Но как обескураживающе разбиваются об этот изменчивый, непонятный, вероломный мир взрослых самые искренние витины порывы! Внимание Марии Федоровны вдруг переносится на сына, она заглядывает в его тетрадь и хватается за голову.
- Боже! Что ты наделал! Что ты наделал, я тебя спрашиваю? Загонишь ты меня в петлю! Убегу я из этого дома, куда глаза глядят!
Вите от этих слов, которые он слышит каждый день, вдруг становится невыносимо скучно. Уже непритворные слезы подступают ему к горлу, он начинает судорожно всхлипывать, но оказывается, что плакать, даже когда этого искрение, по-настоящему хочется, нельзя.
- Не смей реветь! - слышит он голос матери. - Завтра возьмешь чистую тетрадку и напишешь все, как следует. А сейчас иди и спи, гадкий мальчишка.
Витя идет к своей постели, закрывается с головой одеялом и, глотая крупные комки слез, засыпает.
…Спи, гадкий мальчишка!
Ложка дегтя
Душным июльским вечером, когда кажется, что сам воздух липнет к телу, три приятеля - адвокат Пловкин, редактор городской газеты Шабал и судья Турусевич - сидели у последнего на балконе, пили теплое пиво под воблу и, уже исчерпав несколько тем, говорили о летаргическом сне.
- А что, - сказал вдруг редактор Шабал, слывший среди приятелей отчаянным вольнодумцем, - хорошо бы сейчас на речку, в холодок. Костер, знаете ли, развести, картошки испечь… Впрочем, суть дела не в этом. А лучше завалиться, знаете ли, на спину, глядеть в небо, стихи бормотать, а!
- Почему? Картошки испечь - тоже хорошо, - задумчиво возразил судья.
Непрактичный в житейских делах и всегда мнительный из-за опасения попасть впросак адвокат Пловкин забормотал было о том, что на реке, пожалуй, сыровато, но энергичный Шабал не дал ему договорить.
- Суть дела не в этом, - решительно сказал он. - Собирайтесь и - пошли. Какого черта станем сидеть в городе?
Они набили "авоську" всем, что нашлось у Турусевича в кухне - сырой картошкой, хлебом, луком, - Шабал прихватил еще две оставшиеся бутылки пива, и приятели вышли. Доехав на автобусе до конечной остановки, миновав затем окраинные поселки, утыканные непривившимися тополевыми кольями, они оказались за городом.
По едва уловимому запаху пойменного ила, по чуть осязаемой свежести воздушных струй здесь уже чувствовалась близость реки. Было тихое, нежное время заката. За синюю кромку далекого леса спускалось вялое, туманное солнце, честно потрудившееся за долгий день; на вершинах корявых ветел засыпая, хрипели грачи, и в воздухе уже плыл сырой, прохладный пар земли, неизменный спутник летних сумерек.
Судья глубоко, томительно вздохнул, и по сладкому выражению его красивого лица с декоративными смоляными усами можно было понять, что он умилен этой мирно отходящей ко сну природой.
Примерно в таком же состоянии духа находился и адвокат Пловкин. Маленький, умеренно облитый крутым жирком, какой приобретают на сидячей работе только очень здоровые люди, он шагал, чуть приотстав от своих приятелей и по временам издавал нечленораздельный, но вполне выражающий состояние безграничного блаженства звук - "ц, э-э-э…"
Редактор Шабал - поэт в душе, как натура более сложная, реагировал на окружающий мир не столь непосредственно. Очевидно, весь сосредоточась на каких-то неясных поэтических гулах, теснившихся в его груди, он шел, опустив гривастую, с тяжелым подбородком голову, и лишь изредка, точно проснувшись, обводил окрестность туманным взглядом.
Но как бы по-разному ни вели себя приятели, было вполне очевидно, что все трое не часто бывают за городом и открывают сейчас в себе и вокруг себя новый чудесный мир.
Когда они подошли к реке, солнце уже убралось за горизонт. В этот поздний час приятели были одни на широком песчаном пляже, ограниченном с одной стороны тинистой старицей, а с другой - дровяным складом. Там, на складе, правда, происходила какая-то жизнь - мелькали огни в окнах конторы, ходил возле единственной, рассыпавшейся поленницы сторож с ружьем, но кругом было так тихо, что казалось, будто все совершается как в немом кино.
