– Друзья… - Мелкие, тонюсенькие иголочки щекотно уколови в нос, и он недоуменнно ощутил навернувшиеся слезы. - Боюсь я казенных слов… Наташа была для меня большим другом, и говорить о ней трудно; слово мои не могут выразить ту необыкновенную щедрость души, ту доброту, исходящую от нее…
"Лукьянова их отпуска не вызвали, - соображал он, вглядываясь в лица собравшихся. - И Сергея нет…"
– … с такой теплотой, с таким искренним участием она подходила ко всем; каждый, кто знал ее…
Он быстро, по-волчьи, оглядел толпу и, уловив недоверчивый взгляд Чукавина, почуствовал, что переборщил… И тогда, повинуясь раскрепощающему таланту актера, всхлипнул и, беззащитно закрыв лицо дрожащими пальцами, пробормотал:
– Простите. Мне… Я не могу… говорить.
В застывших глазах придалвенного, почерневшего от горя отца Наташи - полноватого, добродушного старикана, у которого мелко тряслись губы, - появились слезы, и одна их них медлинно потекла по щеке. Прошин отвернулся. Он обманул всех. Даже отца. Хотя обмануть отца убийце нелегко. Но он обманул.
"Бог не простит мне его слезы", - с ужасом думал он, таращась на липкие комья земли, летевшие в зияющую яму и с чавкающим стуком разбивающиеся о крышку гроба.
Он видел себя как бы со стороны - с отвисшей челюстью, съехавшими очками, с прилипшими от испарины ко лбу волосами, - но вернуться в нормальное состояние не мог. Втайне, будто исподтишка, его утешала мысль, что такое выражение лица - это даже неполохо, он действительно сражен несчастьем, и, видимо, тот, Второй, и свел его физиономию судоргой.
"Но перед Богом расплачиваться не кому-нибудь, а мне! - застонал он про себя. - Мне! Одному!"
И стало страшно так, словно он хоронил себя. Но страх этот не был страхом перед Богом, нет… Страх перед Богом абстрактен, перед Богом можно отмолиться, отвинить грех, разгадав в лике иконы прощение, снисхождение к тебе - маленькому, неразумному, жалкому; а страх охвативший его, был другим - осязаемым, обрывающим сердце, поднимающимся в глубине медленными, клубящимися волнами. И не находилось объяснения и названия этому страху…
Разве что был этот страх перед самим собой.
После похорон Прошин отправился к Глинскому.
Дверь квартиры была не заперта. Сергей спал в одежде, раскинувшись на низкой кушетке. Рядом на полу валялись липкие порожние бутылки, опрокинутая пепельница с недокуренными сигаретами; забытый проигрыватель шипел иглой по пластинке.
Прошин выдернул вилку из сети и присел на край кровати. Сергей застонал во сне, выкрикнул что-то нечленораздельное и повернулся на бок, уткнувшись в подушку обслюнявленным ртом. Был Сергей небрит; растрепанные, давно не мытые волосы торчали во все стороны; спал в одном ботинке, надетом на босу ногу, другой покоился в осколках разбитого зеркала.
– Эмоции, - серьезно сказал Прошин и пересел в кресло, наугад взяв с книжных полок какую-то книгу. Зигмунд Фрейд. Он начал читать. Вероятно, человек, просматривавший этот неправильный трактат до него, страдал катострофическим выпадением волос. Волосы попадались на каждой странице, и Прошин с омерзением сдувал их на пол. Вскоре такое занятие ему надоело и, отложив книгу в сторону, он переключился на русскую классику, пыльными рядами громоздившуюся в самом низу стеллажа.
"Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало…" - прочитал он и зевнул. Тягомотина. А герой - меланхолик и дармоед.
Вслед за Лермонтовым он скучая, раскрыл Алексея Толстого.
"… и многое доброе и злое, что как загадочное явление существует поныне в русской жизни, таит свои корни в темный недрах минувшего".
Эти слова его поразили. С минуту он сидел, постигая их смысл, затем буркнул: "Фрейдизм какой-то…" - и углубился в чтение. Будить Глинского он не стал, решил: пусть выспится.
