* * *
Днем была Москва, вечером - море. Стоя на палубе суденышка с названием "Отшельник" и облокотившись на холодные, влажные поручни, он оглядывал масляно игравшую бликами гладь воды. В голове шумел день дорожных хлопот и смены декораций: аэтопорты, пыльная дорога к побережью мимо тонущих в акациях, шелковицах и розах поселков, полей лаванды, маков; ныряющий серпантин подъемов и спусков; и вот из-за плешивой горы, усеянной кучками низкорослого кустарника, выглянула наконец лазурная бездна слившихся воедино воды и неба… И тут его захлестнуло чувство моря - волнующее, радостное, чистое, словно ветер, заполнило оно грудь тугой, ликующей силой. Все отошло назад, сгинуло, и прошлое представлялось теперь движением призрачных теней в туманном пространстве, отсеченном плоскостью нудного осеннего дождя.
Жить он решил на корабле. Курортный город, неоновой галактикой светивший в подкове залива, не увлекал его своим гостиничным комфортом, публичными увеселениями и дрянными забегаловками. Воронина поначалу последовала его примеру, но затем избегла выбора между гостиницей и каютой, закрепив за собой и то и другое. Прошину было плевать: пусть делает, что хочет… Он так и не понял, отчего Наталья так легко согласилась поехать с ним, он приписал подобный шаг холодку, пробежавшему между нею и Сергеем и ощутимому даже со стороны. А потому пришел к выводу, что ей надо просто отдохнуть от Глинского, погрузившись в необходимое каждому одиночество, заряжающее энергией подсевшие в житейских передрягах аккумуляторы душ. Сегодня, когда они шагали через аквариум аэровокзала, ему на мгновение стало приятно от присутствия ее рядом… Помнил, как она поднималась по трапу самолета: стройная, гордая, глаза - вода колодезная; и тонкие светлые волосы ее трепетали на ветру, как нити золотого огня. Редкий, одухотворенный аристократизм ее красоты пленял, но Прошину виделось в этой женщине и другое, что отвращало, словно порок: все в ней следовало некоему трафаретному началу, заложеннму кем-то глубоко и остро Прошину враждебным, враждебным за солдафонский фанатизм в стремлении подогнать всех под одну планку убогих убеждений, мыслей, взглядов, идей и чувств.
Компания океанологов - шуструх молодых ребят - встретила Воронину и Прошина как родных. Наташа сразу же оказалась в окружении поклонников, а Прошин, оговорив испытания прибора, удалился в каюту, радуясь отсутствию этой братии по вечерам, когда она с шумом убывала на катере в город, где было все ей необходимое: женщины, танцульки и сухое вино. Он же, выбрав час перелома вечера к ночи, вдосталь наплавается в парной воде, а потом, ежась от свежего ветерка, будет стоять на пустой палубе, слушая скрип якорных цепей, глядя на пологие фиолетовые горы, будто большие медведи, припавшие к воде, на далекие светляки звезд и думая: есть ли там жизнь? Есть ли начало и конец чудовищной бездне Вселенной? Будет постигать в этих размеренно и величаво проплывающих минутах великий первозданный смысл, и сочинять стихи, и петь их под музыку морской тишины.
"А что город? Нет, вообще-то с хорошей подругой там тоже…"
* * *
В холле гостиницы, под фикусом, в теплом от солнца кресле, сидела пожилая старуха дежурная, водя остекленевшими от жары глазами по строкам газеты. Увидев Наташу, вскочила, засеменила к ней.
– А к вам приходили - с оттенком конспиративности доложила она. - Очень интересный такой мужчина. Он сейчас в павильон пошел, напротив. Муж, наверное…
"Сергей…" Она обернулась и… увидела Авдеева.
– Ну, - он смущенно, как бы извиняясь, развел руками, - вот и встретились…
– Ты как здесь?..
Она не узнавала его: Коля? Уверенный взгляд, жесткое лицо, короткая стрижка… И где прежняя сгорбленность, приниженность, испитость?
– Что произошло? Почему ты уволился?
– Пожалуйте ключик от номера, - любезно вставила дежурная. Радость то какая! Муж приехал.. А ведь не ждали, верно?
– Да-да, - рассеянно кивнула Наташа. - Спасибо… - И боком, не сводя с Авдеева глаз, поднялась по лестнице в номер.
