IV
Профессор Михаил Андреевич Угрюмов - жене Марии Васильевне Угрюмовой в "Ай-Джин"
Москва, 12 мая
Марисенька, Марисенька, опять ты меня мучаешь. Ни слова, кроме странных телеграмм. Я нервничаю почему-то со вчерашнего вечера невозможно.
Дорогая моя, так много как будто говорили обо всем, много путей намечали. Знаешь, что я могу дать, знаю, что ты мне можешь дать. Зачем же опять мучаешь молчанием и тревожными телеграммами? Хоть двумя, тремя словами давай знать о себе и о детях, аккуратно присылай хоть две-три строчки. Если же мучаешься, если не в силах справиться со своими терзаниями - брось все и приезжай - попробуем вместе как-нибудь еще раз найти лучший исход.
В прошлом году я говорил тебе, говорю и сейчас - у тебя все данные, чтобы быть счастливой женщиной,- сумей ею быть.
Писать не могу больше. Измучен, устал, путаются мысли. Одного прошу - пожалей себя, меня, малышей. Целую.
P. S. Сейчас думаю, как нехорошо, как глупо было тебе ехать в Крым.
V
Из записок Антона Герасимовича Печеных
"Кириле", 12 мая
Чтобы не забыть: отвратительный подают нам к чаю шоколад. Откуда только выкопали? Определенно, заведующий - жулик. Мне передавали за достоверное, что он все тащит к жене заведующего винным складом, который теперь в Москве. Она тоже не дура. Живет в Ай-Джине, держит столовников - кормит их на казенный счет. Недавно видел ее на пляже - костистая, но все же недурна, сознаюсь, особенно со спины. Третьего дня рассказывали - устроила ему истерику - всю ночь не давала спать профессору Кашкину (он с супругой для удобства живет не в санатории, а во флигеле ай-джинском). А почему истерика? К любовнику, видите ли, приехала невеста! Потеха! Вообще, чего не делается!
Мне тоже еще эти барышни две - агрономша и докторша - надоели до смерти. За столом через каждые два слова смеются. Какой может быть отдых после этого? Теперь у них тема - Тесьминов. Прямо противно! А я до него докопаюсь! Тип, несомненно, подозрительный. Я этих красавчиков знаю. Особенно они отвратительны, если выглядят моложе своих лет (несомненно, признак легкомыслия). Поселился этот музыкантишко тоже в Ай-Джине, хотя совершенно один, но вот, представьте, не пожелал жить совместно с другим отдыхающим. Тут, безусловно, нечисто! Может, и мне удовольствия нет ночевать сам-четыре. Однако мирюсь.
Говорят, будут вскорости москиты кусать, но самое поразительное и достойное быть отмеченным то, что кусая пребольно, остаются невидимы для невооруженного глаза. Sic!
VI
Молодой ученый, врач Василий Савельевич Жданов - товарищу, врачу-венерологу Федору Константиновичу Курдюмову в Ленинград
"Кириле", 16 мая
Ты уж на меня, братишка, не серчай за долгое молчание - сам знаю, виноват. Обленился вконец - пожалуй, только во вред мне отдых.
Лежу на камушках голый, жмурюсь на солнце и не пойму - откуда у меня такие дурацкие мысли: будто вот сейчас встану и пойду домой чай пить, а дома меня ждет жена и похожа она на нашу фельдшерицу Анчутину.
Или еще этакое: никаких КУБУ , диспансеров, здравотделов, клиник, лабораторий нет, городов тоже нет - а кругом дичь, пустыня, море - и слов никаких человеческих не знаю - только мычу, нюхаю воздух - смолой пахнет, солью,- силища в мускулах лошадиная, кажется, прыгну - саженей пять перемахну. Чепуха, конечно,- а вот до того приятно, что сказать нельзя. Много у нас все-таки звериного осталось - чуть ближе к землице, к солнцу, как тотчас же всякие там культурные навыки к черту. Хотя что же там говорить - поскреби меня, тебя, других наших ребят - дикари. И очень я этому рад - дикарь прежде всего рационалист, безбожник, у него все на потребу. Вот мы и культуру тоже к себе приспособим, а фетишей, отвлеченности, идеализм - к черту. В этом наша сила. И вовсе это не цинизм - в цинизме всегда большая доля рисовки, упадочничества,- а напротив, вера в себя. Разве дикарь может быть циником? У него нет стыда, но есть здоровый инстинкт - право же, это во много раз лучше. А ежели ко всему прибавить наши точные знания, так мы такого понаделаем…
Нет, хорошо все-таки иногда вот так, на солнце, голым полежать: если и завелась случайно в башке труха какая - всю ветром выдует.