Он увлеченно шелестел страницами, перенесшими его в ХVI век; он слышал звон мечей и золота, шум пиров и скорбное благозвучие молебнов, предсмертные хрипы казненных клекот кружившего над плахами воронья, изредка, вздрагивая, поднимал глаза на Сергея, ворочавшегося и матерившегося в пьяном забытьи.
Тот, наконец, проснулся. Встал, мельком взглянул на бесстрастно уткнувшегося в книгу Прошина и пошел на кухню, откуда вернулся с пакетом кефира. Зубами оторвал краешек упаковки и, залпом выпив лившуюся ему на рубашку тягучую жидкость, отбросил пустую бумажную пирамидку в угол.
– Свинство в квартире- дурной тон, - сообщил Прошин, очень аккуратно вгоняя томик на прежнее место. - Старина, я великолепно понимаю твое горе, - продолжал он.
Однако что за штучки из богемного фольклора? Запой, трехдневное неявление на работу…
Мне не хватало только приехать сюда и увидеть своего друга в петле с отвратительно высунутум языком.
Сергей резко встал и, оскалив зубы, подскочил к нему, небрежно развалившимуся в кресле.
Лицо Глинского выражало ярость.
– Ты сказал: "своего друга"? - произнес он, тяжело дыша. - Ты, сволочь, мой друг?!
И схватив Прошина за отворот плаща, он принялся бессмысленно трясти его.
Тот улыбнулся. А потом тычком большого пальца ударил Глинского в солнечное сцепление и тут же низом ладони толкнул его в подбородок. Сергей отлетел к стене и сполз на пол.
– Вот, сука… - сказал сказал с пьяной растерянностью и, шаря вокруг себя руками, облизал кровь на губах.
– Встань и успокойся, - буркнул Прошин, хладнокровно отворачиваясь к окну.
Его спасла звериная, чуткая реакция… Тяжелая керамическая пепельница вдребезги разлетелась о руку, которой он успел заслонить лицо.
Прошин по-змеиному зашипел от боли, пронзившей кость. Ненависть, дикая ненависть охватила его, лишила рассудка… Он подскочил к Глинскому и начал бить его ногами.
– Ах ты, щенок… - шептал он, - Ах ты, щенок… щенок!
Он бил его за свою привязанность к нему, даже любовь - старшего брата к младшему - к неблагодарному мальчишке, не пожелавшему ни понять его, ни подчиниться, не оценившего и предавшего их дружбу. А впрочем, какая там дружба… Пьянки, воровство да болтовня. И тут острая жалость к Сергею остановила его. Он перетащил Глинского на кровать и сел рядом. Захотелось раскаяться, объясниться, просто поговорить с ним… Но в чем каяться и что говорить? Прошин хмуро потрогал ноющую руку и отшвырнул ногой осколки пепельницы. Тихо сказал:
– Хватит истерик. И моих и твоих. И вот что. Живи, как хочешь. Я тебя больше не трону. Ни рукой, ни словом. А за сегодняшнее прости. Или, хочешь… отдубась, как только понравится. Чтоб окончательно расквитаться…
– Слушай… - Сергей приподнялся на локте. - А ведь ты ее убил… Ты. Я знаю… Мне сон… да…. сон приснился.
– Ты до сих пор пьян? - устало поморщился Прошин.
Сергей всхлипнул.
– Ну-ну, дурачок… - Он обнял его и погладил по голове, как ребенка. - Не надо…
– Как дальше-то жить?! - отодвинувшись, спросил тот. - Ну?
– А знаешь что… - искренне сказал Прошин.- Я тебе завидую. Честное слово. Мне бы кого так любить… А я, собственно люблю… Жену свою. Бывшую. - Он смежил глаза, чувствуя не себе внимательный взгляд Глинского. - Вот так… - уже начиная играть, вздохнул и положил руку Сергея на колено. - Эх, Серега… Беда наша, что стали мы не друзьями, а сообщниками и крутились, как два спутника… на орбите общих махинаций. А ведь имели в душе и что-то другое… Но думали, из того другого кафтан не скроишь, сапоги не справишь.
Нет, афер наших я не осуждаю. Без них не прожить. И дело не во всяких там социальных проблемах, а просто в том, что мы - игроки. А ошибка наша, что не смогли совместить партнерство в игре и дружбу. Партнерство поставили выше дружбы. А надо наоборот.
