- А никем! Просто Сашкой Таранцом. Мало? Без всякой добавки. За добавку люди грызутся. А я хочу быть честным человеком. Нельзя?
- Так ударники - это самые честные люди! - крикнул Илья Захарыч. - Самые чистые. Ты думаешь, дед Тимка за всю жизнь кого-нибудь обманул?
Он все же не сдержался и трахнул кулаком по столу.
- Тише вы там! - гаркнула жена. - Детей побудите. Ироды.
У его жены, Горбихи, голос был такой, что она могла бы, когда "пред" уходит в море, разговаривать с ним без радио.
- Ты скажи лучше, как ты дошел до жизни такой? - спросил Горбов.
- Киношники сбили с панталыку, - растирая в пальцах окурок, пожаловался Сашка. - И вообще… Ударник, маяк, просто мастер лова, мастер - золотце руки… Знатный рыбак, передовик, отличник, ориентир… Заслуженный, лучший, зачинатель, продолжатель, герой… Глаза разбегаются!
Он твердил свое.
- Ну да, - покачал головой Илья Захарыч. - Все вокруг виноваты, а ты нет.
- Зачем? - спросил Сашка и отвел рукой рас-кудрявый чуб со лба, чтобы не прятать глаз. - Я само собой… Не устоял… Неустойчивый элемент…
- Вот такие и порочат добрые звания.
Сашка грустно усмехнулся, снял кепку с коленки, стал натягивать на голову. Он все сказал. Ему осталось ждать приговора. Верхняя губа у него была мокрая, и он вытер холодноватый пот ладонью, проведя ею, как после хорошей еды, туда и сюда, и встал.
- Сядь, - попросил Илья Захарыч.
Ну что этому человеку до всех до нас, как подумаешь? Он ведь немолодой. Спал бы сейчас, как всякий примерный отец семейства. А сиди и гнись под тяжестью, переложенной на твои плечи молодым правдолюбцем, сиди и суди. И еще утром жена задаст. Всему Аю известно, что жена грозится разойтись с Ильей Захарычем с той самой поры, как он стал председателем, а он у нас председатель уж никто и не упомнит, сколько лет. Мы при нем выросли…
Он сплел толстые и короткие пальцы, положил расставленные локти на стол и долго думал, покачиваясь и помалкивая, если не считать невнятных звуков, доносившихся через ноздри из самого нутра.
- Завтра снимешься для кино со своей прекрасной селедкой, и пусть уезжают восвояси, - сказал "пред", перестав качаться и вприщур уставясь на Сашку.
- Кто? - не понял Сашка.
- Ну, эти… Подстрекатели, - ехидно сказал Горбов.
Сашка замотал головой раньше, чем сказать:
- Что вы, Илья Захарыч?
- Колхоз не переживет такого позора, - поморщился "пред". - Срам на все море. Кино! И такое дело!.. Ладно… Ты сказал - я запомню. Я тебя не прощаю, Сашка, - и он погрозил ему пальцем через круглый стол. - Я с тебя глаз не спущу… Но я верю. Ты сказал… Значит, ты в душе патриот.
- Не буду я сниматься! - крикнул Сашка, забыв о жене "преда".
- Я открою на вас огнетушитель, - сказала она.
- Мне тебя жалко, - искренне продолжал Илья Захарыч, прижав пальцы к губам и делая Сашке знак, чтобы он говорил потише. - После Рачка люди тебя сожрут всухомятку… Ты ж Рачок номер два. Народ по правде соскучился, народ теперь на всякую ложь зубы навострил… Гам! И конец тебе. А ты молодой.
Илья Захарыч даже поскрипел зубами. Сашка страдальчески поерзал на стуле.
- А я тебя от людей защитить не могу, - прибавил Горбов. - Демократия!
- Выходит, демократия - это плохо? - спросил Сашка и полез за новой сигаретой.
Пачка у него оказалась пустая, и Илья Захарыч на цыпочках проник в комнату и под вздохи и ворчню жены вынес табак и бумажку. Эта забота позволила ему избежать ответа на вопрос о демократатии. Когда он вернулся, на веранде никого не было.
12
Утром какая-то птица под окном забулькала громко, будто набрала воды и прополаскивала горло перед тем, как взять лучшую ноту в жизни.
