Далее пошли многочисленные попытки заменить слово "человек", равно как и общий термин "западный берлинец", или же, не изменяя, зачеркнуть их вовсе; меня тревожит Шербаум, но общественное сочувствие будет на стороне собаки. (Неужели мое отношение к Шербауму можно сравнить с отношением любителя собак к своему песику? У меня есть фотография Шербаума. Как-то я отдал снимок класса фотографу и попросил увеличить Шербаума и все его ямочки. Иногда я вставляю снимок в рамку, которая уже много лет стоит пустая, вставляю снимок величиной с почтовую открытку, и у меня при этом такое чувство, будто я совершаю нечто недозволенное; мой Шербаумчик склонил голову набок.
Ирмгард Зайферт давно говорила: "Ваше отношение к Шербауму кажется мне неправильным, вы не сохраняете должной дистанции. Нельзя же держать мальчика на таком коротком поводке".)
Проекция чувств. Суррогаты любви. Принято считать, что собаки способны на большую верность, нежели люди; кладбище в Ланквице. Надписи на надгробьях: "Моя возлюбленная Зента…", "Мой незабвенный, единственный друг…", "Верность за верность". Не потрясла ли бы западных берлинцев (спросим себя) статистика собачьих потерь за время войны во Вьетнаме больше, чем превосходящие во много раз потери человеческих жизней в тех же районах военных действий? Bodycount. Согласно официальной bodycount…
Сенека говорил о собаках: "Даже бессловесное животное - носитель добра, в нем есть и добродетель, и своего рода совершенство, но животное никогда не может быть в полной мере ни добрым, ни добродетельным, ни совершенным. Сия привилегия выпала на долю разумных существ. Только им одним дано постичь: Почему? Каким образом? Зачем? Истинное добро заключено лишь в разумных существах…"
Вот так все просто. Я мог бы (должен был бы, решил) с помощью родителей Шербаума отравить длинношерстную таксу Макса и таким образом лишить ученика Шербаума подопытного животного. (В ответ на радикальные намерения надо действовать радикально.)
Днем я позвонил зубному врачу, но он не дослушал меня до конца, когда я излагал мое, как я выразился, "решение покончить с этой историей в силу необходимости насильственным путем". Резко бросив: "С меня довольно", он продолжал весьма невежливо:
- Я рекомендовал бы вам как можно скорее выбросить из головы это капитулянтское предложение. Невольно кажется, что вы задались честолюбивой целью превзойти своего ученика с его сумбурными планами, придумав уже нечто вовсе по-детски бессмысленное. Просто-таки смехотворно - отравить собаку!
Я указал на свое безвыходное положение, согласился с тем, что проявляю беспомощность, упомянул об идее написать сенатору Эверсу, от которой, впрочем, уже отказался. В ответ на это зубной врач громко и бесцеремонно расхохотался. Тогда я пожаловался вскользь на ноющие и дергающие боли, на то, что принимаю все больше арантила, а под конец вышел из себя и заорал в трубку:
- Бога ради, доктор! Что же мне делать, доктор? Помогите же мне. Черт побери! Помогите же мне!
Сперва я слышал только, как он дышит, а потом он соизволил дать совет:
- Предложите своему ученику, пусть осмотрит вместе с вами предполагаемое место действия. Не исключено, что из этого можно будет кое-что извлечь.
Еще до конца уроков я предложил Шербауму осмотреть место запланированного действия.
- Ну хорошо. Но не возлагайте на это несбыточных надежд. Что только не сделаешь ради своего учителя.
Я спросил, не собирается ли он привести свою подружку.
- Веро это вообще не касается. Кроме того, я уже начертил для нее план местности. И пусть не встревает.
Мы договорились встретиться после обеда. Дома я выпил чашку чая.
Готовиться заранее или держаться индифферентно и будь что будет? Ходить взад и вперед, мерить шагами ковер, раскрывать книги и читать по нескольку строчек наугад? Бреясь, держать речи перед зеркалом, пока оно не запотеет?
"Как тебя убедить, Филипп? Даже если ты прав, игра не стоит свеч. Когда мне минуло семнадцать, я и сам… Мы были против всех и вся. Я не хотел, чтобы мне хоть что-нибудь объясняли, как и ты. И я не хотел стать таким, каким стал сейчас. И хотя я такой, ты знаешь какой, но тогда и я знал, глядя на других, какие они. Даже теперь я понимаю, что стал таким, каким не хотел стать и каким не хочешь стать ты. Но если бы я захотел сейчас стать таким, как ты, то должен был бы сказать: Сделай это! Почему я не говорю: Сожги его!?"
"Да потому, что вы завидуете, хотели бы сами, но не можете. Потому что вам уже нечего ждать. Потому что вы больше не боитесь. Потому что вам в глубине души безразлично, сделаете ли вы это или не сделаете. Потому что вы человек конченый. Потому что все у вас позади. Потому что вы лечите зубы загодя. Потому что всегда стремитесь держаться в стороне. Потому что вы видите последствия еще до того, как начинаете действовать, и учитываете эти последствия заранее. Потому что вы себя не любите. Потому что вы благоразумны, но это не мешает вам быть глупым".
"Хорошо, Филипп. Сделай это. Сделай ради меня. Я больше не могу. Ведь раньше, когда мне минуло семнадцать, я тоже мог. Тогда я был человеком действия. Тогда шла война…"
"Война идет всегда".
"Хорошо. Теперь твоя очередь. Но это не поможет. Станет твоим воспоминанием, небывало огромным. Ты через него не перешагнешь. Всегда будешь повторять: когда мне минуло семнадцать, я это сделал. Когда мне минуло семнадцать, я был человеком действия. Ну хорошо. Теперь я пойду с тобой туда, чтобы ты увидел, что ждет тебя там, у кафе Кемпинского…"
Мы условились встретиться без собаки, но Шербаум привел с собой таксу. Январский день был холодным, солнечным и безветренным; и наше дыхание развевалось перед нами, как флажок. Люди, шедшие навстречу, обгонявшие нас или перерезавшие нам дорогу, также подавали сигналы - белые облачка; они как бы говорили: Мы живы! Мы живы!
Перед нами открылось нечто вроде широкой площадки: угол Курфюрстендамма и Фазаненштрассе. Мостовую обрамляли снежные сугробы с черными краями, исчерченными собачьей мочой, что явно волновало длинношерстную таксу Шербаума. (Порядок и веселье.) Терраса кафе Кемпинского была забита до отказа. Под крышей террасы жарко горели спирали электрокаминов; они обогревали сборище полных, но подтянутых дам, поглощавших изделия из теста, - туловище в тепле, ноги в холоде. Между уменьшающимися в объеме горами пирожных теснились сахарницы, молочники со сливками, кофейники, а также чашечки с кофе-мокко и - как следовало предположить - кофейники с кофе без кофеина. Модные наряды дам подчеркивали их полноту; туалеты этих дам либо шились у дорогих портных, либо покупались в дорогих магазинах. Мы увидели много меховых манто, большей частью каракулевых, не меньше было и пальто из верблюжьей шерсти, их цвет кофе с молоком гармонировал с цветом венских тортов и бисквитных пирожных, с тонкими ломтями кекса и со столь излюбленными этими дамами корзиночками с ореховым кремом. (Веро Леванд дала чеканную формулу: пушнина пожирает пирожные.) Когда мы вместе с Максом подошли к тому месту, которое Шербаум избрал для своей акции, начали дергаться собаки, привязанные поводками к ножкам стульев. Впрочем, кроме них, нас никто не замечал, ибо дамы, по-видимому, привыкли к тому, что собаки дергаются у них под стульями, ведь мимо террас проводили множество псов.
