Я попытался ощутить радость. Крингс прибыл. Боли я не чувствовал. Полоскать было почти приятно. За окнами, я знал, тянулся Гогенцоллерндамм от Розенэка до Бундесаллее. И рядовая реплика моего ученика Шербаума: "Почему вы вообще стали преподавателем?", а также слова подыгравшей ему Веро Леванд: "Откуда ему знать?" - не побудили меня ответить как-нибудь невпопад.
А потом зуб за зубом был изолирован тканью, пропитанной жидким "тектором". Надевая на все четыре обточенных зуба временные металлические коронки, дабы предохранить их от внешних воздействий, зубной врач говорил:
- Сперва вам будет не по себе, особенно когда отойдет заморозка и язык наткнется на металлическое инородное тело.
Пока он говорил, она опять стала давать рекламу, строго по минутам, как предписано телепрограммой. Начала с шампуней, потом перешла к хвойному экстракту, а под конец стала втирать ночной питательный крем. Я видел ее профиль под душем - голова в шапке пены. На голой коже переливались и поблескивали капли, вызывая эдакое волнение. Протестую! Почему нагота дозволяется только при рекламе гигиенических средств?
- Почему, доктор, нельзя с помощью обнаженного тела рекламировать все на свете? Например, так: голый зубной врач обтачивает тридцатидевятилетней преподавательнице - моей коллеге Зайферт - по два коренных зуба снизу, слева и справа, а потом надевает на них металлические коронки, предохраняющие от внешних воздействий… А потом рекламируют похоронных дел мастера Гринайзена: нагие гробовщики с лямками через плечо несут открытый гроб, в котором наконец-то смирно лежит генерал-фельдмаршал при всех регалиях… А вот и я рекламирую реформу старших классов западноберлинской гимназии: голый, очень волосатый штудиенрат дает урок истории одетым по-разному ученицам и ученикам, и тут его ученица Веро Леванд, вся в пестрых вязаных вещах, вскакивает: "Перечисленные вами признаки тоталитаризма целиком совпадают с признаками авторитарных школьных порядков, при которых мы…" А может, лучше рекламировать лампочку "ОСРАМ": электрик Шлоттау в чем мать родила стоит на стуле и ввинчивает в патрон шестидесятиваттную лампочку, а в это время барышня в спортивном костюме - Линдалиндалиндалинда - смотрит на него. Или лучше займемся рекламой болеутоляющих таблеток арантила: голая влюбленная парочка сидит на диване и смотрит на телеэкран, на котором одетые актеры разыгрывают детективную историю: известный женоубийца - он же брачный аферист - бежит от правосудия и по дороге влетает в сарай, залезает прямо в одежде в сено и громко стонет - у него болят зубы и нет арантила, а в то же время на улице - это он видит сквозь щелку в дощатой стене - голая батрачка решительно проходит по двору, чтобы подоить черно-белых коров… Вообще, обратимся к животному миру. Я спрашиваю вас, доктор, почему бы в рекламе зоопарка не показать, как широконосые, узконосые и игрунковые обезьяны, естественно, неодетые, занимаются перед клетками тем, что ведет к деторождению…
- Ну вот, держится хорошо. Металлические коронки были подогнаны заранее… - (Чулки из фольги для моих зубов.) - А теперь сомкните зубы. Еще раз. Спасибо.
Его помощница (в белом халатике) своевременно убрала свои пальцы - три морковины.
- Ей-богу, лицо у меня перекосилось и еще оно чудовищно отекло.
- Обман зрения. Вы заблуждаетесь, посмотрите в зеркало и сами убедитесь.
Когда я собрался домой, зубной врач (в парусиновых бахилах) напутствовал меня - велел принять арантил вовремя.
- Иначе вам предстоит малоприятный субботний вечер и в воскресенье может побаливать.
(Его помощница, подавая в прихожей пальто, от себя посоветовала, деловито и негромко, не есть чересчур горячего и не пить чересчур холодного, ведь металл теплопроводен… Теперь эта помощница показалась мне более симпатичной, все же немного более симпатичной.)