Утром на улице появился первый пьяный, закричал:
- Киря! Ты жених или не жених?
Утром ребром встал вопрос о свадьбе, поскольку гости даром просидели субботу, сегодня воскресенье, а завтра тяжелый день: каждому надо быть на своем месте.
Двор Кирюхи напротив Горбова, и Илья Захарыч слышал, как у калитки кричали:
- Он свадьбы гулять не будет… Он это… в кино сниматься будет. Ему интереснее!
- Или гулять с утра, пока не разъехались, или уезжать, не гулямши.
Пьяных было двое. И, как все пьяные, они уже философствовали.
Горбов вышел из дома, второпях надев на лысину соломенную шляпу вместо фуражки, но возвращаться не стал, подумав, что и то, глядя на погоду, сойдет.
Вы заметили, у кого лысина, тот уделяет особое внимание головному убору? Расческу выбросил, купил вторую шляпу. У нашего "преда" две шляпы и три картуза. Шляпа для парадного выезда (в ней мы "преда" никогда не видели, дома она не носится, до автобусной остановки путешествует в руках) и эта вот, соломка, на каждый день летом. Осенью и зимой - суконный картуз-работяга с клеенчатым козырьком, который можно мыть с мылом. (Налазишься по сейнерам, нахватаешься.) В район - картуз полотняный, как у всего актива, чтобы не выделяться. Это удобно, когда ругают. Смешался с массой, и все. А еще есть мореходная фуражка, которую Илья Захарыч надевает в двух случаях - по праздникам и всегда после выговора. Для солидности (дескать, помни все же, с кем говоришь) и как мобилизованный. Мы уж знаем - если в будний день на горбовской голове мореходка, значит, готово. И всем нам немного неловко и хочется быть внимательнее к нему, потому что выговоры он носит за нас, как наш избранник.
Есть еще новая панамка для отпуска, жена купила, но она не в счет. Панамка есть, а отпуска не было.
- Я и так живу на курорте, - смеется Горбов.
Хлопнув по своей соломке ладонью в самую макушку, Горбов хотел прошмыгнуть к причалу задворками. Его волновало, пришел ли Сашка сниматься в кино, мучило, что будет со всеми лучшими людьми Аю, на которых ляжет тень подозрения, с добрым именем нашего колхоза, куда недаром направили киношников, но где явно отстает политико-воспитательная работа. Что так, то так…
Перебравшись через плетень в конце своего двора, он попал во двор Алены, а там, перед калиткой, прыгали мальчишки и пели:
Тили-тили тесто,
Жених и невеста!
Тесто засохло,
А невеста сдохла!
Пожалуйста, тоже ведь - ходили в детский сад, построенный на колхозные средства, и росли не как трава, а под руководством образованной воспитательницы.
- Брысь вы!
Из окна на улицу, перед ногами мальчишек, шлепнулось с ведро воды, не меньше. Мальчишки загоготали, отбежали и запели подальше и погромче свое "тили-тили". Горбов прокрался вдоль забора почти до калитки, когда в спину ему попало жалостливое слово:
- Председатель.
Это мать Алены, она такая жалостливая, тихая, работай в Аю церковь, ей бы со свечой стоять, мухи не обидит, но сама пристанет хуже мухи.
- Председатель, пожалей ты нас. Есть у тебя сердце? Второй день пироги сохнут, гусей резать не резать - никто не говорит. Вчера свадьбу отменили, на сегодня никакого указания, а перед гостями потом кому - мне краснеть? Это ж надо!.. Восемнадцать лет дочь растили, а замуж выдать… Подожди! Где такой закон? У людей как у людей. Турки и те свадьбу две недели играют, а тут все есть - и гуси, и гости, а играть нельзя. Часа нет. Это ж надо!
- Откуда ты знаешь про турков?
Они уже шли по улице, и Горбов, убыстряя шаг, спрашивал на ходу.
- От верблюда я знаю, - отвечала мать Алены, женщина такая же мелкая, как дочь, и юркая, только голоса никогда не повышавшая. - До войны у нас в соседях татары жили. Они как турки. Выдавали дочь замуж - десять лет деньги копили, уж тут как ни старайся, сколько народу ни зови, а меньше, чем в две недели, хоть лопни, не прогуляешь. Им можно, а нам нельзя? Я водку на вишне настояла.