Пропорция подвела. Ну, а Наташа… Такое раз в жизни бывает. Без повторений. Такое было…
Было у тебя и у меня. Все. Иные, приходящие после - ложь, копии… И потому жить нам теперь остается очень просто. В ветреном, приятном одиночестве. Пошлость? Нет, трагедия!
И не сочти меня нахалом… трагедия - извечно высокий жанр. Да. А это… - он ткнул каблуком бутылку, откатившуюся к батарее, - последнее дело. Мы должны быть сильными, здоровыми. Иметь много денег… Скажешь… не все можно купить за деньги? Есть чувства, сантименты… Философия нищих, Серега. Купить можно все, если уметь покупать… Так вот. О чем я?
Иметь деньги, женщин… И - надежду. На что? На перемены, наверное. Сам не знаю в чем суть этой надежды. Да и не надо знать, вероятно. Живи… смутным предощущением чего-то хорошего, нового и меньше оставляй времени для раздумий. Будь занятым человеком. Как я.
Ты знаешь, если бы… у меня было время разочароваться в жизни, я бы в ней разочаровался.
Правда!
– Господи, - простонал Глинский. - Как же ты меня отделал-то… Он осторожно ощупывал ребра.
Прошин недобро усмехнулся. Вдохновение, владевшее им в течении всей этой проповеди, исчезло, и теперь с сочувственным презрением он наблюдал за одуревшим от водки, побоев и сна Глинским. Тот оделся, отмыл опухшее лицо холодной водой и поставил чай. Прошин в расстегнутом плаще, сгорбившись, сидел перед ним, казавшись себе старым, усталым… И еще - каким-то безнадежно обреченным. Встал. Протянул Глинскому руку. Спросил:
– Ну так… как? Со мной?
Боязливо, будто прислушиваясь к чему-то, Сергей повел головой и неуверенно сжал его пальцу своими - холодными и потными.
"Достигнутая и поверженная цель…" Прошин застегнул плащ, поправил пряжку пояса и двинулся к двери.
– Куда пошел? Оставайся ночевать, - предложил Глинский хмуро. - Время позднее…
– Я тоже не люблю, когда друзья уходят вечером, - не глядя на него, улыбнулся Прошин. - Но оставлять их ночевать… Утром заспанные физиономии, суета.. До завтра!
"Два подлеца пожали друг другу руки и разошлись, - прошептал он в кабине лифта. - Серега скатился вновь… Плевать…".
* * *
– Алексей, - сказала секретарша, не отрываясь от бумаг. - Вам письмо.
И Прошину бросился в глаза узкий голубой конверт с сине-красной авиакаемочкой и пестрой маркой, изображавшей рыбку на фоне коралловых зарослей. Ниже белели буковки: AUSTRALIA.
"Итак…" подобрался Прошин.
А что "итак"? Осечки быть не могло, и ее не было, и пршлогодняя встреча в гостинице обернулась этим письмом, предлагавшим ему, мистеру Прошину, к октябрю сего года прибыть в страну, где выпускаются марки, изображающие кораллы. Из письма также явствовало, что некто мистер Манчестер уже сидит на чемоданах, вероятно, мечтая увидеть Россию столь же загадочную для него, как и Австралия для упомянутого мистера Прошина.
Он бережно сложил письм и сунул его обратно в конверт.
"А вот теперь: итак…" - подумал он.
Следующий акт спектакля был настолько неприятен, что у Прошина не хватало духа даже задуматься, как надлежит его разыграть. Он вытащил из сейфа запылившуюся папочку с заявлением разгромленного конкурента, наотрез отказавшегося от работы за границей, и отправился к самой главной двери НИИ.
Бегунов что-то писал. Прошин молча подошел, сунул письмо ему под руку и сел напротив.
Тот искоса посмотрел на Алексея, взял конверт, спокойно прочитал текст. Лицо его ни на секунду не потеряло равнодушного выражения. Затем письмо отправилось в ящик стола, ящик задвинулся, и Бегунов сухо сказал:
– Поедет Михайлов.
– Поеду я, - отозвался Прошин. - Я поеду. Он зикинул ногу на ногу. - Через две недели защита. Защищусь и поеду.
Бегунов презрительно скривил рот.
– Вы поставлены мной командовать? - спросил он.
– Михайлов от поездки отказался, - невозмутимо прибавил Прошин. - Вот его заявление.
Прочтенное заявление смятым комком полетело в корзину.
– Ты плетешь интрижки! - Бегунов встал. - Ты плетешь итрижки, негодяй!
– Зачем так грубо? Михайлов действительно не желает туда ехать, он не знает языка, был только в соцстранах… И потом разве я похож не человека, котрый…
– Похож! - Бегунов сел. - Хорошо. Я найду порядочного молодого человека, знающего язык. Пусть хуже, чем ты, но вполне умеющего объясниться и понять слова, обращенные к нему. Но ты не поедешь! Твои бумажки… - он ткнул пальцем в корзину, - в них я между строк ощущаю всякие… фигли- мигли. Я не верю тебе и за границу тебя посылать не собира юсь! Ты… нечестный человек. Ты… знаешь кто?
Прошин закрыл глаза, чувствуя, как его заполняет рассудительная, стылая злоба. Пора было нанести удар в незащищенное место. Он не хотел делать этого, но его вынуждали…
– Знаю, кто, - медленно сказал он. - Я твой сын. Я человек, которого ты сделал несчастным; человек, которому ты причинил боль. Я знаю, кто я, знаю! Ты изломал мне жизнь, не дав выбрать своего места в жизни, лишив меня смысла! А теперь началась игра в принципы… Ты нечинаешь вредить мне, это ты знаешь?!, - уже кричал он, кричал, внутренне скучая Так и знай! Папочка!
Бегунов сидел, закрыв лицо рукой.
– И еще, - тихо продолжал Прошин. - Если ты мне откажешь… я уйду отсюда. И больше ты меня не увидишь. Я прокляну тебя..
– Ты… - выдохнул Бегунов. - Езжай…
– Спасибо, - серьезно сказал Прошин. - Извини… "Ну вот и все", - с облегчением подумал он.
* * *
Первое сентября. Утро. Вереницы школьников: девочки с цветами, неестественно приглаженные мальчишки с унынием на лицах, взволнованные папаши и мамаши… Около пешеходного перехода Прошин затормозил, пропуская эту по-праздничному оживленную толпу и чувствуя себя старым и мудрым как перед ребятишками, так и перед бедолагами- родителями, мающимися с ними. Вот мужчина в отутюженной тройке, начищенных башмаках, шагающий среди остальных рядом с мальчиком - таким жи чистеньким и опрятным послушно державшимся за его руку. И тут что-то в чертах мальчика показалось Прошину знакомым… Вдруг дошло: это же… сын! Его сын! Словно обмякнув, он отвалился на спинку сиденья. Нет, теперь уже не его… И вырастет мальчик таким же, как отец, его воспитавший, наверняка благоразумным, безропотным и , как это говорят, порядочным. Он будет женат, будет каждодневно посещать службу, радоваться получению отпуска летом, а не зимой, и вот так же водить детей за ручку в школу.
"Ну и отлично, - подумал Прошин. - Так и надо."
Сзади нетерпеливо загудели. Уже горел зеленый свет, но Прошин не двигался с места, провожая взглядом того, кто, может быть, единственно был дорог ему, и чувствуя необратимую потерю чего-то неосознанного, но настолько важного. Что размышлять о смысле этой утраты было невыносимо…
Он вспомнил: после развода, когда уходил из дома жены, сына только выкупали в маленькой пластиковой ванночке, и последнее, что Прошин видел, эту салатовую ванночку с пенистой от шампуня водой и игрушками - двумя шариками, красным и белым, вздрагивая, лежавшим не ее поверхности. А затем он уехал к Глинскому. Пить. У Сергея тогда собралась компания. Тянули вино, танцевали… Он сидел там, с виду веселый и беззаботный, но душу его глодало странное чувство подавленности и стыда, будто он кого-то обокрал…
Себя, что ли? И сейчас забытое это ощущение вернулось к нему вновь, и он вспомнил всех, кто был тогда у Сергея, вспомнил чужие, единоджды виденные лица…
Прошин ехал на защиту.
Он вошел в лекционную аудиторию института, куда уже стекались знакомые и незнакомые люди, причастные к последнему кону игры; развязал тесемки, развернув листы ватмана с чертежали узлов, схем и орнаментов формул и встал, облокотившись на кафедру.