- Сначала надо искупаться, - шепотом, точно благоговея перед этой тишиной, сказал редактор. - Трусы не будем мочить, никого нет.
- Неудобно, пожалуй, - слабо запротестовал мнительный адвокат Пловкин.
- Ерунда! Нет же никого.
Редактор смело начал раздеваться, и остальные последовали его примеру.
- Ну, раз, два, три!
Разбежавшись, они вдруг остановились у самой воды как вкопанные.
- Н-да, довольно малодушно, товарищи, - сказал редактор и брызнул водой на адвоката Пловкина.
Тот, огласив пляж истошным визгом, брызнул на Турусевича, и у приятелей завязалась веселая кутерьма. Они долго с наслаждением кувыркались в теплой воде, а потом редактор Шабал придумал нырять с трамплина. Металлический остов конвейера, служившего для выгрузки сплавных дров на берег, выдавался далеко над водой и мог сойти за трамплин. Все трое, хохоча и подбадривая друг друга, полезли на него. Никто бы, наверно, так и не решился прыгнуть, если бы с берега вдруг не послышалась старческая фистула сторожа:
- Вот я вас сейчас дрыном оттуда, шаромыжники вы эдакие. Слазь давай!
И сейчас же в вечерней тишине прозвучали тяжелые удары об воду трех тел, падающих как попало.
- Смотрите, лодка, - отплевываясь, сказал редактор, когда приятели подплыли к берегу. - Давайте покатаемся.
- Ну вас к дьяволу. Я озяб, - взмолился адвокат Пловкнн.
- Вот и погреешься, садись на весла, - посоветовал ему Туруссвич. А я сейчас костер разведу, будем картошку печь.
Он вылез из воды, и делая руками гимнастические упражнения, забегал по песку, а Шабал и Пловкин принялись распутывать лодочную цепь.
- Какой это деталью хотел угостить нас сторож? - поинтересовался непрактичный в житейских делах адвокат.
Но не успел редактор удовлетворить его любопытство, как сам сторож, легкий на помине, снова окликнул их.
- Для вас это, шаромыжники, лодка поставлена? - закричал он, подходя вплотную. - Люди, вроде, солидные, у ентова вон живот, а балуются хуже маленьких. Сейчас заведующего позову, пускай он с вами разговаривает.
- Ну, что вы, папаша, раскипятились? Не съедим мы вашу лодку. Если нельзя, значит и трогать не станем, - попробовал урезонить его адвокат. Но сторож вдруг вскипел самой неподдельной обидой.
- Папаша! Чай, я не дома на печке - папаша! Я тут на производстве. Соблюдать все-таки нужно.
- Да ну его, пойдем отсюда, - сказал редактор, увлекая за собой адвоката. Но от сторожа не так-то легко было отделаться.
- То-то, что ну его, - заворчал он, идя вслед за ними. - Шляются тут по территории, а потом - ну его. Вот и теплину угораздились вздуть. Люди вроде солидные, у ентова вон усы, а понятие как у маленьких. Сейчас заведующего позову, пускай разбирается.
Он повернулся и, бормоча что-то, пошел к конторе.
- Отстал. Вот смола! - облегченно вздохнул редактор. - Эх, полотенце забыли, товарищи! Придется сушиться у костра.
Они навалили в огонь волглой бересты, в изобилии разбросанной по всему пляжу, и прыгали возле костра, ожидая, когда пройдет черный едкий дым и покажется пламя.
- Ну, что? Это куда лучше, чем болтать на балконе о всякой ерунде вроде летаргического сна, - торжествующе заметил редактор.
- Вот эти самые, - послышалась вдруг из темноты знакомая фистула. - Видите, теплину развели на территории, а меня, значит, - ну. Чай, я им не дома на печке. Я на производстве, нужно соблюдать. Разбирайтесь вот с ними.
В свете костра появился приземистый, бритоголовый человек в сапогах, галифе, в нижней рубашке с закатанными рукавами и укоризненно проговорил:
- Что же это, товарищи? Зачем вы тут огонь развели? Если уж выпили, то ведите себя как следует. Погасите сейчас же огонь и ступайте домой, нечего вам тут голыми плясать.
