VIII
Мария Васильевна Угрюмова - Михаилу Андреевичу Угрюмову
ТЕЛЕГРАММА
Москва, Сивцев Вражек, 36
Угрюмову
Взволнована сообщением выезжаю Москву четверг встречай дети здоровы
Мария
IX
Надежда Ивановна Ольгина - брату Петру Ивановичу Ольгину в Киев
"Кириле", 20 мая
Петя, Петунька, Петушок - ку-ку-ре-ку! Что же это ты, свинтус такой,- второе письмо тебе пишу, а ты хоть бы хны? А еще любящий брат, друг, товарищ! Или уж так заважничал, обза́вился (новое производное от зава - приоритет за мной)?
Нет, кроме шуток,- неужто за всеми своими делами - я верю, что их у тебя по горло,- ты не найдешь минутки, чтобы уделить мне? А помнишь, уезжая из Москвы, дал слово оставить для меня мой уголок - как в детстве - за комодом. Я так привыкла к тому, что вот у меня есть такой человечек - Петунька - и никто больше, которому в любую минуту можно пожаловаться на самого себя, поругаться от чистого сердца и в свой чердак спрятать твое, никому не известное. Это же как хороший душ.
Мы с тобой оба работяги - одержимые, скрытники, как нас зовет мама, и только друг для друга - неисправимые фантазеры, дуралеи несусветные. Так вот, изволь выкладывать: я же знаю, что у тебя опять неладно,- по глазам видела, когда провожала. Не отнекивайся! Правда, в письмах об этом писать трудно, но что же делать, если наш комод давно продан, а между нами 1000 верст? Сама я сейчас ни о чем не думаю - смеюсь с утра до вечера (а ты знаешь мой идиотский смех, с захлебом) - благо, нашла себе компаньонку, агрономшу одну,- Думко - хохотушку ужаснейшую. Она прелесть, прелесть! Вся такая крепкая, круглолицая, с веселыми карими глазами, румяная, говорит по-хохлацки - на о, плавает как утка, ныряет, по горам лазает, в теннис играет до одури (каюсь, грешная, ракетку-то я все-таки увезла с собой - вас с мамой обдурила - ну, что поделаешь! Ругай не ругай, не могу эти режимы выносить! А все-таки пять фунтов прибавилось - тебе в утешение, с легкими все в порядке - клянусь!).
А недавно еще один к нам присоседился - композитор Тесьминов. Тоже - милый, милый! Ему под сорок, а душа у него настоящего мальчишки. Чего мы только с ним не выделывали. Кто бы сказал, что все ученые уважаемые лица! Думко да я его сразу же решили переманить к себе - видим, человек мается. И чудесно! Представь себе, даже в горелки играем. Он ловкий и хитрый, как муха. У него тут одна знакомая есть - кажется, любовь - да нам какое дело? Она сейчас уехала в Москву к мужу - вот мы его и приспособили. Человек много видел, много знает, интересно рассказывает, увлекающийся, должно быть, но с нами очень прост, а главное, не пытается говорить "об умном". Вот возьму да и влюблюсь, заведу себе крымский роман. Что ты скажешь?
Нет, Петушок, можешь быть спокоен - ты ведь знаешь - в душу мою попасть трудно. Даже Васю туда не пускаю, а ведь, кажется, у нас с ним крепко.
Вот написала это и остановилась. Нет, конечно же крепко, мы с ним одной породы, одних устремлений, одних правил. Только он больше меня, умнее, глубже. И все-таки, несмотря ни на что,- не могу пустить, как тебя. Почему это?
Вчера после ужина, набегавшись, Наташа Думко, Тесьминов и я пошли в кафе к татарам. Пили вино, потом турецкий кофе. Тесьминов по обыкновению рассказывал, мы обе ржали, как лошади, а потом он внезапно замолк, оборвал, лицо стало старым-старым, и говорит, обращаясь ко мне:
- Вот скажите, кичкине (по-татарски значит маленькая), отчего всегда бывает так, что такая, как вы или Наталия Максимовна - по духу мне близкие - никогда меня всерьез не примут. Вам со мной только легко, весело, а серьезное - это вы для другого. Я ничуть не обижен - верьте мне. А вот иной раз думается - неужто, любимый многими, я обречен на одиночество, потому что имеющий ухо не захочет меня слушать, а глухому я сам не откроюсь?
Мы ему ответили шуткой, что, напротив, его все наперебой готовы слушать и он этим широко пользуется, но после, лежа в постели, я подумала: а не испытывает ли каждый из нас то же - и ты, и я, и Вася,- что самый родной, самый нужный нам - всегда вместе с тем и самый далекий. Вот почему я, откинув спесь, пишу тебе это письмо. Большое счастье знать, что оба мы друг для друга не глухи. А Тесьминова мне жаль, если его слова не поза,- нет, он говорил искренно. И жаль, и приятно за человека - значит, не все в нем балованность, легкомыслие, удача - есть и кое-что от страдания, хотя на короткие минуты.
Вот видишь, какая твоя сестра догадчица. Хвали и пиши скорее.
Дина
X
Из записок Антона Герасимовича Печеных
20 мая
Без всяких комментарий: вчера после ужина, часов в 10, явился из Ай-Джина Тесьминов - конечно, девицы наши - ах! ах!
Началось следующее: заиграл профессор Думко (седая борода, 65 лет, отец Наталии) фокстрот, Тесьминов демонстрировал танец, несмотря на просьбы милейшего Павла Ивановича не танцевать, так как танец запрещенный . Ноль внимания! Потом пели хором, кто во что горазд, а после Тесьминов сел за рояль, а ему в аккомпанемент стали бить по чем попадя - по бутылкам, подносам, а докторша с агрономшей Думко в гребешки с бумажкой задудели. Катастрофа! Затыкай уши, беги вон! Над гостиной покоятся старцы - наша гордость, народовольцы , эти же прохвосты без стыда устраивают шабаш. Я только пожал плечами и ушел демонстративно, а наутро заявил заведующему - он обещал принять меры.
XI
Жена профессора Лидия Георгиевна Кашкина - актрисе "Молодого театра" Елене Прокофьевне Леонтьевой в Москву
Совхоз "Ай-Джин", 27 мая
Дорогая Лелечка, ты преувеличиваешь! Из меня никогда ничего не выйдет. В театральной школе мне пророчили блестящую будущность - я даже не сумела стать заурядной провинциальной актрисой. Я писала стихи - теперь они мне самой кажутся наивными. Последнее время я увлекалась прозой - некоторые отрывки читала мужу - он был в восторге. Но он еще в большем восторге, несмотря на свою седину и профессорскую серьезность, от моих волос.
Ты знаешь, что я танцую и неплохо играю Шумана . Когда я была невестой, Леонид вечно упрашивал меня играть, уверяя, что у меня большие музыкальные способности,- я ему верила, потому что он знаток музыки, теоретик искусства, мой преподаватель. Много после он мне признался, что когда я играла, он даже не слушал - жадно следя за движениями моих кос за спиною. Они оказались красноречивее Шумана. Я и сама теперь пришла к твердому убеждению, что они - единственная моя неоспоримая ценность.
По утрам, после чаю, идя на пляж, я позволяю себе вольность - две черные косы до колен и парчовая тюбетейка на голове. Муж не спускает с меня в эти минуты влюбленных глаз. Пусть радуется.
Он старше меня на пятнадцать лет, но все еще способен пылать, когда я…
Мне кажется, что у меня рыбья кровь. Может быть, поэтому я пытаюсь занять себя чужими страстями и бабью свою любовь к сплетням облекаю в беллетристическую форму.
Прошлый раз я описала тебе нашу компанию из "Кириле". Две недели назад к ней прибавились новые лица - композитор Тесьминов, экономист Печеных и художница Геймер - последняя приехала несколько позже. С приездом Тесьминова наш маленький муравейник закопошился. Он служит неисчерпаемой темой для сплетен, пересудов, сенсаций. Все кажется таинственным в его поступках. Нашлись люди, правда, не знавшие его лично, но прекрасно осведомленные о его похождениях.
С каждым днем прибавляется какая-нибудь пикантная подробность. Мужчины двусмысленно подымают брови, дамы ахают, девицы поправляют прически.
Я не назвала бы его красивым. В его лице есть что-то жесткое, хищное, несколько наигранное. Он, конечно, чувствует, что на него смотрят, и рисуется. И вместе с тем мне кажется, что он застенчив - это делает его взгляд еще более дерзким.
Его посадили в день приезда за наш стол. Мы ужинали. Он быстро прошел к указанному месту, ни на кого не глядя, неловко поклонился нам и тотчас же опустил глаза в тарелку. Руки его с длинными, гибкими пальцами музыканта всегда в движении, всегда что-нибудь перебирают и очень выразительны. Они созданы для того, чтобы хватать, брать, осязать, говорить, они притягивают, гипнотизируют. Нижняя часть лица его замкнута, суха, упряма, верхняя - по-детски открыта, развернута в широком размахе бровей, лба, закинутых назад волос.
Когда его соседка справа спросила, как он доехал и хороша ли погода в Москве, он вспыхнул, как школьник, но тотчас после этого в продолжение нескольких минут, не отрываясь, дерзко смотрел в мою сторону, так что я не знала, куда повернуть голову. Мой муж это сразу заметил и после ужина в разговоре со мной обозвал его нахалом. Мужчины не переносят самоуверенности в других мужчинах.
Приехавший с Тесьминовым экономист Печеных похож на сороконожку. С круглой лысой головкой, круглыми щечками, покрытыми рыжим пухом, круглым животиком, широким тазом и короткими ногами. Он надоедливо говорлив, преувеличенно любезен, каждый предмет называет уменьшенно: "ножичек", "салфеточка", "дождичек". Тошнотворно провинциален и сластолюбив. Тесьминов бегает от него как от огня. Печеных мстит ему за это и не далее как вчера рассказал мне про него гнусную сплетню. Не станем повторять ее.
Художницу Геймер я видела мельком и еще не составила о ней мнения. Это высокая женщина с молодыми, смеющимися глазами, девичьим румянцем и совершенно седыми стрижеными волосами. Вот в кого бы я влюбилась на месте мужчины. Но разве у них есть вкус?
Ты видишь, какая я беспомощная беллетристка. Исписала семь страниц, а так и не добралась до фабулы. Правда, если брать себе примером таких писателей, как Пороша, то пожалуй…
Нет, я не хочу отступлений.
Итак, Тесьминов совершенно неожиданно оказался нашим соседом. Он сбежал из "Кириле", должно быть, спасаясь от Печеных, и поселился в ай-джинском флигеле, там же, где и мы.
Я уже писала тебе, что единственное неудобство нашего жилища,- это общий балкон, разделенный на две части бамбуковой ширмой. Одна половина принадлежит нам, другая - нашей соседке - Марье Васильевне Угрюмовой. Она премилая женщина, но ее дети! - ты знаешь, я не люблю детей. Мы с ней знакомы, но почти никогда не говорим. Она замкнута, взволнованна, живет в своем обособленном мире, поглотившем ее целиком.
Когда здороваешься с нею или задаешь какой-нибудь пустяшный вопрос, у нее вид человека, разбуженного или нежданно выведенного из глубокой задумчивости. Мне никогда не приходилось испытывать что-нибудь подобное, но я уверена, что эту маленькую женщину подавляет какое-то огромное чувство - она изнемогает под его тяжестью, потерялась в нем, исчезла. В ее глазах испуг и зачарованность странника, попавшего в сказочный лес, из которого нет выхода.
Впервые я увидела ее всю и поняла только на днях, когда случайно встретила в "Чаире".
"Чаир" - бывшее имение какой-то великой княгини, теперь отданное сельскохозяйственной школе. Дворец и парк расположены у самого моря, значительно ниже нашей "Кириле", Ай-Джина и других усадеб. Каменный парапет четким полукружьем нависает над береговым хаосом бурых валунов и оливковых волн. Все плато перед дворцом - иное, цветущее, благоухающее море. Розы точно бегут тебе навстречу в одном едва приметном движении своих белых, желтых, розовых, алых лепестков. Они невысоки, едва достигают колен, и их можно видеть сверху - охватить одним взглядом всю гамму их многоцветного разлива.
По вечерам школьники - мальчишки и девчонки - в одних трусиках, с пионерскими алыми платками на головах или вокруг шеи, поливают это весеннее царство. Отдыхающие из всех близлежащих санаторий приходят сюда любоваться розами и покупать их. Но в послеобеденные часы здесь бывает безлюдно.
Я часто ухожу сюда одна, когда муж спит, сажусь в розовую беседку над морем и читаю. Правда, это не мешает мне уносить домой книгу, развернутую на той же странице, на какой я ее оставила в предыдущий раз. Трудно читать, когда все вокруг невольно приковывает твой взгляд и не отпускает.
В такую-то минуту я и увидела идущую вдоль парапета Марью Васильевну. Она шла, опустив вдоль бедер руки, усталой походкой человека, не знающего, куда себя девать, едва лишь замечающего дорогу. На ней было ярко-желтое полотняное платье и белый кружевной чепчик с желтой лентой. На фоне моря этот желтый силуэт, сверкающий на солнце, напоминал лениво плывущий венецианский парус. Ветер обдувал у ее ног подол платья, мешая идти, но она этого не замечала. Она и меня не заметила, проходя мимо, несмотря на то, что смотрела прямо перед собой. Лицо ее едва тронул загар, губы были плотно сжаты горькой, тонкой чертой. Яркое платье подчеркивало худобу повядших щек.
И внезапно это лицо преобразилось - трудно сказать, что это было. На моих глазах она похорошела небывало, из глубины хлынувшим счастьем,- глаза, рот, щеки, подбородок - заиграли такой ошеломляющей полнотой жизни, желанья, сладкой боли, что мне на мгновенье показалось, что вот-вот я услышу придушенный стон или крик.
Я повернула голову - навстречу ей шел Тесьминов. Он, видимо, не ожидал ее встретить здесь, не хотел этой встречи. Ты представляешь себе лицо самоуверенного мужчины, пойманного на месте преступления и пытающегося скрыть свое смущение развязной, приторной улыбкой.
В руках он держал огромный букет роз. Я угадала тотчас же - букет, предназначенный другой, по тому, с какой поспешной готовностью он подал его Марье Васильевне. Она протянула руку, смущенная, девичья улыбка открыла ее губы. Эта женщина любила.
Жена, мать, человек - все исчезло, умерло,- осталась только любовь. И до чего же жалким рядом с ней показался мне Тесьминов! У мужчины всегда виноватый вид, когда он знает, что безразличная ему женщина его любит, хотя бы он никогда и не обольщал ее своей любовью.
Мне захотелось подойти и ударить его по щеке.
Сейчас я понимаю, что это желание было глупо, что, в сущности, он ни в чем не виноват. Мы не в силах любить по заказу. Но тогда во мне возмутилась женщина, а может быть, даже человек. Непостижимо, как можно пройти мимо такой любви.
Они ушли под руку, тесно прижавшись друг к другу. Как два любовника, которые боятся потерять лишнюю минуту близости. Но они не любовники. Теперь я это знаю. И никогда ими не будут. Тем тяжелее ее грех, ее ноша. Слыть в глазах людей романтической любовницей, каждой каплей крови желать этого и все же оставаться чужой любимому человеку - непереносимо. Что их связывает, вернее, что заставляет его жить о бок с нею? Если она не говорит ему о своей любви - он все же должен ее чувствовать. Это жестоко.
Неделю тому назад она уезжала в Москву к мужу. Вызвал ли он ее, или она сама решила бежать к нему… Не знаю. Но она вернулась еще более раздавленной.
Я спрашиваю себя - благодарить ли мне судьбу за то, что она меня лишила способности так сильно чувствовать. А все-таки мне чуть-чуть по-женски завидно. В тот же день вечером мне снова довелось быть свидетельницей этого странного романа. Я вернулась из "Кириле" после ужина раньше обыкновенного. Муж остался там доигрывать партию в шахматы. Не зажигая огня, я разделась, села в кресло и, перебирая косы - вместо четок, загляделась на луну. Через настежь распахнутую дверь на балкон мне виден был край неба, море с лунной дорогой, черные острия кипарисов. Я не услышала, как на балкон вышли Марья Васильевна и Тесьминов. Уверенные в том, что нас нет дома, они заговорили вполголоса, но достаточно громко для того, чтобы я могла их услышать от слова до слова.
Первым моим движением было встать, закрыть двери, дать о себе знать, но так как они начали свой разговор значительно раньше того, что я их услышала и мое предупреждение лишь смутило бы их, я осталась недвижимой. К тому же такая скрытая нескромность простительна женщине, да еще претендующей на звание беллетриста.
Характерный тесьминовский профиль из трех острых углов - лба, носа и подбородка - виден был ясно на фоне посеребренного неба. Марья Васильевна все время оставалась в тени. Один только раз мелькнул черный силуэт ее руки, протянутой к Тесьминову и тотчас же беспомощно упавшей.
- Все это так,- продолжал Тесьминов,- но, в конце концов,- в чем твоя мука? Ты сама уверяла, что в этот приезд в Москву тебе удалось найти с мужем общий язык, договориться. Вы поняли, что любите друг друга, несмотря ни на что, и расстаться не можете. Ты простила ему его, назовем, "ошибки", он поверил в чистоту наших отношений. Из-за чего же еще угрызаться? Мои чувства к тебе давно тобою проверены - я никогда не обманывал тебя… Ты знаешь, что и не мог дать большего… а все же - это преданная, верная любовь… ведь не одну только страсть мы называем любовью. Отказаться от тебя как человека мне было бы очень трудно… Но я устал, запутался, ты это знаешь не меньше моего… перед тобой весь этот год я был как на духу… Так дай же мне прийти в себя, не дергай…
- Ты уходишь от меня…
- Как?
- Ты стал другим. Я тебя не узнаю после приезда… совсем чужой… с чужими…
- О чем ты говоришь? Чужой - с чужими… что это значит?.. У тебя нервы… Иди на люди, как я, попробуй развлечься, отвлеки свои мысли…
- Не могу.
- Почему?
- Потому что мне все противны. Мне не о чем разговаривать с людьми. Я забыла, как это делают. Мне скучно с ними, я их не слышу. Когда ездила в Москву, побыла с Мишей, мне казалось, что все утихло, что я могу по-прежнему жить для него, для детей. Я говорила ему о тебе совершенно спокойно, потому что сама верила, что ты мне только друг… Теперь не могу верить…
- Что же делать?
- Не знаю.
- Уехать?.. Я уеду.
Она не отвечала долго, потом едва слышно:
- Я не переживу этого…
В его голосе прорвалось раздражение. Он произнес по-мужски тупо и жестко, пытаясь этим отгородить себя:
- Не по-ни-ма-ю!
И все же после паузы, видя, что она молчит, точно оправдываясь, начал снова, по-мальчишески обиженным тоном:
- Вы оба с мужем истерики. Вы мучаете друг друга отчаянными телеграммами, трагическими письмами и сами не знаете, чего вам нужно. Устраиваете бурю в стакане воды, но ни на что не можете решиться. Если не в силах склеить совместную жизнь - разойдитесь. Но зачем же трагедии? Он считает меня пустым, легкомысленным человеком без принципов, но, право же, я во много раз честнее с самим собой, чем он…
Она перебила его с болью:
- Ах, да разве дело в нем?
- А в ком же?
Он тотчас понял, насколько был опасен для него этот вопрос, и мгновенно смолк - профиль качнулся - долгие минуты виден был только черный овал его затылка.
Вот тогда мелькнула ее рука и раздался придушенный плач.
Босая, в одной рубашке, забыв осторожность, я кинулась к выходной двери. К счастью, в ту же минуту раздались шаги мужа. На балконе тотчас же все затихло.