…Он сжато и очень уверенно говорил, шурша рулонами бумаги, и осекся лишь раз, вспомнив нечаянно утреннюю встречу на перекрестке. И лишь на мгновение… Было тихо и скучно. В скрещении солнечных лучей, с трудом пробивавшихся через мутные оконные стекла, клубилась пыль, поскрипывали шененги кресел… Кто смотрел на часы, кто в пространство; Бегунов бесцельно водил ручкой по бумаге, вычерчивая геометрические фигуры, и изредка кивал Полякову - единственному, который то и дело испрашивал у него дозволения задать диссертанту вопрос и задавал его - с ядовитейше- добродушной интонацией и, всякий раз получив сухой и четкий ответ, садился на место, смущенно разводя руками. Схватку злодея-оппонента и умницы- диссертанта они разыграли превосходно, но вскоре поняли, что вполне могли обойтись и без нее - своими придирками Поляков только всех раздражал. Второй оппонент - сонный, седобородый старичок с перламутровым носом и склеротическими прожилками на шеках, в пенсне и академической тюбитейке - регулярно
и благосклонно наклонял голову, видимо не очень-то вникая в суть доносившегося извне; третий - Таланов - грозно помалкивал. И, как только Прошин закончил, встал и, попросив у Бегунова слова, сказал:
– Красиво. Очень красиво… И чувствуется многолетняя, кропотливая работа, проведенная диссертантом… Но прошу прощения… Я слабо понимаю практическую ценность работы, прошу прощения…
– Моя работа имеет конкретное значение для интегральных схем, внедряющихся в радиофизическую аппаратуру, - "на дурака" отчеканил Прошин фразу из поляковского сценария.
Смысл сказанного им дальше никто из присутствующих до конца уястить не мог. Он и сам туманно представлял себе этот смысл, твердя зазубренные слова, пространно ссылаясь на авторитеты и помня напутствие Полякова: "Выучи и дуй. Знаток микроэлектроники на защите будет один. Я. Но если Таланов и дока, то пусть попробует опровергнуть… Я, например не смогу. Чтобы опровергнуть, надо всему нашему НИИ проверять эту брехню эксперементально".
Выслушав ответ, Таланов замычал, якобы постигая идею, и сел.
Слово попросил Поляков.
– Мне хочется отметить, - с чувством сказал он, - оригинальность диссертации. Имея под собой, фигурально выражаясь, чисто радиотехнический фундамент, она тем не менее выходит в область интегральных схем… Я возлагаю ответственность в вопросах радиофизики на более компетентных коллег, присутствующих здесь, но, что касается микроэлектроники, нахожу работу диссертанта чрезвычайно серьезной и, главное, актуальной.
Очень, очень интересно!
Все развгралось превосходно: Авдеев смастерил красивую игрушку, а Поляков придал игрушке значимость - будто выдал детский грузовичок за настоящий, убедив, что грузовичок так смотрится с крыши высоченного дома…
Проснулся и дедушка в академической тюбитейки.
– Ну, я скажу без обидняков, - важно осматриваясь по сторонам, начал он. Честно скажу. Вот… Честно. Ничего я в работе товарища Прошкина не нашел. Вот… Никаких погрешностей, никаких помарок. И посколько, можете поверить не слово, я в силах оценить практическую ценность труда, то без обидняков скажу: ценность есть!
Бегунов приподнялся, обвел внимательным взглядом Прошина и Полякова, будто что-то хотел сказать им…
– Как научный руководитель, я считаю работу законченной и… - он усиехнулся, - ничего не остается делать, как присоединиться к предыдущим ораторам.
Все мило и как бы понимающе заулыбались.
После голосования Прошин разродился благодарственной речью к руководителю, к оппонентам, отпустил несколько слов о своей неизмеримой радости при мысли о применении своего труда на практике, о скромном вкладе в науку во имя прогресса и так далее… Он любовался собой как бы со стороны: веселые голубые глаза, загорелое лицо, белозубая улыбка. Голливудский супермер… А что? Чем плохо быть голливудским суперменом? И тут ошарашивающая догадка обожгла его… А ведь игра-то - все, кончилась!