Приятели узнали в нем заведующего дровяным складом Смердякова, у которого не раз покупали дрова.
- Мы древние язычники, - сказал редактор, готовый расхохотаться, но Смердяков не принял шутки.
- Ладно, ладно, товарищ Шабал, - увещевательно заговорил он. - Выпили и ступайте домой. Для вас же будет лучше, а то, неровен час, утонете.
- Они тут с конвейера прыгать затеяли, - пожаловался сторож.
- Я и говорю, утонут, а то склад подожгут, - отозвался Смердяков. - Долго ли пьяному-то?
- Постой, Смердяков, - возмутился Шабал. Какие же мы пьяные? Мы купаться пришли, ты не передергивай.
- Картошки испечь, - подтвердил Турусевич и повернулся к Пловкину, как бы призывая его в свидетели.
- Что вы мне говорите, товарищ Турусевич! Знаю я, зачем на речку ходят, - понимающе усмехнулся Смердяков и носком сапога показал на бутылки. - Вы лучше гасите огонь и ступайте домой. Нельзя здесь костры жечь.
- Ну, это ты брось, - резко сказал Шабал, наиболее темпераментный из своих приятелей. - Мы находимся за территорией склада и даже не вблизи ее и можем делать все, что нам угодно.
- Вы уж мне не указывайте, - с ехидцей в голосе сказал Смердяков. - Я лучше знаю, что можно делать, а что нельзя. Видите, сколько здесь мусору? Займется мусор - тогда и склад может пострадать.
- А почему мусор не убираете? Вас штрафовать надо за то, что вы пляж загадили, - продолжал наступать Шабал.
- Штрафовать! - обиженно, но отнюдь не трусливо сказал Смердяков, очевидно, чувствуя себя в данной ситуации на верху положения. - Устраивают тут коллективные пьянки, пляшут голыми вокруг костра да еще грозятся. А можно про ваше бытовое разложение и рассказать…
- Тьфу, черт, - сплюнул Шабал.
Сдерживая дрожь в руках, он начал одеваться; судья Турусевич и адвокат Пловкин тоже натянули на себя свои пожитки, и все трое, не сказав Смердякову на прощанье ни слова, пошли прочь. Только отойдя на почтительное расстояние, Шабал с яростной злобой в голосе прошипел:
- Слова-то, подлец, какие выучил - "коллективная пьянка", "бытовое разложение"… Тьфу, с-с-скотина!
- А что, вот возьмет да и пустит кляузу. Оправдывайся потом - попробуй! Ведь и бутылки были, и голыми вокруг костра плясали… - вздохнул мнительный адвокат Пловкин.
- И зачем тебе надо было на этот конвейер лезть? - упрекнул Шабала Турусевич.
- А что - конвейер? Суть дела не в этом. Он к твоему костру придрался. Твоя была идея - картошку печь.
Приятели быстро поссорились и уже всю дорогу до города угрюмо молчали.
По ягоды
На просеках поспела земляника.
Утром, еще в окна горницы сочился сквозь герани бледный свет месяца, Нюшка выскользнула из-под лоскутного одеяла и побежала в сени будить Илью.
- Эй, ты, трутень, - зашептала она, вздрагивая от утреннего холода. - Вставай, по ягоды пойдем. Слышь, что ли? Сейчас мать проснется, она нам задаст.
Илья, спавший на деревянной кровати, закрытой от комаров марлевым пологом, заворочался и сонным басом сказал:
- Щас…
Нюшка вернулась в горницу, оделась и, взяв припасенную с вечера корзинку, опять вышла в сени. Илья, сидя на полу возле кровати, дремал.
- У, горе ты мое, - проворчала Нюшка. - Шевелись! Артемовские бабы всю ягоду оберут… Они ведь хитрущие.
Она потянула из рук Ильи его штаны, но тот сердито дернул их к себе.
- Отстань, сам не маленький.
Сопя, он оделся, повесил через плечо берестяной бурачок и вслед за сестрой пошел через крытый двор в огород.
Рассвет только начинался. На левом склоне неба зыбились синие звезды, висел подтаявший серпик луны, а правый от зенита до горизонта был раскрашен в зеленый, желтый и розовый цвета.