(В общей сложности в Западном Берлине 63 705 собак. На 32,8 жителя приходится одна собака. Теперь собак стало меньше. Еще в шестьдесят третьем году в Западном Берлине держали 71 607 собак; на 29,1 жителя приходилась одна собака. По-моему, их теперь не чрезмерно много. Собственно, я считал, что собак гораздо больше. Повсюду наблюдается одна и та же тенденция - спад. Вот что мне следовало бы сказать Шербауму: "Вполне нормально, Филипп. В районе Кройцберга их и вовсе негусто: одна-единственная собака на 40,6 жителя. Цифры эти показывают, что говорить о собакомании западных берлинцев - значит поддерживать легенду, которая давно изжила себя".)
Мы разглядывали кафе - со стороны могло показаться, что мы ищем знакомых. Пирожные убывали. На столики ставили новые горы теста. Чтобы осмотр места действия потерял свою торжественную законченность, я призвал на помощь чувство юмора:
- Если исходить из того, что порция берлинских оладий с вареньем содержит двести калорий, то вопрос о калорийности порции шварцвальдского вишневого торта со взбитыми сливками просто смешон.
(Веро Леванд правильно определила: "На каждой из дам навешано по меньшей мере полтора кило украшений. А о чем они говорят, когда говорят? Ну конечно, о том, сколько весят, и о том, как сбросить лишний вес! Фу-у-у!")
Дамы в шляпках поглядывали вокруг, одновременно ели и разговаривали. Малоаппетитное зрелище, порой карикатурное, но вполне безобидное. Сторонний наблюдатель, к примеру Шербаум со всей его предвзятостью, мог при взгляде на сие одновременное и беспрестанное обжорство представить себе единственный эквивалент - одновременное и беспрестанное извержение экскрементов, ведь чрезмерное изобилие яблочных слоеных пирогов, миндальных рожков, безе со сливками и ватрушек была способна уравновесить только одна, обратная картина - дымящаяся куча дерьма. Я еще взвинтил себя:
- Правильно, Филипп. Грандиозное свинство. Сплошная гадость… И все же нельзя забывать, что это только частность.
Шербаум сказал:
- Вот они сидят.
Я сказал:
- Они объедаются с горя.
Шербаум:
- Знаю, затыкают все прорехи своей жизни пирожными.
Я:
- До тех пор, пока они жуют пирожные, они довольны.
Шербаум:
- Эту обжираловку надо прекратить.
Некоторое время мы наблюдали за всей этой механикой: вилочки для пирожных поднимались и опускались, дамы без конца пили маленькими глотками, отставив мизинец. (Они называли это "лакомиться".)
Я попытался побороть отвращение Шербаума (а также свое):
- Собственно, это может только насмешить.
Но Шербаум различал за всем внутренние закономерности.
- Таковы ваши взрослые. И вот предел их мечты. Они достигли его. Свободно выбирают и свободно заказывают, вот что они понимают под демократией.
(Должен ли я был опровергать его сильно утрированный вывод с помощью сложных рассуждений о плюралистском обществе? Скажите, доктор, что бы вы сделали на моем месте?)
Я попытался развеселить мальчика:
- Представьте себе, Филипп, что эти дамы с их расплывающимися телесами голые…
- Нет, они не будут больше уплетать за обе щеки пирожные. А когда захотят приняться за старое - подавятся, перед глазами у них встанет Макс, горящий, катающийся по земле Макс.
Я сказал:
- Ошибаетесь. На этом самом месте они вас и прикончат. Заколют зонтиками и каблуками. Посмотрите на их когти. А другие, те, кто просто прогуливался, встанут в кружок, будут проталкиваться вперед, а потом затеют спор: какой породы собаку сжег этот валяющийся на мостовой кровавый комок - пинчера, терьера, таксу или пекинеса? Некоторые прочтут ваш плакат, разберут слова "бензин" и "напалм", скажут: "Какая безвкусица!" Конечно, большинство дам, поглощавших пирожные, расплатятся сразу же после того, как они вас прикончат, и, выразив свое недовольство директору, покинут кафе Кемпинского. Но их место займут другие дамы в похожих шубах и шляпках, они закажут яблоки в тесте, безе со взбитыми сливками и пирожные с кокосовой мякотью и медом. Размахивая вилочками, они будут показывать друг другу, где это случилось. Здесь, здесь, где мы стоим!