Авдеев присел на стул, на мгновение замер, закрыв глаза, затем ровным, чужим голосом сказал:
– В общем… Я приехал за тобой. Я люблю тебя, Наташа. И не могу без тебя! Конечно, ты замужем…
– Кто это меня успел выдать замуж? - улыбнулась она.
– Как? Прошин сказал… Ах, вон оно что! - неожиданно зло протянул Авдеев и, сунув руки в карманы, прошелся по комнате. - Опять купил!
– Ты о чем?
– Да-а, - скривился он, отмахнувшись, - долго объяснять. Лучше скажи: как мне быть? Хочешь - вернусь в Москву, хочешь - здесь останусь, хочешь… вместе поедем…
Он притянул ее за плечи. - Наташа, я…
– Пусти! - Голос ее ломался от боли. - Не надо, прошу тебя!
– Но почему, почему нет? - крикнул он. - Смотри! Разве я тот? Я другой, понимаешь? И чем, чем я хуже этого… Сережи? Чем? Любишь его, да?!
– Нет.
– Тогда… не понял…
– Не понял! - Она сухо, неприятно рассмеялась. - А я, думаешь, понимаю? Да и кто объяснит причины наших ошибок, падений, запутанности нашей? Коля, я просто вздорная, живущая наугад баба. - Она закусила губу. - Прошин сказал, что я вышла замуж? Зачем?
– Причин вагон. - Авдеев вздохнул, как бы раздумывая. Я же был у него за пешечку.
И анализатор мы с ним на пару гробанули. Да-да. Помнишь, Сереге я в глаз залепил? Приревновал… ну! Естественно просят явиться к Леше. Тот: пиши по собственному… А каково мне такое писать? Это значит все, это уже без тебя… Ну, порешили миром: захороводим мозги Роману, а с его помощью Лукьянову, что нужен, мол многоячеечный датчик; расчеты кое-какие от меня потребовал… А я в это время натыкаюсь на такое дело: нахожу частоту излучения клетки с изотопом. Самой клетки… понимаешь?
– Но это же…
– Ага, - кивнул Авдеев. - Пришлось заткнуться. Невыгодное открытие для Леши оказалось… Ну, молчу. Корплю над расчетами. Жду, короче. Дождался! Денег мы ухлопали кучу, результатов никаких… И тему сняли. Леша знал, что делал. И сделал. В своем стиле: просто, ловко и нагло. Со мной творилось непонять что, какая-то апатия; тут еще новость о твоем замужестве… Я плюнул и уехал.
– Но ведь… Нет, он не мог! Даже, если он думает только о выгоде…. Твое открытие принесло бы ему почет!
– Почет, - буркнул Авдеев. - Тигры мясо лопают, а не конфетки! Соавторство - это еще туда-сюда… Но с соавторством не выходило - обчистить себя по второму заходу я бы не дал.
– По второму?
– Не знаешь? Его кандидатская - моя работа. Лень было минимум сдавать, пробиваться… Потом я пил… ну! Короче, продал дьяволу часть души. Интересно? -Он закурил, распахнул настежь окно и, глядя на ползущий с пляжа поток отдыхающих, говорил уже через плечо: - Лешка мыслил реально. Решение анализатора - мелочь, отблеск моего успеха на его карьере, а так… так он защитит на этих расчетах докторскую… - Он обернулся. - Нет, все же темная, но личность! Такие комбинации. В науке ноль, но в комбинировании наукой - гений! Ведь как он докторскую состряпал? Датчик ему расчитала лаборатория, плюс готовая кандидатская, плюс к этому исследования двух блоков "Лангуста" - и все дела. Мне бы, конечно, такое барахло при всем желании в люди не вывести, но он защитит! Вот увидишь!
– Но это же… Его надо…
– Все гораздо проще и будничнее, - грустно улыбнулся Авдеев. - Кто-то не захотел определенной работы и избавился от нее. Если особо принципиальные поохают, то и это уже до фига.
– Ты можешь доказать все, что здесь говорил?
– Настаиваешь? - Авдеев покопался в бумажнике, вытащил вдвое сложенный конверт, поднял его за уголок, как карту. - Вот. Его ценные указания. Завалялось письмецо в книжке. А тут наткнулся…
Она читала записку долго, отделяя слово от слова. Сказала:
– Ты должен приехать в Москву.
– Новая кампания супротив начальника, - понял Авдеев. - Нет. Играйте в эти игры сами. Решение прибора дам… Действуйте! А мне живется неплохо: свежий воздух, люди… свежие. Ну, а если заболею раком, тогда уж не откажите в милости - положите меня под мой… анализатор.
– Не юродствуй.
– Ну, хорошо. - Он отвинтил колпачек авторучки и присел к столу. - Постарайся запомнить.. Это, конечно, не победа над раком, но, может статься, что и шажок к ней. Вот частота, схема приемника..
Наташа бережно сложила листочки и сунула их в толстую тетрадь.
– Ну, и надо проститься в Лешей, - шутливо подытожил Авдеев.
– Я прошу… не делай этого, - медленно сказала она. - Прошу..
– Ладно. - Он опустил голову, сплел пальцы. - Проводишь меня?
Они вышли из гостиницы и направились к морю. Стоял невыносимый, выбеливший небо зной. Стайки чаек словно вросли в неподвижное море, сверкавшее миллиардами зеркальных осколков. Авдеев зачерпнул воды и обмыл разгоряченное лицо.
– Теплая, - сказал недовольно. - А я каждое утро бегаю к родничку. Припадешь к нему, и годы с тебя слетают, как шишки кедровые, когда тряснешь дерево… Поедем, Наташ, а?
– Поздно, Коля, - сказала она.
– Тогда так. Будет трудно - пиши. Передумаешь, захочешь меня увидеть, только свистни…
– Я буду тебе писать. Но ты приедешь в Москву, ты обязан…
– Не знаю. - Авдеев сощурил глаза, горько взглянул на нее. - Не знаю, как там сложится.. А теперь… прощай. - Он прежней, неуверенной походкой пошел к вокзалу.
"Коля. - хотелось крикнуть ей. - Подожди! Я… с тобой!" Но она промолчала. Она не любила его; ей хотелось любить этого человека, но не было того суждено.
И она промолчала.
* * *
Прошин валялся на узкой панцирной койке, привинченной к полу, и ел одно за другим маленькие кисловатые яблоки, бросая огрызки в эмалированный тазик, до половины заполненный косточками слив и черешни. Он будто физически ощущал, как сила солнца и южной земли, переданная фруктам, становится силой его мощного, жадного к жизни тела, нежащегося на чистых прохладных простынях.
В дверь постучали. Воронина.
– А, красавица, - молвил он, накидывая рубашку на плечи и запихивая тазик с объедками под стол. - Как город? Все ли персики сожрали отдыхающие и командированные массы?
– Алексей… - медленно начала она, - какой же вы подлец.
– Чего еще такое? - недовольно спросил Прошин.
– Я видела Авдеева. И теперь… теперь я все знаю. Все! Твои аферы, диссертации - та и другая; провал анализатора! - Она устало провела ладонью по лицу. - Ты… матерый, последовательный негодяй!
– Ну-ну, - сказал Прошин. - Давайте на полтона ниже, мадмуазель…
– Но я это так не оставлю, - перебила она, не слушая. - Я докажу, что подпускать тебя к науке… Да и вообще тебя в клетке держать надо! Рвач, вредитель, убийца.. Анализаторэто жизни! И ты знаешь! Я говорю откровенно, можешь обижаться, можешь нет, дело твое.
– Один мой знакомый, - заметил Прошин хладнокровно, - тоже любил говорить гадости и тоже называл это откровенным разговором. Так вот - в итоге он оказался без собеседников. Теперь относительно твоих обличий. Все, что ты плетешь, бездоказательно.
– Почему же? - Она вызывающе вскинула голову; не глядя достала из нагрудного кармашка записку. - Узнаешь? Твое послание к Коле. Чукавин как-то сказал, что ты и под меловую черту на асфальте пролезешь. Посмотрим, как это выйдет у тебя на сей раз.
Он быстро схватил ее за руку.
– Стоп! - Она спрятала бумагу за спину. - Вы поступаете не по мужски… Я могу поднять крик, получится безобразная сцена… Прошин нехотя разжал пальцы.
– Удивительно, - сказал он со смешком. - Я видел десятки начальников лабораторий вообще десятки всяких начальников! - и у всех дело поставлено так, что их гаворики пикнуть не смеют против, а уж если говорить про слежку и сбор улик… Н-да. Невероятно. Ну, а что касается анализатора, им ничего бы не стоило свернуть таковой на нет в первый же день упоминания о нем. И почему мне так не везет? Размазня я, что ли?
– А ты набрал себе не тот экипаж. Сплотил таланты, будучи бездарью. Ты думал, с такими легче, думал - такие все сделают быстро и красиво, а ты выиграешь свободное время и почести. Однако выигрывая в одном, проигрываешь в другом. Закон физики и жизни.
– Наташа. Он безуспешно пытался говорить просящим голосом. - Я… заклинаю тебя. Давай… так. Я уйду из лаборатории, уступлю свое место Лукьянову и… тему восстановлю! От тебя требуется одно - подарить мне эту бумагу. Все. Договор взаимовыгодный…
– Да брось ты это делячество! - поморщилась она. - Если на то пошло, Лукьянов так и так займет твое место. И тему восстановят. А бумажка получит ход. Я… не могу сделать иначе.
– Жаль, - сказал Прошин. - Но дело твое… Унижаться не стану. Только что бумажка? Ее можно трактовать как материал мелкой производственной склоки, определяющей, ну… мои субъективные научные воззрения, скажем. Не преступление, что мне нравилась одна система датчика, а кому-то другая. Правда, лишний шум… Но - переживем.
– Ошибаешься. Все будет разбираться в далеко не радужном для тебя варианте: на фоне всех твоих дел, твоего облика… Будет скандал, уверяю тебя. - Она помолчала. - Слушай, скажи… Зачем ты… все это жульничество… вообще… зачем?
– Угу, - молвил Прошин, кивая в пустом раздумье, - Детская непосредственность.
Хочу все знать. Вот что… высокоидейная девочка… катись отсюда! Вон! Дура! К черту! Ненавижу! - Он сжал кулаки, и глаза его потемнели от бешенства.
По стеклу иллюминатора скользнула туманная розовая вспышка. Тяжелые нити невидимого дождя дружно вонзились во вздыбившуюся волнами плоскость моря. С палубы донеслись обеспокоенные голоса и топот матросских башмаков.
Надвигался шторм.
– Переживем, - повторял Прошин, хватаясь за ползавшие по столику и по полу предметы и не зная, куда их приткнуть. - Переживем!
К утру качка улеглась.
Зябко ежась, Прошин вышел на полубак; сомкнул пальцу на холодной металлической трубе поручня. На корабле царило оживление. Матросы - в замасленных робах и драных тельняшках - грузили под вопли научного состава аппаратуру, устанавливая ее на станину. Готовился решающий комплексный эксперимент; под воду спускался "Лангуст" и еще несколько приборов. В случае, если их симбиоз будет успешным, предполагалось поставить на испытаниях точку. Возле "Лангуста" с отверткой в руках сидел глава океанологов Кеша, щуплый молодой человек в выцвевших шортах цвета хаки. Этот более других раздражал Прошина своей крикливостью, излишней восторженностью и чудаковатостью, граничащей с идиотизмом. Недавно то ли спьяну, то ли под влиянием сумасбродной идеи, что посещали его ежеминутно, Кеша сбрил свою непривлекательную, худосочную бородку - и жестоко пострадал: загорелое лицо его казалось теперь перемазанным сметаной. Отвинтив крышку с разъемом энергопитания, Кеша разглядывал внутренности прибора. Разглядывал из соображений праздной любознательности, не подозревая, как дорого такая могла обойтись: восстановление герметизации требовало определенного навыка. Прошин скрипнул зубами, готовя ругательство… Но сдержался. Напряженно, еше не веря в то беспорядочное переплетение мыслей, что несло в себе законченную планомерность дальнейшего, он наблюдал, как Кеша, обратной стороной приложив к крышке прибора прокладку, закручивает винты. Закрутив последний, вытер жало отвертки о шорты и, воздев лицо к небу, проорал в приливе, видимо, славного настроения, некое пронзительное междометие, отчего испуганные чайки взметнулись со снастей и, горланя, помчались в сторону берега. Кеша, улыбаясь, как Буратино, сунул пальцы в рот, готовясь свистнуть им вслед, но, поймав на себе стеклянный взгляд Прошина, смутился и вместо того, чтобы свистнуть, с серьезным видом принялся ковырять ногтем в зубе.
– Как спалось? - спросил он.
– Плохо спалось, - отозвался Прошин хмуро. Простыл я. Знобит. Температура, наверное. И он отправился завтракать.
Поковырял вилкой холодную овсяную кашу, хлебнул чай… Аппетита не было.
"Ну, - обратился он ко Второму, - что делать будем?"
"А ничего, - мгновенно откликнулся тот. - Ты болен, иди в каюту и спи. Ты ничего не видел".
"Если она полезет в воду… Там 220 вольт на корпусе!"
"А что делать, если она встала поперек?"
"Это я встал поперек! Поперек всем.".
"Тем более. Встал, значит, стой. И крепко стой, чтобы не сбили и не растоптали".
"Я - убийца?!".
"Хе. А ты знаешь, сколько было, есть и будет убийц? Жизни не хватит, чтобы счесть. Ты не один… Конечно, это… неприятно, но посуди сам - здесь четкая альтернатива: или ты, или тебя. Выбирай.".
Прошин отодвинул тарелку встал. Пошел в каюту; дверь за собой притворил неплотно, чтобы слышать, что делается на палубе. Прилег, не раздеваясь, на койку.
– Спускай! - донесся крик Ворониной и одновременно заскрипели на блоках тросы - станина уходила под воду.
"Слушай, ты, - мертвея от страха, спросил он Второго. - А кто будет платить? Нет, я знаю, неправдой можно прожить, и здорово можно прожить и сдохнуть легко; но платить-то все равно прийдется… И если здесь не заплатишь, то заплатишь там…"
"Никакого там, - последовал веский ответ. - нет и не было. Не впадай в мистику. Ты плод эволюции земных организмов, выползших из первичного океана. Вспомни школьную биологию - с возрастом ее упорно стараются забыть! Вспомни! Обезьянки, питекантропы, прочие австралопитеки… Затем ты. Боги и всякие "там" рождены в темных головах питекантропов или… знаешь, что я тебе скажу… трусов! Так что живи, и живи так, как лучше. Привет, друг!"
Прошин закрыл глаза, чувствуя, что впадает в обморочное забытье. Где-то в глубине души он надеялся, что весь этот уже окончательно выстроенный план пойдет прахом, разладившись сам собой в каком-то неприметном, но слабом своем звене, что обязано было существовать, ибо задуманное казалось неправдоподобно чудовищным, чтобы свершится; но когда пробило пять склянок, с палубы донесся встревоженный гам, и он понял: есть! Обмерев, с минуту он лежал в оцепенении; затем спрыгнув с кровати и по-кошачьи подкравшись к двери, прислушался: – "Лангуст" мозги полоскает, сволочь, - сказал кто-то расстроенно, и вслед за тем послышалось еще несколько голосов.
У Прошина, как от укола, побежали по спине мурашки. Сердце остановилось и тут же, будто сорвавшись, застучало захлебывающимся боем. Дыхание пресеклось, глаза заволокло теменью, испещренной плавающими золотистыми червячками…
– Ну, так что? - поинтересовался старпом. - Поднимать станину?
– А эксперимент? - завопил предводитель океанологов. - Мы же сорвем эксперимент Там общая цепь! Надо нырнуть и снять эту "лангустину".. да!
– Тогда давайте нурять, - рассудил капитан.
Нырять выпадало Ворониной - Прошин "болел", а кроме них двоих грамотно отсоединить прибор не смог бы никто.
– Акваланги заряжены? - спросила Воронина.
– А этот…. шеф твой? - вмешался один из матросов. Где он-то? Сейчас штормом воды холодной нанесло, простудишься. А тот - здоровый кабан, пусть и лезет. Заодно рыбку подстрелит. Федя, дай ему ружьишко, уха нам будет. А то макароны уже в глотку не идут!
Гогот.
– Болен он, - серьезно объяснил кто-то. - Яблок за вчерашний день объелся. Килограмм пять умял. Как пить дать проб пбратва, холеру какую через него не подцепить!
Гогот усилился. Прошин закусил гбу от досады. Чем же он не полюбился этим морячкам?