Итак, я со своими четырьмя инородными телами во рту возвратился домой, побрился, переоделся и перевязал шелковой ленточкой подарок (бокал в стиле модерн с растительным орнаментом), после чего сел на девятнадцатый автобус и доехал до Лейнинской площади; меня пригласили на рождение; сначала я весело общался с коллегами (обсуждались вопросы культурной политики), даже сказал хозяйке дома (это был ее день рождения) что-то остроумное насчет аквариума и его унылых, прожорливых обитателей - впрочем, Ирмгард Зайферт не удостоила меня улыбкой; с помощью арантила я продержался до полуночи; придя домой, увидел подкарауливавший меня письменный стол и написал на листке бумаги: "Узнать, нет ли и там чего-нибудь скрытого…"; скоро заснул как убитый, но проснулся рано, так как действие лекарства кончалось, однако принял свои две таблетки только после завтрака (чай, кефир с корнфлексом) и, просматривая воскресные газеты, начал обычные причитания: Ох уж это воскресенье… Эти обои… Эти утренние возлияния в пивной…
Все последующее я прочел в "Вамсе": они его поймали. Нет. Он сам явился с повинной. Ведь они никогда не схватили бы его, несмотря на объявления о розыске с указанием примет, напечатанных на меловой бумаге, не поймали того, кто задушил свою жизнерадостную, капризничавшую только при западном ветре невесту. Он задушил ее велосипедной цепью - на фото был запечатлен этот предмет. Без двух минут тесть убийцы, согласно показаниям, одолжил велосипед в Андернахе, когда вернулся наконец на родину после десятилетнего пребывания в русском плену и когда оказалось, что на последнем отрезке пути у него нет других средств передвижения. Велосипедная цепь, состоявшая из многих звеньев - точь-в-точь четки, - была найдена на месте преступления (на складе пустотелых блоков); последние двенадцать лет убийца жил за счет краж со взломом, которые совершал без специальных инструментов, но мастерски, хотя и неохотно. (Мир забыл о нем… но следственный отдел в Кобленце ничего не забывал.) Давно скрываясь, он постарел, однако дело о его преступлении - минутное дело - не могло быть прекращено за давностью. И поскольку ему не хватало не только продуктов питания, но и духовной пищи, он взялся за философские трактаты, в частности углубился в изучение философии стоиков (и мог бы сейчас слыть специалистом по Сенеке). Прячась и будучи всегда настороже, он читал, ночуя в сараях или в домиках на садовых участках, где, кстати, часто находил на полках за книгами любимых авторов деньги: бумажные купюры и мелочь. Таким образом, он ездил по железной дороге в то время, как полиция считала, будто он ходит пешком или "голосует" на дорогах. Тщательно одетый, с книгой в руках, откинувшись на мягкую спинку в спальном вагоне, он исколесил Западную Германию от Нассау до Фленсбурга, от Кобурга до Фёльклингена. Каждый раз, когда он покидал какой-нибудь город, он менял одежду. Словом, кражи, совершаемые им с отвращением, поскольку они претили его натуре, должны были обеспечить ему средства не только на пропитание, на книги, на железнодорожные и карманные расходы, но и на то, чтобы решить проблему одежды; стандартная фигура облегчала покупку костюмов соответствующего размера, он мог спокойно выбирать их в магазинах готового платья. Да, он часто менял содержимое чемодана. Однако ко всякой собственности был равнодушен; кроме нескольких рубашек и смен нижнего белья, вперемежку с книгами, он ничего не имел; путешествовал налегке.
Стригся ли он каждые три недели?.. Да, стригся в аэропортах и на главных вокзалах, где мог быть уверен в том, что увидит в зеркале парикмахера-итальянца (интерес к сообщениям о розыске - наша национальная особенность). Фасонную стрижку сменила стрижка с помощью бритвы, под конец он предпочел короткий ежик без пробора на американский лад.
И несмотря на это - так было написано несколько месяцев назад в "Вельт ам зоннтаг", и я видел его фото: холеный мужчина лет под сорок, который мог занять крупный пост в цементной промышленности, - и несмотря на это, он явился с повинной.
"Целых девять лет я обретал поддержку в учении стоиков, я выносил тяготы, на которые обречен каждый беглец, но вот уже два с половиной года, как меня мучает зубная боль".
("Не правда ли, доктор, это рецепторы нервных центров, на которые следует воздействовать?..")
Известно, что арантил выдается только по рецепту врача, поэтому убийце невесты приходилось довольствоваться более слабыми средствами, снимающими боль лишь ненадолго. Обратиться к зубному врачу он не рискнул. Зубные врачи читают иллюстрированные журналы. Зубные врачи в курсе всех событий, им известен каждый еще не обнаруженный убийца, стало быть, и он тоже: ведь "Квик" и "Штерн", "Бунте" и "Нойе" популяризировали убийцу, помещая его фото. Журналы этого рода, подобно волкам, всегда собираются в стаи - и вот, прогнав его сквозь свои "сериалы" по всей территории, где шла охота, и обложив со всех сторон подписчиками и читателями, они в конце концов загнали его в полицию. Фотографии были сделаны способом глубокой печати с подтекстовками: он и его невеста в ту пору, когда на шее у нее красовался искусственный жемчуг, а не велосипедная цепь. Он и она на тенистом берегу озера Лаах. Он и она на рейнском променаде по дороге к Андернаху в аллее, по обе стороны которой подстриженные платаны. А также жених и невеста с будущим тестем - незадолго до убийства - рядом с моделью центробежного электрофильтра. И наконец, он один на фотографиях, сделанных в давно прошедшие счастливые времена. Убийца - брачный аферист без шляпы, в шляпе, в профиль, в три четверти; на одной фотографии он смеется во весь рот, видны зубы. (Их изъяны заметил бы каждый дантист. "Вы тоже много лет спустя помнили бы просвет между двумя резцами в верхней челюсти и неправильный прикус, эту настоящую - поскольку она врожденная - прогению, она ведь бросается в глаза".)
Ему пришлось прожить два с половиной года без зубоврачебной помощи, терпя боли, которые имели обыкновение повторяться и которые с каждым разом усиливались, ведь ему нечем было их утишить, разве что золотыми словами Сенеки: "Только бедняк считает свой скот", но и эти боли перебивала и перекрывала другая непрекращавшаяся боль - по задушенной невесте. Без арантила, цинично утешаясь поздним Ницше - Сенека иногда переставал действовать, - повторяя слова Ницше: "С точки зрения морали мир фальшив. Но поскольку мораль сама часть этого мира, она тоже фальшива…", он перебирался из одного домишки на дачном участке в другой, искал и находил в домашних аптечках разные таблеточки, все, кроме арантила, ибо его выдают только по рецепту врача. ("Итак, я ворочался в заброшенных сторожках каменотесов на Майенском поле, в продуваемых сквозняками сараях в предгорьях Эйфеля, ворочался, будто меня терзали не боль, а страсть, и сжимал в объятиях свою невесту - охапку шуршащего сена - о, Линдалиндалиндалинда - и слышал ее шепот: "Не встревай, ради бога. Это касается только отца и меня. Я ему все докажу. Тебе до этого вообще дела нет. Пусть я десять раз с этим Шлоттау. И перестань угрожать мне своей дурацкой велосипедной цепью…")
И тогда он пошел в следственный отдел в Кобленце и сказал: "Это я!" После чего убийца родом из Западной Пруссии вежливо положил на стол свое истрепавшееся за долгие годы беженское свидетельство за литерой "А".
Полиция сперва не поверила. Только когда он засмеялся, несмотря на боль, засмеялся, обнажив тем самым просвет между верхними резцами, равно как и явную прогению, только тогда они стали чуть ли не радушными: "Давно пора, старина".
Не хочу долго распространяться о научных заслугах так называемого брачного афериста-убийцы (он передал полиции созданную им за двенадцать лет рукопись весьма солидного объема: "Ранний Сенека как воспитатель будущего императора Нерона. Философские заметки беглого преступника").
Хочу огласить его мольбу о помощи, зафиксированную в протоколе: "Находясь под следствием, прошу, чтобы меня показали тюремному дантисту. Считаю уместным любое вмешательство, и в случае, если окажется необходимым, удаление причиняющих мне боль зубов. Если же вмешательство будет отложено, покорнейше прошу прописать арантил, ибо арантил не выдают без рецепта врача…"
Благодаря арантилу - двадцать драже за две марки тридцать - я писал, не испытывая боли, окрыленный побочным действием этого лекарства: Забыты поражения! Теперь мы пораскинем мозгами и начнем побеждать.
Незадолго до того времени, когда я обычно распивал пиво, я снова стал причитать: Ох уж это воскресенье… Эти обои… - и предавался воспоминаниям о всяких старых историях, о неизменном шепоте на андернахском променаде. Но тут две таблетки помогли мне переключиться с бесплодного воскресного самокопанья на частный случай с одной моей коллегой. (Как мы уличаем сами себя… Как все ударяет рикошетом…) Ведь если бы Ирмгард Зайферт не нашла этих писем, она была бы счастливей и, пожалуй, ничего не знала бы о себе; но она их нашла и теперь все знала…
Визит с субботы на воскресенье к ее матери в Ганновер, необходимость хвалить их любимое семейное блюдо - говяжье жаркое с картофельными клецками - и без конца выслушивать уговоры: "Возьми еще кусочек, Ирмгард. Раньше, детка, ты всегда уплетала за обе щеки…" А потом мать решила вздремнуть после обеда (казалось, она на часок вообще ушла из жизни), и вдруг она осталась одна среди старой мебели и обоев, которые, собственно, должны были бы вызывать у нее умиление, и этот преследовавший ее повсюду, никогда не выветривавшийся запах мастики для полов, и внезапное сердитое чириканье целого выводка воробьев в палисаднике; еще во время обеда, когда сладковато-приторный вкус грушевого варенья на языке уже стал ослабевать, ее матушка обронила несколько слов насчет школьных табелей дочери, фотографий класса, тетрадей для сочинений и писем - в сущности, старого хлама, связанного в пачки и мирно покоившегося на дне сундука в чердачном помещении, - все эти случайности, сложенные воедино, и побудили Ирмгард Зайферт, которая так же, как и я, преподает немецкий и историю (и еще дополнительно ведет уроки музыки), подняться на чердак их одноквартирного домика, надеть в предвидении пыли фартук матери и открыть большой, даже не запертый сундук.
На моем листке бумаги стали в ряд отдельные фразы: косой солнечный луч, падавший через чердачное оконце. Заржавевшие полозья ее детских санок. Семейные дела - покойный отец Зайферт был начальником отдела доставки в фирме Гюнтера Вагнера. (По сию пору она покупает карандаши со скидкой.) Аквариум Ирмгард: барбусы, вуалехвосты и гуппи, пожирающие свое потомство.
Мы с Ирмгард Зайферт ровесники. В конце войны нам стукнуло по семнадцать, но мы уже были взрослые. Несмотря на общность профессии, многое мешает нам сблизиться, но в одном мы едины - в нашем отношении к новейшей германской истории и ее влиянию на все события, вплоть до сегодняшнего дня. Только в нашей оценке "большой коалиции" и в том, что Кизингер стал канцлером, ощущается известная разница - я воспринимаю все это скорее цинично, скаля зубы, Ирмгард Зайферт склонна протестовать.
Некоторые высказывания на телевидении, заголовки в газетах вызывают у нее однозначную реакцию: "против этого надо протестовать, резко, недвусмысленно протестовать".
Ее и мои ученики - она дает уроки музыки моему 12 "А" - добродушно прозвали Ирмгард Зайферт Архангелом, зачастую ее речи и впрямь можно уподобить пламенному мечу. (Только когда она кормит рыбок в аквариуме, можно заметить, что в ней проглядывает нечто женственное.)
Дать знак. Показать пример. Еще два года назад она шла в одной колонне с демонстрантами из ГДР. Поскольку в Западном Берлине НСМ не выставляет своих кандидатов на выборах, она вообще из чувства протеста не участвовала в местных выборах. В своем классе, а также и в моем 12 "А" она при случае ссылается на Маркса и Энгельса и в то же время озадачивает учеников критикой Ульбрихта, которого она обвиняла в склонности к бюрократии и догматизму. Не на моего Шербаума, но на его приятельницу, малышку Леванд, она оказывает большое влияние.
В ту пору Ирмгард Зайферт встревала во все споры. Заводила бесплодные дискуссии о планах школьной реформы с консервативными коллегами, да и с нашим директором, который считает себя либералом. Споры с Архангелом он сводил на нет одной фразой, которая превратилась у нас чуть ли не в поговорку: "Как бы вы ни относились к гамбургскому опыту унифицированной школы, нас, милая коллега, объединяет одно: бескомпромиссный антифашизм".
И вот Ирмгард Зайферт нашла между безобидными сочинениями и ничем не примечательными групповыми снимками своего класса перевязанную крест-накрест пачку писем, которые она писала в феврале - марте сорок пятого, будучи фюрером союза немецких девушек и заместительницей начальника лагеря для эвакуированных из города детей. Мысли ее, запечатленные каллиграфическим почерком на линованной бумаге, все время кружили вокруг образа фюрера, которого она называла не иначе как "величественным". Большевизм она трактовала как еврейско-славянское порождение и жаждала выступить против него с пламенным протестом (уже тогда - истый Архангел). Известная цитата из Баумана: "…Голод засел в наших глазах: новые земли, новые земли должны мы завоевать…" - послужила эпиграфом к одному из ее мартовских писем; советские армии стояли уже на Одере. (Вообще правоэкстремистские красоты, характерные для позднего экспрессионизма, определяли ее стиль; даже сегодня коллега Зайферт тяготеет к броским, но теперь уже ударяющим в левизну определениям: "Победоносное освобождение от ига капитала и торжество социалистов - это и есть четкая, устремленная в будущее цель всех неколебимых борцов…") "Моя белокурая ненависть, - писала тогда фройляйн Зайферт, в волосах которой за это время уже успели появиться серебряные нити, - не знает границ и уносится, подобно песне, к звездам".