Шербаум ничего не говорил, смотрел неотрывно на то, как таяли горы пирожных и как приносили все новые и новые порции тортов, а я продолжал расписывать последствия его поступка:
- Пойдут разговоры о бесчеловечной жестокости, и, сидя перед пирожными со взбитыми сливками и чашечками мокко, дамы будут с упоением расписывать происшествие с собакой, ведь Макс не станет тихо, терпеливо и быстро гореть. Я вижу, как он прыгает и катается, слышу, как он визжит.
Шербаум все еще не сказал ни слова. Макса мои речи не трогали. А меня прямо понесло. Надо говорить, говорить не умолкая.
- Разумеется, имело бы смысл попытаться, чтобы дамы уменьшили потребление пирожных. Но тогда следовало бы написать на специальной табличке, сколько калорий содержится в каждом кондитерском изделии. Например, один кусок струделя с изюмом содержит 424 калории. Не мешало бы установить и компоненты изделий - углеводы, белки, жиры. Не так глупо, Филипп. Просветительский поход против общества изобилия.
Когда я приступил к перечислению ингредиентов и калорий в шварцвальдском вишневом торте, Шербаума начало сильно тошнить - его несколько раз вырвало на мостовую перед террасой кафе. В механизме движения вилочек для пирожных произошел сбой. Шербаум давился, но ничего не получалось. Прежде чем нас окружили люди - прохожие уже стали останавливаться, - я протащил Филиппа и визжащего Макса через Фазаненштрассе, и мы смешались с толпой, праздно прогуливающейся в это послеобеденное время. (Как быстро можно скрыться!)
В автобусе я заметил:
- Это произвело на них куда большее впечатление, чем произвела бы горящая собака.
- Но они понятия не имели, почему я блевал.
- Все же шутка удалась. Как они смотрели, Филипп, как они смотрели!
- Не я, а они должны блевать, когда Макс будет гореть.
- Нуда, нуда. Это может случиться с каждым. Внутреннее раздражение…
- Вы просто не хотите признать: я оказался слабаком.
Я предложил ему не идти сразу домой, выпить у меня чаю. Он кивнул, но продолжал молчать. В лифте он держал Макса на руках; я заметил, что на лбу у него выступили капли пота. Я сразу же поставил кипятить воду, но он отказался от чая, хотел всего лишь прополоскать рот. Я предложил:
- Отдохните немножко, Филипп.
Он послушался и лег на диван.
- Хотите одеяло?
- Нет, спасибо.
Он заснул. А я сел за письменный стол, так и не открыв папку с начатой рукописью. (Пустая рамка для фотографий, вместо пресс-папье обломки ступки.) На желтом картоне с заголовком "Проигранные сражения" я стал выводить фломастерами унылые завитушки. (Как этот торт… Как это воздушное печенье… Как эти взбитые сливки… Как эта доступная всем сладость…)
Шербаум проснулся около шести. Лампа на моем письменном столе отбрасывала круг света. Но Филипп оставался в полутьме.
- Я пойду. - Он прикрепил поводок к ошейнику Макса, который спал на берберском ковре. Уже надев пальто, он бросил: - А теперь мне следовало бы сказать: большое спасибо.
Пошел ли он к Веро Леванд? ("Я ничтожество. Скажи, наконец, что я - ничтожество".) Станет ли она его утешать, без устали утешать, как всегда говоря в нос? ("Ну что ты, Флип. Ты просто должен это сделать. Неужели не понял? Почему ты это не делаешь? Ведь все совершенно ясно. Ясно как апельсин. Отступаешь от теории. Но доказываешь практикой, Флип. Сделай это".) Лягут ли они вместе среди тряпичных зверей Веро?
К счастью, зубной врач не рассмеялся, когда я поведал о рвоте Шербаума в публичном месте. Его диагноз по телефону гласил:
- Осечка только утвердит вашего ученика в его намерении. Знакомая реакция - вопреки всему… Не хотите ли прийти с мальчиком ко мне?
Вот какой он отзывчивый. Я могу выложить ему все, что взбредет на ум, пересказать даже самый дурацкий план, к примеру такой: пусть мой ученик Шербаум для пробы сожжет какую-нибудь другую собаку, тогда он поймет, что значит сжечь хотя бы чужую, возможно самую шелудивую, шавку. Даже это предложение он выслушал с полным хладнокровием, а потом стал задавать вопросы: "Какую собаку?", "Кто купит собаку?", "Когда и в какое время это должно произойти?", своими вопросами он расчленил мою идею (не первую и не последнюю!) на столько составных частей, что я уже не в состоянии был собрать ее воедино. Он помог мне теоретически реконструировать этот вариант без всяких зазоров, назвал его "в основном" разумным, похвалил мою педагогическую изобретательность: "Достойно восхищения, как неутомимо вы ищете выход", а под конец перечеркнул все - и мою мысль, и свою реалистическую версию:
- Чепуха, надо поскорее выбросить это из головы, ибо кто поручится, что сей эксперимент, обещающий относительный успех, не приведет к обратным результатам. Не исключено, что ваш ученик выдержит испытание и со свежими силами и приобретенным благодаря нам же опытом устроит сожжение собственной собаки. Несмотря на то что ваше предложение можно реализовать, оно относительно опасно.
То и дело он вставляет словечко "относительно". Все (не только боль) кажется ему относительным. Когда я описывал сцену на Курфюрстендамме и попутно покритиковал дам, которые потребляют в неумеренных количествах пирожные, зубной врач прервал меня:
- Я совершенно не понимаю, чего вы хотите. Эти дамы - пусть они и едят неразумно много пирожных и тортов - относительно милые, и каждая из них в отдельности даже вполне, ей-богу, разумна. С ними можно говорить. Вероятно, не обо всем. Но с кем вообще удается поговорить обо всем? Моя матушка, например, - пруссачка, трезвая женщина, не лишенная, впрочем, чувства юмора и обаяния, - взяла себе за правило два раза в месяц, сделав все покупки, посещать кафе "Бристоль". Я сопровождал ее относительно редко. К сожалению. После ее смерти два года назад я упрекал себя за это, ведь больше всего она любила ходить в кафе с сыном, "злословить и грешить" - так она это называла. В кафе матушка съедала всего один кусок торта, обязательно песочного и без взбитых сливок. Даже вы признаете: сей грех был относительно невелик, зато в злословии она не проявляла такую умеренность.
Он рассказал, как его матушка в годы войны во время бомбежек и позже, когда действовал "воздушный мост", училась искусству злословия.
- Однако в последние годы жизни именно часочек в кафе, своего рода пауза, давал ей возможность проявить свое злоязычие, не щадя никого на свете. Я вспоминаю: однажды с ней вместе сидела ее школьная приятельница, очаровательная старая дама, в облике которой еще сохранилось нечто девичье, она курила сигареты в янтарном мундштуке. Хотелось бы мне, чтобы вы послушали разговор этих дам. Любой шпик решил бы: здесь обосновались две анархистки, две отравительницы, которые в скором времени взорвут и межевую канцелярию, и моабитский суд. Нет, нет, милый мой. Ваша страсть к обобщениям вас подводит. Общество, даже если оно валит валом на террасы кафе, относительно многослойно. Не надо делать пугало из таких атрибутов цивилизации, как модные шляпки, горы тортов и пирожных, ожирение. Вашему ученику может только повредить, если вы воспримете его искаженную оптику.
Мой зубной врач женат, у него трое детей, он стоит обеими ногами на земле, получил профессию, дающую зримые результаты. На его счету много чего хорошего: удачное лечение зубов, удаление зубного камня, исправление неправильной артикуляции, профилактика среди детей дошкольного возраста, лечение и спасение коренных зубов, которые считались безнадежными, установление мостовидных протезов, закрывающих уродливые дырки между зубами; он может снять даже боль… ("Ну как, вы еще что-то чувствуете?.." - "Ничего. Я больше ничего не чувствую".)
Я сказал: