Прошиным начинало овладевать раздражение. - Раскрываю. Ты думаешь в науке переворот устроить? Не будет его. Ты дерьмо. Как и я. И не суйся в творчество свиным рылом, не ваш это удел, мсье. Лучше командуй и держи в кулаке творящих и ставь перед ними задачи… Вот он - смысл. И еще. Дыши воздухом, ешь икру, а не сосиски, пей не чаек пресный, а то, что сейчас, - сок. И езди… не в набитом метро, а в машине, да так… три нуля впереди и телега соотрветственно… А чтобы не жиреть, раз в недельку сюда: батут, коврик, бассейн, банька; вход строго по пропускам. А все твои сомнения и фокусы - это, Сереженька, от большого незнания жизни. Будь здоров! - Он взболтнул сок и поднял банку на свет. - Да разольется сия благословенная жидкость по периферии наших грешных телес…
"Этот Поляков действительно задавил меня, - подумал он с неприязнью. - Скоро начну говорить его голосом…"
– Ты знаешь… - сказал Сергей, вставая, - я пойду…
– Сейчас, - ответил Прошин. - Одна просьба, ладно? Маленькая схватка. И уйдем вместе.
Сергей принял стойку. Прошин тотчас ухватил его за рукав и за плечо кимоно. Победить Глинского для него, мастера спорта, труда не составляло, и так называемая схватка была игрой кошки с мышью.
Он топтался на соломе татами, изредка пугал Глинского имитирующими подсечку выпадами ноги, с досадой уясняя: ничего не вышло, Сергей утерян, и клешни тех убеждений, которыми он пытался удержать первого и последнего друга, и на этот раз щелкнули, ухватив пустоту.
"Я был грязной ступенькой для него, - думал он. - Ступенькой, на которую надо шагнуть, чстобы, оттолкнувшись, рвануть на чистую, повыше… Но подошвы-то у тебя грязные! И не отмыть их тебе!"
Ярость бичом полоснула Прошина: защекотало в носу, свело скулы… И вдруг от подсечки Глинского колено его пронзила боль, ковер ушел из-под ног, и только в последний миг, уже в падении, он переменил захват и, перекинув ворот противника вокруг шеи, провел "удушение". Они повалились на ковер вместе. Прошин, сжав зубы так, что шумело в ушах, мертво держал воротник, сдавливая Глинскому плечом сонную артерию.
– Пу..сс..ти, - прохрипел тот, кося страдальчески застывшими глазами.
Прошин словно вынырнул в действительность. С трудом разжал белые, онемевшие пальцы.
Какое-то затмение… Открылось: несколько секунд - и он бы задушил… Растирая горло, опоясанное багровым рубцом, Глинский тяжело привстал. Ноги его не слушались.
– Извини, - бормотал Прошин. - Я не хотел… я…
Сергей, оторопело крутя головой, отправился в раздевалку.
– А бассейн? - крикнул Прошин. - Слышишь? А баня?
Тот остановился. Сказал почти неслышным, сорванным голосом: – Я… пойду. Прощай. Я… поеду с Наташей?
– Не знаю, - отвернулся Прошин.
Выждав время, он поплелся в сауну. Настроение было мерзким, ушибленное колено ныло, и, машинально вытирая пот с лица, он долго сидел в каленом пару на горячей скамье, определяя себя: "Отталкивающий, ущербный тип, злобный, паршивый ублюдок… А в чем ущербный? И чем отталкивающий?"
"Не бери в голову, - увещевал Второй. - Или вот что. Запутайся в конец. Чтоб надоело. И плюнь. Ага? Помочь? Может ты не Серегу сегодня душил - себя?.."
* * *
На телетрубку Прошин ухнул тысячу рублей. Денег было жаль, но иного способа убеждения Полякова в своей первпективности не нашлось. Делал Прошин этот подарок так, будто изнывал от избытка подобного барахла, а сам настороженно отслеживал: клюнуло, нет?
Клюнуло: глаза Полякова восхищенно расширились…
Встретились они у Леонида Мартыновича дома. По случаю июльской жары тот поднял портьеры, и комнату заполонило солнце; тополиный пух летел с улицы, путался в волосах.
– А я только что от мамы… - делился Поляков. - Знаешь, приехал в старый дом, где вырос, и ощутил: родина - здесь; она - этот дом, эта квартира… Смотрю с балкончика: ребятишки мяч гоняют, там, где я когда-то… Запахи детства, щемящая грусть по ушедшему; я чувствовал себя добрым, мудрым…
– Тебя Пегас лягнул копытом, старик.
– Ну, конечно, - покорно огорчился Поляков. - Тебе все бы опошлить. Жалкий циник. - Его внимание привлек перстень Прошина, блестевший бриллиантом. - Хе, - он протянул руку, - что за кольцо царя Соломона? Бижутерейка?
– Чего? - оскорбился Прошин, стягивая перстень. - На, глянь!
– Резьба по золоту, - констатировал Поляков. - А пробы нет…
– Эта штучка, - не то, чтобы хвастливо, но веско сказал Прошин, - украшала перст Бориса Федоровича Годунова. Конечно вы в большом неверии, сэр…
– Естественно. Но все равно я горов купить…
– Ты расторопный малый.
– Н-да, - цокнул Поляков, возвращая перстень. - Какафония ассациаций. Смотрю и думаю: какая мы чушь! Сколько поколений сменилось, от костей тех, кто видел это колечко, и прах не остался, а колечку хоть бы хны! И ведь пройдет время, кто-то скажет: эта штучка украшала перст Лешки Прошина, а от Лешки - труха…
– Мы как пылинки в лучике света, - в тон ему подтвердил Алексей. Врываемся в него из тьмы, покрутимся в нем и снова во тьму.
– Пегас долбанул и тебя, - заметил Поляков. - Кстати, как насчет стихосложения: ты не пробовал?
– Я прозаик, - ответил Прошин, вытаскивая из портфеля рукопись докторской. - Вот, можешь прочесть…
– Записки сумасшедшего? - Поляков, усмехаясь, достал очки. Увидев заголовок, поскучнел. Начал читать. Через час, недоуменно пялясь на Прошина поверх очков, сказал:
– Этот манускрипт годится только для того, чтобы оклеить им дачный сортир. У тебя есть дача? Кое-что симпатично, да. Но в целом - бижутерийка, рассчитанная на вкус папуаса. Ты что, Леша?
– Я приехал на консультацию к чужому дяде или… к дяде родномн?
– Ну, понятно, - сказал Поляков. Тебе нужно придать этому хламу глубокий прикладной смысл. Или его видимость… Что же… За диссертацию, студент, ставлю вам "два". Изделие топорное. Придется переписать. Благо с радиофизикой тут все изящно, и остается это изящество выпятить на фоне дебрей микроэлектроники. Прикидываем силы. Один оппонент, курирующий главный пункт - прикладную целесообразность, - у тебя есть. - Он раскланялся. - Узнаете, да? Второй тоже имеется. Такой… уставший от жизни. Все до фонаря. Третий…
– Третий - Таланов, - перебил Прошин. - Мимо него не проедешь. А он-то как раз и может испоганить всю малину. Мужик он у-у! Как говорится, глаза к темноте привыкшие, все различают. К тому же микроэлектроника- его конек-горбунок.
– Все? - с невыразимым презрением спросил Поляков.- Все. Слушай сюда. Не тот уровень по сравнению со мной. У него микроэлектроника - хобби, а я профессионал. И вообще - проф. И дело будет происходить так. Я объявляю: диссертация имеет прикладное значение в области микросхем. Затем ты объясняешь, каким именно образом так получилось.
Объяснения я напишу. Такое заверну - сам не опровергну. Но сначала буду тебя щипать. Всю защиту вставлять палки в колеса. Понимаешь, ты должен отстреляться с блеском! Я жуткий вопрос, ты - остроумный ответ. Короче, готовим пьесу для двух актеров.
Поляков оживленно заходил по комнате. Глаза его были азартно- вдохновенны.
"Большой жизнерадостный удав, - с улыбкой подумал Прошин. - Это счастье, наверное, быть таким: веселым, не замечающим печальной своей сути…"
– Станешь доктором, Леха, мы с тобой… такого… - воспарял тот к облакам. - Мы… Да! - спохватился он, вытащив из кармана листк бумаги.- Вот. Это ты мне кровь из носу должен достать.
– Тогда и читать не буду, если кровь. - Прошин, не глядя, сунул бумажку в карман. Только я уезжаю. Так что после возвращения.
– Ничего, мне не к спеху… Когда уезжаешь? Куда?
– Завтра. В Крым. На испытания одного приборчика.
– Ну, делопут… - покачал головой Поляков. - Поездки на Таймыр, от тебя, конечно, не дождешься… Постой? Значит, отдуваться со всеми приготовлениями предоставляется мне?
Ах, кобра! - Поляков полез в секретер, автоматически раскрывший резные дверцы: достал оттуда пакетик. - Подарок за подарок, - сказал он.
В синей прозрачной подушечке, заполненной водой, виднелись электронные часы.
– Микроэлектроника в действии, - пояснил Леонид Мартынович. - На. Самые размоднющие. Календарь, будильник, термометр, компас. Сломаются, неси - чинить будем.
По знакомству возьму недорого.
– Спасибо, старина, - растроганно поблагодарил Прошин. - Спасибо… Просто нет слов…
И он долго еще рассыпал любезности, а сбегая по лестнице вниз, подумал: "Леня-то, похоже, не из корысти их мне преподнес. Он не высчитывал. Как другу. А что делец он, так ничего это не доказывает; деловые знакомства - одно, друзья - другое… Ситуация как у меня с Сержем… Эх, Леня, прости". Он открыл заслонку мусоропровода, бросил в гнилой холод черной дыры бумагу-заказ и упаковку от часов и, примеряя их, новенькие, пестренькие, спустился к машине, довольный.
* * *
Прогноз погоды, касающийся крымского побережья, Прошина не разочаровал: синоптики заверяли, что она будет стабильно великолепна. Это сообщение подвело итог сборам, и теперь в приятном безделье оставалось провести прощальный вечер… Прощальный вечер - это когда чему-то суждено начаться и что-то кончается. Грустный маленький праздник. И одиночество его минут - откровение, отдых от тревожного мира людей. На столе - ужин.
После ужина десерт: ананасовый сок, вишневое желе… Нет, сначала душ! Впрочем, опять нет! Хвойная ванна. Теплая, ароматная вода, густой шапкой нежнейшей пены ласкающая тело; закрой глаза - и будто плывешь в маленьких воздушных шариках, упруго лопающихся на распаренной коже… Программа составилась; хлопнув себя по коленям, он резко поднялся с кресла, но, словно пригвожденный внезапной мыслью, замер, а затем быстро задрал шта нину. На коленной чашечке сидела небольшая, с фасолину опухоль. Он осторожно пощупал ее. Опухоль была твердой и безболезненной. То, что это какая-то чепуха, он отверг сразу, бесповоротно уверившись в раке.
"Глинский… тогда… тренировка… - метнулась встревоженной змеей, бессильная, полная жгучей ненависти догадка. - Саркома?"
Машинально он отправился в ванную, помылся, растерся полотенцем, натянул старенькие, выношенные до белесых проплешин джинсы и сгорбленно присел на меховое покрывало, устилавшее постель.
За окном бушевала гроза. Яростно содрогался гром, и от вспышек молний ночное небо озарялось фотографическим светом, на какие-то секунды властвующим над тьмой, и тогда виднелись ненастные дымные тучи и жалобно шевелящаяся листва яблонь в скверике. Хлопала и развевалась занавеска на открытой двери балкона. Изредка ветер кидал в окно пригоршню дождя, сухо, как бисер, рассыпавшуюся по стеклу.
"Ко мне стучится смерть… - думал он, цепенея в сладком и остром, как наслаждение, скорблении по самому себе. - Боже, как невыразимо грустно умирать весной и летом, когда все дышит жизнью… А когда умирать? В унылую распутицу осени? Или зимой, когда и без того все мертво вокруг? Обидно умирать весной, а осенью - страшно и скучно. Но ведь не отвертеться от этого никому, даже самому умному ловкачу! Никому, никогда и никак! Откуда оно, это вечное торжество смерти над жизнью? Или… может быть, там тоже жизнь? Ну, хоть никакая, хоть жизнь разума в темени и пустоте, но если?.."
Он смотрел на свою ногу: нежная кожа лодыжек, светлые волоски, голубые извилины вен…
И тут отчетливая, морозная мысль до боли пронзила мозг: "Исчезнет все! И то, чем был, превратится в разлагающиеся белки, засыпанные землей, пожираемые червями в затхлой темноте гроба… Летом там будет сухо, весной и осенью сыро; зимой земля смерзнется в камень… Но что холод, сырость, тепло мертвому телу? Все едино и - ничто!"
Но даже не столько пугал его сам факт смерти, угасание разума и потеря себя существующим, живущим, сколько то, как осквернится его тело, мышцы, глаза, кожа, кровь…
Прошлым летом, когда он отдыхал с Таней и Андреем на Волге, решили сходить на рыбалку. Встали рано. Лоснилась сочной зеленью трава; сонно, зеваючи кричали петухи; искрилась в поднимающемся солнце синяя течь реки. Отчетливо, будто построенная на контрасте воздуха и воды, белела на противоположном берегу стройная русская церковь с сияющими позолотой маковкой и крестиком. Чернел лес за желтым ковром хлебов. Пахло от земли свежо, росисто, животворно. Острой саперной лопаткой Андрей копал чернозем - искал приманку.
Лопата отбросила пласт земли; показались коричневые кости и черви… Их было множество.
Осклизлые, извивающиеся; белые личинки, мокрицу с омерзительными лапами… Зеленая трава. Красное солнце. Синяя река. Белый храм. Фиолетовый лес. И рыхлый пласт земли, копошащийся нечистью… Картина эта давно исчезла в крутящемся ролике киноленты жизни, но он понимал теперь, что всю оставшуюся ленту смотрит сквозь этот маленький минутный фрагментик…
"Мысли о смерти - это расплата за жизнь. Смерть - она что! А вот осознание ее… - Он налил до краев стакан коньяка, судоржным глотком опорожнил его… Голова закружилась, стало отупело печально и бесконечно жалко себя. Жалко. - Но ведь ничего не сделано! - растерянно постигал он итог. - А… стоило? Ради чего? Ради теплый воспоминаний сослуживцев: доблестно, мол, выполнил свой скромный долг пребывания в обществе? Или ради соболезнования широких масс: этот-то… слыхали? Допустим, второй вариант получше, хотя, собственно, чем? Известность? Но история выбирает из столетия имена двух-трех. Остальные хранит лишь ветхая бумага архивных газет. Тысячи изводят себя творчеством, пытаясь ухватить тень бессмертия, а за века прошивается красной нитью десяток… Их облагороженные художниками головы увенчиваются венками, но толку? Имена их звук, а созданное ими подобно забальзамированным цветам. Так, академический интерес… Или ознакомились с великой поэзией - и на полку ее, запомнив: был, значит, такой Гомер. Если еще и был… Так к чему же тогда все? Топать, ползти, гнать наперегонки к сияющим высатам будущего? А если через час или через миллион лет грянет вселенская катастрофа и от нас, так и не понявших, откуда мы и где живем, что позади, что впереди, останется пшик? Дофилософствовался! - Он через силу, принуждая себя, расхохотался. - Приплыли! К чему-то новому? Шиш! Все эти упаднические твои мыслишки давно известны, обсуждены, осуждены … и … к дьяволу все! Помрешь, как любой и каждый! А муки-то, муки… Гений загибается, ядрена матрона… Кретин!". Зажмурив глаза, с плаксивым отвращением к себе, уже опьяневший, в истерике, он изо всех сил ударил кулаком в хрупкий фарфор настенной маски, являющей лик Будды, но Будду господь оборонил, и Прошин попал мимо, в стену. Несколько секунд он ошалело разглядывал то непроницаемую улыбку Азии, то сведенные судоргой, разбитые пальцы; застонав от боли, распрямил их и отправился в ванную; смыл кровь ледяной водой и , обмакнув ватку в зеленку, потыкал ею в ссадины.
– Все ерунда, - произнес он в раздумье, выходя на балкон. - Какая к черту саркома? А истерика эта, она… нужна. Для разрядки. Это нервы… Ты урабтался, ты устал…
Он жадно вдохнул свежий, насыщенный озоном воздух. Гроза ушла, и только меленький, робкий дождик слабо шуршал в листве сирени и лип. Мокрая жесть крыш блестела под прозрачной луной.
И где-то в глубине себя он вновь ощутил тень того забытого, маленького и всесильного защитника из ушедшего детства, дающего возможность смотреть на жизнь как на вечное и чувствовать себя в этой жизни тоже вечно живым властелином; защитника, отвергавшего смерть, а при виде ее заставляющего думать а ней как о не относящейся к тебе самому. Ты бессмертен, и все. Забудь об ином, прочь тоску сомнений, не думай о жизни, да и не вспомнишь о смерти, просто - живи на этом свете; он твой, твой навсегда.
И он уверовал, уверовал глубоко и спокойно: ничего не произойдет, потому что произойти не сможет.
– Так мол и так, - махнув рукой, скажет завтра Воробьев. - Идите с миром. Пустяк.
И когда он услышал эти еще не сказанные слова, он уткнулся лицом в жесткий шерстяной чехол подушки и с отчаянием заплакал. Он плакал за долгие годы, когда хотелось плакать, но не было слез или просто было нельзя… От коньяка все плыло перед глазами… Ворс пледа приятно щекотал голые ноги… Наревевшись вдосталь, встал, утомленно приказал: "Хватит!" и пошел смывать сопли пенистым мылом и холодной водой. В это время позвонила Татьяна. Сообщила, что свободна, что скучно…
"Пусть приезжает, - решил он. - Покажу ей болячку свою, не надо будет с утра к Воробьеву мотаться…"
Но сначала заводить разговор об этом было неудобно, да и некстати, а потом - тем более. Да и не хотелось потом…
– …Рассосется через неделю, - сказал Воробьев, сплевывая прилипшую к губе табачную крошку. - А здоровье у вас патологическое! Вы что, - он дернул щекой в усмешке, - заподозрили рак? Не ожидал от вас… этакой мнительности, Алексей… э…
– Психанул! - виновато развел руками Прошин.