- Пей на здоровье.
- Да разве я для себя? Хочешь попробовать?
- Некогда мне.
- А гостю есть когда? Гость у нас занятой, не тунеядец. Наполовину приезжий. Гуси в загородке сидят. Резать не резать.
Перепрыгивая в лад с Ильей Захарычем через бороздки от осенних дождевых ручьев, которыми изрыты наши улицы, мать Алены и в беседе суетливо запрыгала с мысли на мысль, пытаясь добиться своего.
- Чего ты от меня хочешь? - спросил Горбов.
- Я хочу положительного результата. Резать?
- Пусть побегают. Сейчас самое важное - кино.
- А к нам никакого внимания?
- На внимание тоже существует длинная очередь.
- Для человека самое важное - свадьба, - вразумительно сказала мать Алены.
- Наплевать вам всем на колхоз.
- А гости без свадьбы, без гулянки разъедутся, хорошо про нас скажут? Ну? Еще больше будут смеяться.
Он на миг приостановился, и, выбрав момент, она забежала вперед и встала перед ним, высоко задрав голову.
- Жизнь наша все лучше и лучше, - сказала она застенчиво, - а ты, Илья Захарыч, все хуже и хуже.
От обиды Горбов даже улыбнулся.
- Ну режь! - крикнул он, подставив грудь, словно предлагал себя вместо гуся. - Режь!
- Легко сказать, - пожаловалась она, печально глядя на Илью Захарыча, который вертел соломенную шляпу на лысине. - Девка наша тоже ума лишилась. Требует от Кири - сначала снимайся. Еще и меня просит. "Пусть он снимется, мама. Что вам, жалко? И Горбов, говорит, ему велел". Ничего больше не хочет. "Не снимется, говорит, я и за стол не сяду". Кино… Гордыня ее заела. Это ж надо!
- А Киря?
- Рукой махнул. Подчиняется. Дружки его с утра на берегу сидят. Какая же без них свадьба?
- Это ж надо, - под влиянием спутницы, ее словами удивился Горбов. - Аленка - такой сморчок, а Кирю с головой проглотила.
- Девушка, как девушка, - защитила Алену мать. - Не хуже других. Скромница, это вы ей отбили памороки.
- Кто мы? - вспомнив Сашку, заорал Горбов, привыкший, что его все Аю называло на "ты", попросту.
- Ты со своими киноаппаратурами, - пояснила женщина, без смущения переиначив слово.
- "Ты, ты"! - наступая на собеседницу, как грузовик на цыпленка, повторил Горбов. - Для вас же стараешься!
- А ты не старайся, - безбоязненно успокоила его женщина. - Тебе легче, и нам лучше.
- С дороги! - крикнул Горбов, понимая, что не сможет остановиться.
- Отмени съемку. Пожалей молодых.
- Сейчас прямо и отменю, - с издевкой пообещал Горбов. - Нет, теперь вы хоть все подряд встаньте под венец, а съемки я не отменю.
- Души в тебе нет, - смиренно вздохнула мать Алены. - Напишу я на тебя в стенгазету.
И когда он обошел ее, слегка отодвинув рукой, случилось невероятное, она оглянулась и первый раз за всю свою немаленькую жизнь крикнула:
- Дождешься!
Он стерпел, опять прихлопнув шляпу на макушке.
Ему было всего важней увидеть сейчас на причале Сашку Таранца в полной готовности соответствовать моменту, который тоже требовалось стерпеть и пережить для спасения молодого бригадира и чести колхоза. Он так нервничал и так спешил, что задохнулся, остановился на ступенчатой улице, сбегающей к морю, и сказал вслух:
- Нет, ни одна душа не должна узнать о том, что я знаю. Ни одна. А уж Сашку я воспитаю. Как-нибудь воспитаю!
Но через миг он увидел, что Сашки нет на причале. Возле "Ястреба", на котором кисла царица сельдь (протухнет рыба - еще одно преступление), толклись ребята в резиновых сапогах и робах, будто не было ни воскресенья, ни свадьбы, а на досках, привезенных Курортстроем для пляжного тента, сидели Гена Кайранский с сигаретой на губе и Сима, подбиравший между ног плоские галечки и кидавший их в воду. Галечки в семь-восемь касаний брили неживое море и тонули, не вызывая интереса. Алик бегал по причалу между рыбаками и досками, сунув руки в карманы. Ван Ваныч заметил Горбова в бинокль и доложил:
- Идет один.
