Друг животных" требует наложить на вас штраф. Несмотря на то что несколько голосов будут против, гимназия вынесет решение - исключить. Придется уйти и мне, что, впрочем, не самый худший вариант… Ну, а через две недели ни одна живая душа не вспомнит обо всем этом, ведь произойдет что-то новое, и опять оно будет подано под броскими заголовками, к примеру родится теленок о двух головах. Ну, а теперь возьмем другой вариант: вы садитесь и пишете балладу о таксе по кличке Макс. В наивно-народном духе и вполне обстоятельно. Восстанавливаете события поэтапно. Макс - шаловливый щенок. Макс подрастает. Филипп читает Максу газеты. Макс дает понять: сожги меня. Филипп говорит "нет". (Пусть даже приводя мои негодные доводы.) Но Макс настаивает. Он больше не слушает Филиппа, он презирает его. И так далее и так далее. Если песня вам удастся, она останется, переживет броские заголовки.
Оба слушали совершенно безучастно. (Возможно, идея баллады чересчур увлекла меня самого.) Но тут Шербаум медленно пожал плечами и объяснил своей подружке:
- Old Hardy верит в бессмертие. Ты слышала - я должен создать шедевр.
- Типичные для него слова, что еще может сказать учитель немецкого. Он - бумажный тигр.
- Тоже красиво. И ваш бумажный тигр согласен даже с тем, что стихи в большинстве случаев не оказывают сиюминутного действия, они действуют медленно и зачастую чересчур поздно…
- А мы хотим действовать немедля!
- Стало быть, броские заголовки, которые вытеснят завтра другие броские заголовки.
- Не знаю, что такое завтра…
- Дешевая отговорка, Филипп, недостойная вас…
- И что такое быть достойным, я тоже не знаю…
- По меньшей мере попытайтесь понять мир в его многообразии и противоречивости…
- Я ничего не хочу понять, поймите же меня! - (Вдруг он посуровел. Прямая складка прорезала лоб, никаких ямочек.) - Сам знаю, что все можно объяснить. Как у нас говорят? "Поскольку затронуты жизненные интересы американцев…"
(И тут я предпринял пошлую, заранее обреченную на провал попытку спустить все на тормозах.)
- Вот именно. К сожалению. Когда затрагивают интересы социалистических стран, то со всей строгостью…
(Его гнев медленно нарастал.)
- Знаю. Знаю. Все можно объяснить. Все можно понять. Раз они так, то и мы эдак. Да, это скверно, но чтобы воспрепятствовать самому скверному. За мир надо тоже платить. Нашу свободу нам никто не обеспечит задаром. Если мы сегодня уступим, то завтра настанет наша очередь. Читали: напалм предотвращает применение ядерного оружия. Локализация войны знаменует победу разума. Мой родитель говорит: если бы не было атомной бомбы и так далее, то давно разразилась бы третья мировая война. Он прав. Во всяком случае, и это можно доказать. Мы должны быть благодарными и писать стишки, которые окажут действие лишь послезавтра, если вообще окажут, если вообще окажут. Нет. Ничто не меняется. Людей медленно сжигают каждый божий день. Я сделаю это. Собака их проймет.
Веро Леванд прервала столь закономерно наступившую тишину:
- Фантастика, твои рассуждения, Филипп, - фантастика.
- Соплячка!
Я задержал левую руку Шербаума (только я мог себе это позволить) и отвел ее назад. Потом обратил внимание обоих на то, что школьный двор опустел, перемена кончилась. Они пошли, и уже через несколько шагов Филипп Шербаум обнял левой рукой Леванд. Я медленно побрел за ними, ощупывая языком десны, оба инородных тела.
У меня был пустой урок, поэтому я ввел в курс дела своего зубного врача. Он слушал, не выказывая нетерпения, захотел узнать подробности.
- Скажите, подружка вашего ученика дышит через рот?
С удивлением я подтвердил это и заговорил о полипах в носу. Однако, когда я хотел расширить свое сообщение, подведя под него теоретическую базу, он сухо прервал меня. Я сказал:
- Ну да, если удастся применить всеобъемлющий педагогический принцип…
- Мальчик нравится мне, - заявил он.
- Но он это сделает. Он это правда сделает.
- Весьма возможно.
- Как мне поступить? Будучи классным руководителем, я отвечаю.
- Вы слишком много думаете о себе. Не вы, а мальчик хочет это сделать.
- И мы должны ему помешать.
- Почему, собственно? - раздалось в телефонной трубке. - Что мы выиграем, если этого не произойдет?
- Они его убьют. Эти бабы из кафе Кемпинского заколют его вилочками для пирожных. Растопчут. А телевизионщики нацелят на него свои камеры и будут просить, чтобы им создали условия для работы. "Сохраняйте благоразумие. Подвиньтесь самую малость. Как мы можем дать объективный репортаж, если вы нам мешаете…" Уверяю вас, доктор: в наше время в часы пик на Курфюрстендамме, скажем на углу Иоахимсталер, вы можете распять Христа и поднять его распятого - люди всего-навсего поглазеют, щелкнут разок фотоаппаратом, если он будет при них, протолкнутся вперед, чтобы лучше разглядеть, порадуются хорошему месту, ведь как-никак это щекочет нервы. Но стоит тем же самым людям увидеть, что кто-то сжигает здесь, в Западном Берлине, собаку, да, собаку, как они начнут избивать этого человека, не остановятся до тех пор, пока он еще будет шевелиться, но и потом они не перестанут наносить удары.
(С Голгофой - это был мой коронный номер. Я позаимствовал его у Ирмгард Зайферт. "Поверьте мне, Эберхард, изо дня в день на каком-нибудь городском перекрестке распинают Христа, и прохожие глазеют, одобрительно кивая".)
Мой зубной врач был по-прежнему холоден. (Религиозные реминисценции пришлись ему не по душе.)
- Полагаю, ваш ученик знает, что его ждет при столь неумеренной любви к животным, какая существует у широких слоев населения.
- Тогда мне все же придется сообщить о нем.
- Могу понять, что вы обеспокоены тем, как бы не потерять свое место штудиенрата.
- Но что же я, по-вашему, должен?
- Позвоните мне еще раз в обеденное время. Понимаете, у меня идет прием. Мое дело не останавливается ни на минуту. Даже если земной шар вдруг перестанет вращаться, люди все равно будут приходить ко мне, жалуясь и крича от зубной боли…
Вышагивать по берберскому ковру, моему недавнему приобретению. Цитировать Иеремию: "Как потускло золото". Знать, что за тобой следит письменный стол, на котором папки с начатой рукописью стремятся порождать новые. А ну иди, иди сюда. Сочини маленькое, отлично выполненное убийство. Разве можно допустить, что твоя невеста с этим Шлоттау? Да, надо было подложить подрывную шашку под сигнальную электроустановку для ящика с песком; и тогда, едва Линда начнет контрнаступление под Курском, и она, и он, и Крингс, а также весь барак взлетят на воздух… А может, надо было, строго придерживаясь фактов, писать о Шёрнере. …Еще лучше сидеть у Раймана, заказав кружку пива. Или новую смесь: бутылку колы и рюмку водки…
Что же мне делать? Написать сенатору, занимающемуся школами? "Глубокоуважаемый господин Эверс, чрезвычайное обстоятельство, выходящее за рамки моих возможностей и способностей, вынуждает меня просить Вашего совета; мне кажется, именно Вы призваны к тому, чтобы внести ясность в данный вопрос. Позвольте мне для начала напомнить, что в интервью нашей западноберлинской "Учительской газете" Вы сказали: "Я исхожу из того, что существуют и отдельная личность, и общество в целом. И никто из них не является вышестоящей инстанцией. И индивид и общество взаимозависимы, накладывают отпечаток друг на друга…" И вот один из таких индивидов, а именно мой ученик, принял решение выразить свой протест против общества в весьма грубой форме: он намерен облить свою собаку бензином и сжечь ее в публичном месте, с тем чтобы жители этого города - он обвиняет их в равнодушии - поняли бы, что значит сгореть живым. Мой ученик надеется, что таким образом он продемонстрирует действие современного боевого средства - напалма. Он ожидает, что его акция просветит людей. На вполне обоснованный вопрос, почему он собирается сжечь собаку, а не какое-либо другое животное, к примеру кошку, ученик отвечает: особая, известная всем любовь западно-берлинских жителей к собакам не оставила ему другого выбора; ведь публичное сожжение голубей, например, вызвало бы в Западном Берлине разве что дискуссию на тему: а не целесообразнее ли было бы отравить голубей, как это делали обычно во время соответствующих крупномасштабных операций, ведь летающие горящие голуби представляют собой явную опасность… Мои попытки образумить ученика с помощью различных аргументов, с одной стороны, и указать ему на последствия его поступка - с другой, не привели ни к каким результатам. Несмотря на то что ученик признает: да, он боится, все равно он готов претерпеть любое насилие со стороны населения, которое особенно бурно реагирует на жестокое обращение с собаками. Всякое посредничество он расценивает как политику умиротворения и компромиссов, политику, которая ведет лишь к продолжению военных преступлений во Вьетнаме - в них он обвиняет исключительно американские вооруженные силы… Прошу Вас поверить, что я не в состоянии действовать обычным административным путем, ибо спонтанное стремление к справедливости, свойственное моему ученику, вызывает у меня сочувствие. (Конечно, все мы, особенно западные берлинцы, должны быть благодарны американским силам, ведь они защищают нас, но те же наши союзники в других местах ежедневно и ежечасно попирают наши представления о морали; не только мой ученик, но и я страдаю от этого трагического противоречия.) …В июле прошлого года Вы, достопочтенный господин сенатор, на одном из митингов воскликнули: "Давайте же поучимся гражданскому мужеству у Адольфа Дистервега!" Ваши, столь достойные одобрения, откровенные слова врезались мне в память. Посему я хотел бы попросить Вас сопроводить вместе со мной моего ученика, когда он вступит на свой тернистый путь; ведь благодаря Вашему присутствию публичное сожжение собаки приобретет тот просветительский характер, которого все мы неустанно взыскуем, которого взыскует мой ученик и к которому всегда стремится истинная просветительская политика, являющаяся, по Вашим словам, "обязательно политикой социальной".
С совершенным почтением Ваш…"
(К сожалению, не существует статистических данных о количестве неотправленных писем, о количестве просьб о помощи, которые не были запечатаны в конверты с марками. Существует лишь зубная боль и… арантил.)
А теперь хочу добавить: обнаружив свою несостоятельность, я сразу же стал оправдывать любую несостоятельность: я тревожусь из-за Шербаума - ведь он человек, однако западных берлинцев встревожит лишь собака - ведь она не человек.