Ты все-таки меня не крой, вот увидишь, приеду - зубами в работу вгрызусь, а сейчас - отдых так уж отдых.
Ездил вчера верхом - лошаденка на вид паскудная, а как припустила в гору - только держись.
Помнишь весну девятнадцатого года под Екатеринославом? Иной раз самому себе не веришь, как это так случилось, что живу я в палатах, сплю на пружинной кровати, ем по звонку пять раз в день - отдыхаю. Неужто и моя крупица приложена к тому, что сейчас наш брат может отдыхать, учиться, думать? Чудеса! Ведь мы же девять лет провели на ногах - только продрался в университет, как тотчас же - винтовка, конь, переходы, переправы,- начеку каждую минуту. И какой гул, какой шум, какая человеческая лавина протекла перед моими глазами! Чего только на ходу не переделано?!
Помнишь, когда я заведовал наробразом в Нежине, мне приходилось ставить винтовку в углу своего кабинета? А стенгазета, которую мы набирали под обстрелом в сошедшем с рельс агитпоезде! А партийное совещание в затонувшей барже в Новгород-Северске, когда мы даже понятия не имели, в какую сторону ушли наши части, и все наши эвакуированные учреждения состояли из нас самих - пяти завов!
Надо сознаться, мы наделали - по молодости, по спешке, по излишнему рвению - немало глупостей за эти годы. Не жалея себя, мы еще меньше жалели других, мы слишком надеялись на свои силы и свою партийную непогрешимость, мы, наверно, казались подчас очень смешными, самоуверенными недоучками (да что греха таить, так оно и было в самом деле) - но вот же правыми оказались все-таки мы, потому что здоровый инстинкт дикаря вывел нас из дебрей, где бы любой культурный человек давно сгинул.
И вот я снова в лаборатории, снова у анатомического стола, но уже как хозяин жизни. Право, когда об этом подумаю, то начинаю смеяться от радости, как дурак. Этого никогда не сумеет понять человек, шедший только путем учебы, интеллигент старой формации. Для него наука тоже какое-то священнодействие, культ, а не черная, полезная работишка.
Я тут их успел понаблюдать вдосталь - и старых идеалистов-народников, и просто профессионалов-ученых, и "отрицающих", и "приемлющих". Все они на одну мерку, и все они смотрят на нас (таких, как я, здесь пять-шесть человек) с испуганным любопытством. А право же, мы не кусаемся и даже за табльдотом держим себя "как истые европейцы". Но что же делать, если науку мы не можем отделить от жизни, причем у нас первая служит второй, а не обратно?
С одним я тут разговорился по-дружески, он, правда, не ученый, а музыкант - эти люди искусства народ более легкий, идеология у них хромает на все четыре ноги, но зато они хоть способны понимать других. Зовут его Тесьминовым. Он, кажется, в своей области спец, и не из последних. Мы лежали рядом на пляже и по голому своему положению разговорились начистоту. Помыкался он в эти годы тоже порядком, правда, все больше "спасаясь", но народишка перевидал достаточно и, как человек наблюдательный, понаторел. Разумеется, в первую голову атаковал меня насчет "личной жизни".
- Вы совсем не признаете личной жизни?
- То есть как же не признаю?
- Да у вас, коммунистов, все - коллектив, пролетариат, общественность, астрономические величины, а личная жизнь - это что-то, по-вашему, очень маленькое.
- Одно другому не мешает,- отвечаю.
- Вот в том-то и дело, что зачастую мешает!
- Тогда это хужее…
Он так сразу и обволновался:
- Нет, право, ответьте мне просто, как человек человеку: считаете ли вы возможным часть своей души отдавать не обществу, не коллективу, а одному лицу, любимой женщине, скажем? Даже не часть души, а большую часть, всю душу? Представляете ли вы себе такой случай, когда любовь свяжет вас всего, когда творить, думать, работать вы сумеете только во имя ее?
- Нет, не представляю.
- Однако это возможно? Ведь случаи такие бывали, а следовательно, и теперь могут быть?
- Если бы так случилось, я, любя одну, что вполне естественно, но вместе с тем сознавая себя членом коллектива, членом своего класса, своей партии, легко сочетал бы это "во имя", делая для того и для другого свое дело. Ведь любовь - радость, ведь она творящее начало, я так понимаю. С любимым товарищем труд кажется легче. В чем же тогда коллизия?
Он ответил мне почти с ожесточением:
- В том, что не всегда любимый человек может быть вашим товарищем. В том, что любовь не справляется с метрикой, партийным билетом, с классовой родословной. В том, что в один не прекрасный день вы увидите, что любимый человек - чужой вам во всем или, напротив, что свой во всем человек - не любим уже вами. И вот вы тогда должны делать свое личное счастье, спасать свое личное счастье, вы не сумеете во имя партийной или какой-либо иной дисциплины, во благо общества жить с этим человеком, а если останетесь жить, то труд ваш будет безрадостен и, следовательно, бесплоден. Вы перестанете быть общественно-полезным человеком. Тогда как - выкидывать вас из партии? Признать антиобщественным элементом? Но разве это выход? О, если бы любовь была только половым влечением! Тогда все устраивалось бы очень просто. Мы могли бы выбрать себе под масть, даже не мы, а, если угодно, особая комиссия по увеличению народонаселения. Но это не так, вы знаете, что это далеко не так! Любовь ничему не подчиняется. Вот вы, молодой ученый, врач, коммунист, человек новой формации, трезвый ум, а вы можете сказать уверенно, кого изберет ваше сердце? Однажды вы полюбите пустую барышню или умницу, но из иного мира - и вот начнется путаница, все полетит вверх тормашками, вы не успеете очухаться, как вас всего вывернет наизнанку. Разве среди вас же не было таких примеров? Вы скажете, что на то есть у человека сила воли, закаленная дисциплиной? Хорошо, вы сумеете взять себя в руки. Ну а дальше что? Хватит у вас сил отказаться навсегда от личного счастья?
Я уже сейчас и не помню, что он говорил еще, но все сводилось к тому, что вопрос личной жизни, личного счастья очень серьезный, больной вопрос - и теперь, когда мы перешли к мирному строительству, требует разрешения в первую очередь.
С этим я, пожалуй, с ним согласен. Черт возьми, мне что-то не приходилось об этом задумываться, но, конечно же, институт брака, хотя бы гражданского, в том бытовом укладе, в каком он сейчас продолжает находиться, безусловно нежизненен и требует иных форм. А любовь… грешный человек, я всегда думал, что влюбляться должно быть, очень весело, а любить - большое счастье, да ведь на ходу этого не испытаешь, а отдыхаю я в первый раз за эти девять лет. Поживем - увидим. Только зачем все-таки так много внимания уделять любви? Тесьминову она, как видно, шибко насолила.
Тут к нему неравнодушна одна наша - Ольгина, хорошая работница, беспартийная, но из тех, что добротнее иной партийной. Жаль мне девку, замучает он ее своими любвями, слишком уж он путаный. А ведь с первого взгляда - здоровый парень. Вот что значит - старая косточка. Только я на этот счет слаб, честно говорю, не пробовал - тебе виднее, ты человек женатый - разберись-ка сам да вразуми меня, неуча. На этом кончаю.
С коммунистическим приветом,
Жданов
VII
Советская служащая, машинистка, Евгения Петровна Вальященко - сослуживице Гладышевой в Москву
Деревня Кореиз, 17 мая
Ну, милуха, я до того загорела и раздобрела здесь, что меня не узнаешь. Совершенная арапка. И с ужасом думаю о том, что мне придется снова возвращаться в Москву, садиться за свою машинку и видеть перед собой ежедневно вислоухого.
Дни бегут чертовски быстро. А с каждым днем все новые знакомства - так много любопытного! Я сняла комнатку за пятнадцать рублей в месяц у извозчика-татарина - он очень веселый, вечно скалит зубы, и жена у него тоже очень веселая, в комнате чисто, в саду созревают черешни. Окна мои выходят в сад: просыпаюсь в шесть часов утра - и прямо через окно в сад - умываться, вытираюсь и смотрю на Ай-Петри - он передо мной. Пью молоко из-под коровы парное. В детстве терпеть его не могла, а теперь обожаю.
Наша деревня рядом с Ай-Джином, бывшим имением Николая Михайловича. В его дворце теперь дом отдыха союза металлистов, а в дальних флигелях - совхоз. Там сдаются комнаты частным лицам - там же я столуюсь у моей приятельницы - Сонечки Перовой. Она замужем за бывшим заведующим винным складом - муж ее в отъезде,- она дает обеды. У нее целая история тут вышла, настоящий роман, только об этом после.
В нее влюбился теперешний заведующий - очень красивый, Игорь Константинович, из бывших,- ты понимаешь? Об этом все говорят. Она его ревнует. Он пропадает у нее целыми днями. Я их должна мирить ежедневно. Это тоже очень весело!
Сонечка мне о нем рассказывает - я даже и не знала, что есть такие мужчины… Только об этом после.
Представь себе, он… Нет, я тебе этого не расскажу.
Мы с ним подружились, конечно, без всяких ухаживаний. По-товарищески. Каждый вечер пьем вино - он носит очень хорошее из своих подвалов. Учил меня целоваться - одним языком…
Днем после обеда все спят, называется "мертвый час" - отвратительное время. Я валяюсь и читаю Данилевского из библиотеки. А после чаю, в четыре часа, иду в "Кириле" на теннис. Там у меня тоже завелись знакомые, все интеллигентные люди. Со мной играют две барышни - врач и агроном, они из новых, обе некрасивые, но ничего - славные, все время смеются. Четвертый партнер - Сандовский, знаешь, наш - член правления. Есть еще три-четыре из молодежи, а остальные все почтенные, седовласые старцы. Надо их только видеть, когда они гуляют или на пляже! Моцион двухсотлетних.
Да! Еще тут живет писатель Пороша. Слыхала, должно быть, из "попутчиков"? Я его не читала - понять ничего нельзя, но он знаменитый и очень забавный. Такой белесый, в круглых очках. Мы с ним встретились в парке. Он остановился передо мной и говорит:
- Вам, конечно, не скучно?
Я засмеялась и отвечаю:
- Нет, не скучно.
- А мне скучно,- говорит,- пойдем вместе гулять.
Так и познакомились. Про детство свое рассказывал - чуть от хохота не умерла.
- Очень я тогда врать любил,- говорит.
- А теперь нет?
- И теперь люблю.
С ним уютно. Третьего дня вечером читал он свой новый рассказ, все слушали за большим столом на веранде.
Только я не слушала, потому что в это время пришел Тесьминов, музыкант, со своей дамой, Марией Васильевной. Они живут в Ай-Джине вместе, это тоже целая история.
Марья Васильевна - жена какого-то профессора, у нее два сына, одному девять, другому одиннадцать. Приехала она две недели тому назад, заняла в совхозе комнаты, а обедает у Сонечки.
Представь себе женщину лет под сорок, с маленькими черными глазками, вздернутым носом, с поджатыми губами, с нечистым цветом кожи, напудренную, небольшого роста, всегда одетую очень ярко - словом, "молью траченную", по выражению Кирюшки. Говорит очень быстро и всегда, понимаешь, впечатление, точно немного выпивши. Мальчишки у нее настоящие хулиганы, все время ревут и дерутся. Но она за ними не смотрит.
И вот пять дней тому назад является сюда этот Тесьминов, известный музыкант,- ему на вид не больше двадцати восьми лет. Веселый, стройный, бритый, в тюбетейке, курит трубку - похож на итальянца. Ему отвели в "Кириле" комнату, а он на другой день забрал вещи и переселился в совхоз, к этой Марье Васильевне - рядом. Даже есть перестал ходить в "Кириле". И все время с ней вместе. Мальчишки его дядей Колей зовут. Я у них спрашивала, кто он,- они говорят "мамин приятель". Как это тебе нравится?
На людях они на "вы", но я сама слышала, как она его называла "ты" и "Николушка".
А муж ей, что ни день, то письма, то телеграммы шлет. Я только и жду какого-нибудь скандала. Что они любовники - это ясно! Не понимаю одного - где у него глаза. Выбрал тоже! Ни на шаг его от себя не отпускает - прямо досадно, а с ним, должно быть, превесело! Он может! Наша компания решила уже разыграть его - воображаю, эта Марья Васильевна разозлится! И поделом - лучше бы за мальчишками смотрела, чем романы заводить.
Вчера вижу - идут по царской тропе, об руку - она ему все что-то говорит, говорит, а он только головой качает. Дураки эти мужчины, надо отдать справедливость.
Ну, пока! Целую тебя -
Женя
P. S. Придется на это письмо две марки клеить - ты, дура, чувствуй!