- Вас будут судить, - сразу взорвался Алик, когда Горбов подошел. - От человека остался только бинокль, а вы не принимаете никаких мер. Как вы думаете, он живой или утонул?
- Думаю, живой, - сказал Горбов.
- Тогда вы должны его обеспечить хоть из-под воды!
А Горбов смекал, что бегать за Сашкой, упрашивать подлеца, чтобы снялся в кино, это уже слишком.
- Он боится сниматься, - сказал Горбов. - Очень робкий характер. Страх берет.
- Это случается, - сказал Сима. - У профессионалов перед камерой и то бывает столбняк.
Такой длинной фразы он еще не говорил, и на него все посмотрели.
- Что же будет? - беспомощно спросил Ван Ваныч.
- Свадьба.
- Свадьба? - задохнулся Алик и даже взялся за горло, зажав в ладони злой кадык, как будто его звериная беготня вверх-вниз мешала ему. - Свадьба? Свадьба? - повторял он.
- Свадьба, - улыбаясь, повторил Горбов.
- Когда рыба в трюме? Когда мы ничего не сняли? Когда… Короче говоря, взамен работы вы обещаете веселье? - Алик слабо развел руками. - Нет, вы себя уважаете?
- К чему такой апоплексический испуг? - совсем душевно спросил Илья Захарыч, умевший в разговоре вдруг подпустить словцо. - Да вы хоть раз веселились от души? Чтобы забыть, зачем приехали и как друг друга зовут? Во всю ивановскую!
- А потом как вспомнишь! - сказал Ван Ваныч.
- Выпьем - все образуется, - пошатал его за плечо Горбов. - И Сашка храбрей станет.
Киноэкспедиция переглядывалась. Сима перестал бросать камешки и поднялся.
- Прямой смысл.
За ним вскочил и Кайранский.
- Хоть посмотрим, как люди живут.
- Кузя! - не давая Алику возразить, крикнул Илья Захарыч. - А ну!
Кузя Второй, по случаю воскресенья державший почту закрытой (у нас ведь не город, а поселок, даже поселочек), перестал делать вид, что он просто ковыряется в носу, и схватился за руль мотоцикла.
- Я, Илья Захарыч!
Горбов сдернул с себя соломенную шляпу, шмякнул оземь, топнул по ней ногой и сказал:
- Объявляй свадьбу, Кузя!
13
Музыка гремит. Во дворе Алены аютинские девчата и парни, на потеху старикам, выкручивают ногами модный твист "Попокатепетль". Не подумайте, что эта новинка проникла к нам из военного санатория "Чайка", который сиротливо белеет за Медведем и куда девчата бегают, отговариваясь, будто там всегда свежие фильмы, или из дома отдыха учителей, спрятавшегося за Медвежонком. Там своих дам перебор, а кавалеров не хватает, и только раз в неделю бедные учительницы танцуют друг с другом старинные танго и под полечку на баяне прыгают в мешках за призом (духи "Магнолия"), а в остальные дни вокруг царит глухая монастырская тишина, и некоторые лазутчики из Аю этой тишины не нарушают.
Нет, совсем не там рассадник ритмической лихорадки с телодвижениями, над которыми старушки и старики животики рвут. Бацилла нашего места - радист Марконя. Он, поднапрягшись (как умственно, так и материально), переварил две-три книги в помощь радиолюбителю, накупил деталей в городском культмаге, потел потел и соорудил магнитофон, прозванный им лично "Сборная солянка". Радиоприемник для Маркони - пройденный этап. Он был раньше. Эфир принес нам музыку века, в том числе и эту. Так бурно развитие техники, помноженное на талант народного умельца, привело к тому, что молодежь далекого поселка крутит твист в ногу с молодежью всех столиц. И этим минусом бесспорно положительного технического прогресса еще раз доказывается могучий философский тезис единства противоположностей.
Но молодежь об этом не думает. Она сейчас просто веселится. Во всю ивановскую.