Задевая босыми ногами за капустные листья, облитые жгуче-холодной росой, дети пошли между грядами к перелазу. Отсюда начиналась утоптанная до каменной твердости тропинка. Прямая, словно проложенная ударом кнута, она рубила надвое заполоненный золотистым лютиком луг и бежала дальше, петляя между редкими корявыми соснами, которые, словно сторожевые башни, охраняли вход в лес.
- Я об крапиву обстрекался, - плаксиво сказал Илья по ту сторону плетня.
- Вот мы ужо ее серпом срежем, - пообещала Нюшка. - Ты помочи слюнями, и все пройдет.
Илья поплевал на палец и потер им белые волдыри на ногах.
- Зудит, - пожаловался он через несколько шагов.
- Горе ты мое, - вздохнула Нюшка. - Смотри, какая пичуга порхает.
Впереди со стебля на стебель перелетала рыженькая, с кривым клювом птичка. Смелая и любопытная, она косилась на детей выпуклым, как бусинка, глазом и тоненько попискивала: "Чуть свет, чуть свет, чуть свет…"
- Щас я ее словлю, - сказал Илья.
Он побежал, растопыривая локти, как цыпленок свои куцые крылья, Нюшка бросилась за ним и, хлопая в ладоши, закричала:
- А я тебя словлю! А я тебя словлю!
С визгом, хохотом, криком ворвались они в лес и разом присмирели. Есть величавая торжественность в спокойном пробуждении леса. Между медно-розовыми стволами сосен, покачиваясь, лежат толстые пласты тумана, прошитые косыми лучами солнца. Еще непроницаемо-густа тень еловых лап, которая, кажется, хранит от человеческого глаза какую-то тайну; к лицу и рукам липнет гнилой холодок нехоженых лесных недр; и трепет осин заставляет испуганно вздрогнуть, как внезапное хлопанье крыльев большой птицы, вылетевшей из-под ноги…
Дети быстро шли, стараясь ничего не видеть и не слышать вокруг. Приземистый, коротконогий и головастый Илья из последних сил поспевал за легонькой Нюшкой, но не решался ни отстать, ни попросить передышки.
- Уф, - сказала Нюшка, когда они выбежали на светлую просеку. - Ни за что бы не пошла этим лесом ночью. Беда, какой страшенный…
- А я бы за настоящий моторет пошел, - сказал Илья.
- Какой моторет?
- Ну, какой у нашего бригадира.
- Мотоцикл! - догадалась Нюшка. - Да тебе с ним и не сладить.
- Уж и не сладить! - обиделся Илья. - Я бедовый. Хочешь, на березу залезу?
- Аууу!.. ууу!.. - послышалось вдруг за кустами орешника, и в его зелени замелькали разноцветные платки.
Это перекликались бабы из соседнего колхоза имени Артема. Нюшка тотчас присела у пня и быстро-быстро обеими руками стала обирать твердую, еще чуть зеленоватую ягоду. На дно корзинки просыпалась первая горсть. Боясь, что сестра обгонит его, Илья подбежал к другому пню и тоже стал собирать землянику, кидая ее в свой бурачок вместе с листьями, хвоинками, сучками и всяким мусором.
Увлеченные этим соревнованием, они трудились долго, молча, сосредоточенно. Лишь иногда Илья, стараясь заглянуть в корзинку сестры, спрашивал:
- У тебя много?
На что Нюшка, отводя корзинку, неизменно отвечала:
- Все мое, все мое.
Солнце уже поднялось над просекой, и по лесу покатились волны горячего хвойного воздуха, когда они сели отдохнуть в тени орехового молодняка. Нюшка осторожно достала из корзинки присыпанный ягодами сверток. Газету она бережно свернула и убрала, а мокрый от растаявшего сахара хлеб поделила поровну.
Было жарко. Илья, наевшись, посоловел. Глаза у него стали мутные, нижняя губа отвисла; он повалился в прохладную траву, поджал ноги и пробормотал:
- Давай, Нюшенька, уснем…
- Нельзя, нельзя! Как раз к поезду опоздаем, - встрепенулась Нюшка, которую тоже морил сон.
Чтобы уйти от соблазна, она быстро встала, сломила ореховую ветку и, прикрыв ею ягоды, затормошила Илью:
- Вставай, трутень, вставай! Все бы он спал да дремал. Скоро в школу пойдет - со стыда за малого изведешься, какой, право, сонной!
Недалеко от того места, где они собирали ягоды, через просеку проходила изрезанная рубчатыми шинами дорога, ведущая к перевозу и дальше - к станции. Не защищенная от прямого солнца, дорожная пыль была горяча и суха. Она фонтанчиками пыхала между пальцами, и это развлекало детей до самого перевоза.
Река встретила их игривым полуденным плеском. С крутояра она казалась густо-синей, с зеркальными блестками по гребешкам мелких волн.
Перевозчик Зосима Павлович сидел у своей землянки и наваривал веревочку, захлестнув ее за шило, воткнутое в край стола. Тут же, на столе, лежал дырявый валенок, который Зосима Павлович, очевидно, собирался чинить. Он и зимой и летом ходил в валенках, потому что у него болели ноги.
- А, ягодники пришли, - сказал он, увидев детей. - Рупь-то есть ли за перевоз?
- Нету, Зосима Палыч, - бойко ответила Нюшка. - Мы тебе на обратном пути заплатим, не сомневайся.
- То-то, что нету! Ждите оказии. Не стану я попусту паром гонять.
Он опять принялся мусолить куском вара свою веревочку, а дети сели чуть поодаль на траву и следили за его занятием.
- А ежели я сам речку переплыву, с меня тоже рубль? - поинтересовался Илья.
- Сам сколько хошь плавай - не заказано, - отозвался перевозчик.
- А ежели охотник с собакой поедет, за собаку тоже рубль? - не унимался Илья.
- Экой ты, малый, репей! Отцепись! И посылают же таких сморчков торговать!
- Нас не посылают, мы сами, - сказала Нюшка.
- Сами? - недоверчиво усмехнулся перевозчик. - Стал быть, для интересу?
Нюшка, по-своему истолковав его слова, вдруг обиделась и насмешливо фыркнула:
- Для интересу! Это артемовские для интересу ягодой торгуют, они слабосильные. А мы крепачки, нам в колхозе хватает.
- Зосима Палыч! - позвал вдруг Илья. - Смотри-ка, чевой-то плывет? Вон, вон плывет!
- Чего там еще? - заворчал перевозчик, вглядываясь из-под ладони в рябившую поверхность реки.
Из-за поворота вышел на перекат белый с черной трубой пароход.
- "Ро-бес-пьер", - прочитала зоркая Нюшка.
- Что такое Робеспьер? - спросил Илья.
- Пароход так называется.
- А почему он так называется?
- Не знаю…
- Зосима Палыч, - позвал перевозчика Илья. - Почему пароход так называется?
Зосима Павлович рассеянно взглянул в сторону реки и вздохнул.
- Генерал такой был… Французский. Наполеону служил, - неохотно сказал он.
"Робеспьер" подходил все ближе; от винта его бежали к берегам широкие волны.
- Скупнемся в волнах, - предложила Нюшка.
- Скупнемся! - обрадовался Илья.
Они стремглав бросились под крутояр, и вскоре красная Нюшкина кофта и синяя рубашонка Ильи замелькали внизу, на песчаной косе. Нюшка первая добежала до кромки воды, резко отчеркнутой на желтом песке: кофта затрепетала у нее в руках, зацепившись за гребенку, она с силой дернула ее, потом сбросила с себя юбку, рубашку и - гибкая, тоненькая, как змейка, - скользнула под набежавшую волну. Вслед за сестрой, растеряв на бегу свою нехитрую одежку, увесистым пудовичком бултыхнулся Илья.
Потом они лежали на горячем песке, подгребая его себе под грудь, пока не увидели, что к парому с крутояра спускается грузовик, в кузове которого полощутся на ветру разноцветные платки. Хитрущие артемовские бабы и тут спроворили, перехватив попутную машину.
- Бежим! - заторопилась Нюшка.
Стерев с себя присохший песок, они оделись и побежали к перевозу.
Шофер попался знакомый, колхозный. Нюшка внимательно пригляделась к нему и вдруг запрыгала, хлопая в ладоши.
- Митечка! Митечка! Тебе в чуб девки смолы запустили!