Гена Кайранский стреляет самосад у деда Тимки, с наслаждением окунается в жизнь и крепко обнимает старика, чтобы не утонуть. Гена спешит побольше впитать в себя (впечатлений) и расспрашивает:
- Тимофей Филиппович, а это кто? Вы ведь всех знаете с детства. Вон тот, с бородой, с трубкой.
- Хороший мужик, - отвечает дед Тимка, не зная, как отвязаться от надоедливого гостя, потому что ему хочется запеть рыбацкую песню, он боится, что начнут без него. - Честный. Пьет мало.
- Ну, а тот, который сейчас наливает председателю? В беретке.
- Ничего плохого сказать не могу. Пьет мало.
- А этот, что ногой топает? Ему нравится, как танцуют. Все время смеется.
- Варвара! - кричит дед Тимка пламенно-краснощекой женщине, маня ее пальцем к себе, и она вылезает, долго освобождая из-под стола толстые ноги, и подходит к нему, хрустя яблоком и отирая рот.
- Ау, дед Тим?
- Твой муж бросил пить?
- Бросил, дед Тим.
- Надолго?
- Думаю, что нет. Сегодня-то уж наберется, - беззлобно говорит она.
- Горько! - кричит дед Тимка, вырываясь из объятий Гены.
Раструб репродуктора на столбе, вознесенный туда Марконей, напрасно силится перекрыть живые голоса.
- Горько! - кричит вся свадьба.
Кирюха наклоняется, выгибаясь колесом, и заглядывает в потупленные глаза Алены, и все видят, как сияют его глаза, а ее только он один. Репродуктор устало вздыхает и сдается, и в это время дед Тимка, вытерев мокрые от вина двухцветные усы, затягивает с дрожью в сердце, которая отдается в тоненьком, но нервущемся голосе:
Не надейся, рыбак, на погоду,
А надейся на парус тугой.
И все те, что теснятся за столами, что танцевали до седьмого пота, а теперь стоят и обвеиваются кофточками и рубашками на груди, подхватывают:
Мать родная тебя не обманет,
А обманет туман голубой!
Нашу гибель никто не узнает,
Только дома оплачут слезой…
Столы, в которые нельзя пальцем ткнуть, чтобы не задеть вареную и жареную закуску, домашнюю колбасу и рыбу во всех видах, кроме консервированной, печеную картошку - для любителей (ведь картошка привозная, она у нас не растет, а вот красуется в мундире, с блестками соли, как в орденах - ее вымыли, осолили крупно - да и в духовку), помидоры, баклажаны, перец, соленые огурцы, капусту, яблоки, сбереженные в погребе для этого дня, и отгоготавших наконец свое гусей, столы вынесены во двор, под небо, под солнце, дробящееся на бутылках. Ну в каком доме усадишь столько народу? В каких стенах он так развеселится?
Хорошо гулять свадьбы на воздухе. Что-то в этом есть от самой природы, от земли, такое, что она, грешная, оборачивается святой. Что-то есть неограниченное в дружбе, собравшей людей, когда не гадают на пальцах, кого звать, кого нет. Не хочешь пожелать счастья Алене с Кирюхой, гуляй мимо. А хочешь - заходи! Танцуй как умеешь или просто хлопай в ладоши.
И вдруг раздается вопль Алика:
- Стой!
Во двор медленно вшагивает Сашка. Смоченные его волосы старательно заведены ладонью набок и лежат, как прилизанные. На плечах внакидку пиджак с разрезиком, а под пиджаком белая рубашка с голубым галстуком "За мир и дружбу", по которому летит голубок. Брюки пять минут назад из-под утюга, словно металлические, и рубцы на них, как форштевни, хоть волну режь. А шкарбаны (ботинки) не первый сорт, но надраены будь здоров.
- Стой! - разрывается счастливый Алик, воздев тонкие руки к небу.
Ван Ваныч бежит к Сашке ощупать, не видение ли это, трясет его и кричит, не отпуская:
- Теперь вы от нас не убежите. Шалишь. Дудки! - И держит его, как арестованного.
- На съемку! - командует Алик, а во дворе устанавливается неловкая тишина, как будто все провинились, что затеяли свадьбу и, как Сашка, схвачены на месте преступления.
В этой тишине одиноко рождается и крепнет тонкий голос деда Тимки: