– Давай, - согласился Прошин, снимая трубку дребезжащего телефона.
– Алексей Вячеславович? - Тон секретарши Бегунова был вежлив и сух.-
Соединяю с городом… Тут какие-то иностранцу, а директор в отъезде…
Что- то щелкнуло, и донеслось смущенно- вопросительное:
-Хелло?
-Да, сказал Прошин. - Иностранный отдел. голос. - Мы из инститьют космоса исслелования… Остров… А-стралия. Мы здэсь. Отель.
Мы проездом… мимо… И а-а хочим сказать об обмен спешиалист. Мы имеем время до вечерка. Потом - самолет.
– Я понял, - сказал Прошин. - Буду через час. Я еду к вам.
Он позвонил в диспетчерскую, схватил дубленку; уже выйдя в коридор, вновь суетливо возвратился, достал из сейфа "аварийную" бутылку "Изабеллы" и бросился вниз.
– Вынимание, вынимание! - вещал во дворе динамик голосом Зиновия. - Машина 00-70 - к поъезду номер два!
Белая "Волга", недовольно пофыркивая на легкий снежок, плавающий в воздухе, выползала из мрачного чрева гаража.
Сорок минут дороги показались Прошину сорока часами. Он буквально изнывал под бременем уже выверенной, будоражившей его идеи, что затмила и перепутала все, казалось бы, непоколебимые планы и требовала теперь воплощения в жизнь.
Клеть лифта мягко затормозила плавное свое скольжение, он выскочил в коридор, мгновенно узрел нужную дверь и, приблизившись к ней, застыл, закрыв глаза и машинальна проверив, застегнуты ли пуговицы в надлежащих местах и не сбился ли галстук.
Когда он открыл глаза, дверь была распахнута, и на него вопросительно смотрела голенастая блондинка со вздернутум носом, на котором висели очки в тонкой оправе. В глубине номера, возле журнального столика, заставленного лимонадом и буфетной снедью, виднелся диван; на нем восседал грузный краснолицый мужчина с обширной веснущатьй лысиной и с трубкой в зубах. Тугая "бабочка" поддерживала все три его подбородка.
– Добрый день, - сказал Прошин. - Я сотрудник Бегунова. Моя фамилия Прошин. Я начальник иностранного отдела и одной из лабораторий.
– Отчень карашо, - сказал мужчина на диване.
– Мы… - девица протянула Прошину руку. - Хэтэвэй. Я - Лорел. Он - Джордж. Мы быть… путешествовать в Европе…
– Были в отпуске? - подсказал Прошин.
– Да. Отпуск. - Она замолчала, подбирая слова, затем рассмеялась, видимо, так и не найдя их… - Мы говорим по-русски. Да. Мы теперь учимся с вами.
Она делала самые невероятные ударения.
– Лорел, - сказал Джордж, на что Лорелл кивнула и с великолепной быстротой соорудила три коктейля.
– Я думаю, - сказал мистер Джордж, разглядывая бокал на свет, - вы должны знать об обмен спешиалист все. Это карашо быть до рождество.
Прошин подобрался. Он ждал этих слов, в корне губивших все задуманное. Он наметил себе срок еще не написанной докторской - август. В течении этого времени предполагалось свернуть работу над анализатором, чтобы развязав себе руки, смело идти к Бегунову с предложением, чтобы в Австралию послали его, Прошина.
– Это совершенно невозможно, - сказал он. - Обмен состоится осенью следующего года, не раньше.
– До рождество - карашо, затем чуть-чуть плохо, - возразил мистер Джордж, выковыривая вилкой из консервной банки кусок сайры. - Наш спешиалист затем имеет работа. Это… у нас… план!
Прошин невозмутимо курил, разъясняя, что Бегунов не в состоянии отправить в Австралию кого попало; он обязан послать туда опытного, эрудированного человека, а подобные люди руководят в настоящее время ответственными работами.
– Вы сказал: осэнь? - Мистер Джордж задумчиво подвигал нижней челюстью.
Челюсть у него была громадной, двигалась во все стороны, и жила как бы своей отдельной жизнью. - Осэнь.. Это есть не удобнас.. удобность! - Он махнул рукой - Ладно, пусть будет так.
– Вот и чудесно, - утомленно сказал Прошин и посмотрел на часы. Пятнадцать ноль ноль… Где же конец этому суетному, долгому дню?
Он полез в портфель и извлек бутылку.
– Оу! - серьезно сказал мистер Джордж, с уважнением бутылку принимая. - Это есть отчень карашо.
Когда вслед за бутылкой опустел запас изысканных анекдотов и потянулись паузы, Прошин извинился и вышел позвонить Бегунову.
В полутемном коридоре было тихо и пусто, как на ночной стоянки поезда в спальном вагоне. Тусклые блики от ламп застыли на пластиковой, под мореный дуб, облицовке дверей.
Звук шагов утопал в пружинящем ворче паласа.
Он мысленно поздравил себя с окончанием первого дня игры. Цель обозначилась окончательно, как мищень на стрельбеще после подгонки оптического прицела, и туманное ее пятно превратилось в четкий контур. Теперь дело за стрелком, за его умением плавно вести курок, не сбивать мушку и не пугаться грохота выстрела.
– Ты почему не едешь? Где Австралийцы? - В голосе Бегунова звучало явное недовольство.
– А зачем? - спросил Прошин. - Мы все обговорили, обмен состоится осенью следующего года, вам - сердечные приветы.
– Осенью? А раньше что, нельзя?
– А это, - сказал Прошин, - не мой вопрос.
– Ну осенью так осенью, - помедлив, сказал Бегунов.
Когда Прошин вернулся в номер, господин Хэтэвей, дымя трубкой, красовался перед зеркалом, оглаживая на себе парадный, но крайне бездарно сшитый костюм, подчеркивающий страшно худые ноги и страшно выпуклый живот его владельца, а Лорелл, отмахиваясь от падающих на лицо волос, сидела возле дивана на объемистом чемодане, упершись в его крышку коленями, и пыталась застегнуть замки.
– Время идни в аэрпо-от… - подняв глаза на Прошина, пропела она.
– Прошк извиняй. - Мистер Джордж вытащил блокнот и перо. - Я совершенно забыл. А… как фэмилья опытного эрудированного спешиалист, отправля… направле… к нам?
– Колдобины русского языка?
– Да-да… фэмилья…
– Его фамилия Прошин, - скучно сказал Алексей.
– Но Прошин… вы - Прошин…
– Да, - подтвердил Прошин, глядя как Хэтэвей записывает его имя. - Прошин - это я.
* * *
Алексей не помнил, кто установил традицию, но примерно раз в неделю, во время обеда, в лаборатории проходило "большое чаепитие". Участие в этом мероприятии он принимал редко, раздражаясь от никчемности царивших там разговоров, но главным образом его отвращало от сослуживцев ощущение собственной инородности; они были далеки от него, словно находились в ином октанте жизни, и не существовала ни единой точки соприкосновения мира их нужд и увлечений с тем, что хотя бы на йоту интересовало его. Он был отчимом этой дружной семьи и скучал в ее окружении.
И сегодня он сидел, отстранившись от шума застолья, и думал о докторской. Не блажь ли это? Не трата ли времени? Одно дело, когда ты занят наукой и подобный шаг необходим в закреплении за собой определенного этапа изысканий, но какие к черту изыскания у него?…
Деньги? Только отчасти. Лезть выше? Но зачем? К чему менять свободу передвижения ферзя на символическое величие короля, ковыляющего с клеточки на клеточку и отвечающего за всю игру? Будет власть, кресло, большая зарплата, но будет и ответственность, уйма работы… А с другой стороны, король - фигура статическая, он не ферзь, что по проклятью своего положения блуждает по доске, натыкаясь на фигуры и фигурки и мешая им, стремящимся к удобной личной клеточке и больше того - тоже подчас желающих передвинуться… А потому фигурки дорого готовы заплатить за свержение шагающего через все поле. А он к тому же ни за белых, ни за черный, он некий третий ферзь - без войска, беж жажду победить, с одной лишь мечтой ходить куда возжелается. А такого сразят. И его спасение - превратиться в короля, отвечающего за игру либо белых, либо черных.
Прошин взглянул на собрание. Закипал какой-то диспут, на этот раз с участием Навашина, математика лаборатории.
– Человечеству повезло, - говорил тот, - именно повезло, что идеи и нормы поведения в процессе его развития получились различными. Борьба за правильность той или иной категории, за принятие ее как догмы заполняет подспудную неосознанность себя в этом мире.
Человек не хочет прожить жизнь даром и потому бьется за свои или же чужие идеи, чтобы отогнать от себя страх за бесцельное существование. Он отгоняет этот страх опять-таки неосознанно, по велению инстинкта морального самосохранения, не менее сильного чем инстинкт самосохранения физического; инстинкт самосохранения морального - это и иммунитет против мыслей о неминуемой смерти. И люди, потерявшие его, те, в который вселились мысли-микробы о неизбежной бренности и бесполезности их дел, умирают.
Сначала морально, потом физически.
– Все эти умные разговоры. - сказал Лукьянов. - кончаются одним и тем же вопросом: зачем мы живем?
– Ну, - сказал Авдеев. - и всамом деле, какого хрена?
– А ты не в курсе? - Лукьянов, жмурясь, поглаживал теплые батареи под окном. - Чтобы строить культурнейшее общество, развивать науку… Чтобы, наконец, проложить дорогу новому поколению, чьи косточки выложат следующеи километры дороги.
– Дорога может никуда не вести, - сказал Навашин.
– Во! - заорал Чукавин скандальным своим голосом. - От таких все зло!Эгоисты и трепачи. А чтоон мне вчера сказал?.. Город, мол, - скопище пороков и грязи. Смог, отходы, никотин- алкоголь. Я, говорит, уежзаю вскорости в горы. Буду нюхать цветочки, смотреть на звезды и заниматься, чем хочется. А вас - на фиг.
– Минутку, - встрял Лукьянов. - Ты куда это намылился, Рома?
– В Осетию, - отчужденно ответил тот. - В один небольшой поселок. Буду преподавать математику в школе.
– Вот так вот, - сказал Чукавин. - А математическая модель датчика и расчет "Лангуста" - это ему до фонаря.
– "Лангуст" я рассчитаю, - сказал Навашин устало. - А анализатор - бред! Плод, созревший в праздной голове; плод, доказывающий, что древо познания - саженец. Врачи бессильны и уповают в своем бессилии на технику. Но рак ей не победить. Его победит лекарство. Или математика.
– Хе, - сказал Чувашин. - Математика!
– Да, - кивнул Навашин. - Составить систему уравнений и решить ее. Найденные неизвестные - компоненты лекарства.
Лукьянов, беззвучно смеясь, качал лысой головой.
– И дело в шляпе! - выдавил он сквози смех. - Тебе легко жить, Рома, с таким запасом идеализма, завидую. Но почему заниматься математикой в Осетии удобнее, чем здесь?
– А здесь я не занимаюсь математикой, - отрезал тот. - Здесь я трачусь на прикладные, ремесленные выкладки.
– Так. А какая математика тебе нужна?
– Теория чисел, алгебраическая геометрия…
– Она что, непременима на практике? - с интересом спросил Лукьянов. Он, чувствовалось, готовил подкоп.
– Нет. Почти нет.
– Ну, а философская ценность в не есть по крайней мере?
– Надеюсь.
– В таком случае все твои доводы, Рома, пустословны и бесполезны, как некотарые красивые формулы. А шубе, в которую ты запахиваешься людей, недостает идейной подкладки. Что здесь ты сидишь, что в горах, труд твой так или иначе перейдет к людям, хоть ты от них, мягко говоря, не в восторге. А потому ты тоже косточка на одном из метров дороги.
Которая, по твоим словам, никуда не ведет. А вообще болтовня это… Будем проще. Делай порученное дело, в нем твое счастье и так далее. Смысл.
– Очень может быть. - Роман теребил бородку, густо росшую на его сухом, красивом лице. - Только, делая порученное дело, мало кто знает, для чего оно… Да и кого это интересует!
Главное - быть как все! Попади некий делопроизводитель из главка в восемнадцатый век, неплохо бы там прижился, уверен! Ходил бы в должность, получал свои рублишки, мечтал о прибавке жалования…
– А между прочим… - начал Чукавин, но договорить ему не дали.
– Все, братцы, - внятно объявил Лукьянов, постучав пальцем по стеклу часов. - Привал закончен. Дорога зовет.
Все, как по команде, повскакивали с мест и, стряхивая с себя крошки, загремели пустыми тарелками и чашками.
Роман отошел к своему столу, заваленному перфолентами, и, шевеля губами, застыл над ними в озабоченной позе. Округлые бугорки лопаток маленькими крылышками выпирали из- под свитера на его сутулой спине.
"А все-таки он с сумасшедшинкой, - снисходительно и грустно размышлял Прошин, в какой уже раз преисполняясь симпатии к этому человеку.- Чудило. И что ему надо? Найти формулу, за которой увилит Бога или лицо мироздания?"
– Пошел я в столовку, пожалуй что, - высказался кто-то из лаборантов. - А то чай этот с философией вприкуску… Живот подвело!
* * *
К Бегунову он заглянул под вечер, но неудачно: у директора сидел заместитель министра Атнонов, дверь кабинета бдительно охранялось секретарем, и Прошину указали на кресло.
Пришлось ждать.
Сначала он нервничал, кляня высокопоставленное препятствие, потом успокоился, придвинул кресло к батарее, уселся, упершись локтем в низкий подоконник, заставленный горшочками с какой-то непривлекательной растительностью, закурил и, глядя на сгущающиеся за окном сумерки, погрузился в опустошенное оцепенение.
В "предбаннике" звенели телефоны, шла возня с бумагами, дробно и сухо, как швейная машинка, стрекотал телетайп…
И вдруг - взрыв тишины. Торжественной и напряженной, какая обычно предшествует взрыву бомбы. Главная дверь НИИ отворилась, и появился Антонов. Точнее, его живот. А уж
затем пегие седины, очки в золотой оправе, дородное, суровое лицо…
– Наконец-то, - отчетливо, с ленцой вырвалось у Прошина. - Наговорились. Бонзы.
Голова Антонова медленно повернулась в его сторону.
– Простите, - осведомился тот с грозной иронией. - Я отнял у вас время?
– Было дело, - рассеянно кивнул Прошин, отыскивая глазами пепельницу.
Бросить окурок в горшочек с казенной флорой, куда до того стряхивал пепел, было неудобно.
На лице Антонова явственно проступило удивление с первыми признаками нарождающегося гнева.
– Вы тут работаете? - спросил он, глядя на Прошина, как психиатр на пациента - с каким-то сочувственным презрением.
– Да, - сказал тот чуть ли не с сожалением. - Работаю, знаете ли… - И опустил окурок в пустую склянку из-под клея, заткнув ее горлышко пальцем. - Начальником лаборатории.
Ему почему-то хотелось вести себя именно так. Непочтительно. Странное дело, но подобное желание при встречах с начальством возникало у него едва ли не постоянно.
– Извините, а фамилия ваша?… - с неблагожелательным интересом вопросил Антонов.
– Прошин, - устало ответил тот. - Все?
– Нет, не все, товарищ Прошин, - веско сказал Антонов. - Я вижу, вас не касаются приказы о курении в отведенных для этого местах…
– Ай, - сказал Прошин и, словно обжегшись о пузырек, поставил его перед замеревшим секретарем. - Виноват!
Из пузырька зыбкой серой змеей тянулся дым. Уголок сигареты шипел, расплавляя засохшие на дне остатки клея, и отчетливое это шипение заполняло наступившую паузу.
– Виноватых бьют, - сообщил Антонов и гадливо посмотрел на склянку. Я объявляю вам выговор.
Он потоптался, раздумывая, что бы сказать еще, но лицо Прошина выражало такое глумливое смирение, что слов у Антонова не нашлось: он пронзил наглеца фотографическим взглядом, буркнул какое- то междометие, в котором угадывалось "сукин сын", и, твердо ступая, вышел.
– Ну, я к директору, сказал Прошин секретарю.
Секретарь восхищенно безмолствовал. Прошин вошел и каблуком затворил за собой дверь.
Бегунов, склонившись над столом, что-то быстро писал.
– Привет! - сказал Прошин довольно бодро. - Верховодим нашей бандой?
Бегунов передвинул бумаги и поверх очков строго уставился на него.
– Пришел отвлечь, - сказал Прошин, усаживаясь рядом. - Вот, - он расстегнул папку розовой кожи с инструктацией, - заявки на детали. В отдел снабжения.
– По-моему, - отозвался Бегунов недовольно, - на это есть мои заместители, Далин, например… - Он небрежно подмахивал кончики разложенных ступеньками листов.
– Заявки - предлог, - сказал Прошин.
Он заметил, что Бегунов подписал абсолютно чистый лист, прилипший к остальным, но промолчал.
– Слушаю… - Бегунов отуинулся в кресле и потер глаза.
– Я решил писать докторскую, - раздельно произнес Прошин.
– Да? И на какую тему?
– Тонкий вопрос, - вздохну Прошин, оглядывая загромоздившие углы кабинета модели спутников, радиотелескопов, высокие, задрапированные окна, фикус. - Создание на базе кандидатской более весомой работы. Ты как насчет научного руководства?
– Не понял, - сказал Бегунов. - Тонкий вопрос насчет создания или насчет руководства?
– В таком случае , - сказал Прошин, - два тонких вопроса.
– Я помогу, - с сомнением проговорил Бегунов. - Только… кандидатская, насколько представляю, труд законченный. Красивое решение сложной задачи. И никаких ответвлений…
– Есть ответвления, - перебил Прошин. - Нашлись.
– Ну, давай, - сказал Бегунов. - Излагай.
Прошин изложил.
– Неинтересно. - Бегунов задумался. Бесполезно, понимаешь? Огромное исследование, рассчетов уйма, а ради чего? Это называется рубить мыльные пузыри топором.
Хлопотно.
– Похлопочем. - Прошин откусил заусенец на пальце и сплюнул его через плечо.
– Но ради чего? - повторил Бегунов.
– Ради того, - объяснил Прошин, - чтобы стать доктором. Наук.
– Ну, знаешь, - сказал Бегунов. - Это не разговор.
– Начинается, - с тихой яростью констатировал Алексей. - И тут мордой о паркет! В чем дело, а? Курс политики по отношению ко мне меняется, что ли? Я в опале? Самая пакостная работа - мне, в Австралию - Михайлов, с диссертацией - шиш…
– Ты… не горячись, - урезонил его Бегунов. - Работа у тебя замечатьльная. В Австралию надо отправить радиоастронома. Ты не радиоастроном. А если о диссертации, то помилуй - какая же это диссертация? Халтура. И тут я тебе не пособник.
– Халтура, - подтвердил Прошин, остывая. - Но мне необходима бумага. Путевка на большую административную работу. Кто я с этой кандидатской? Тьфу. Она у каждого третьего. Но каждый третий наукой занят или по крайней мере верит, что занят, а мне-то обольщаться не с чего! А ходить всю жизнь в полуученых, полуначальниках… Уж лучше что-то одно и безо всяких "полу". Я выбрал амплуа чиновника. Меня оно устраивает. А твоя щепетильность… Слушай это же глупо! Кто-кто, а мы-то с тобой знаем, какой иногда бред защищается…
– Если защищается, - сказал Бегунов, - то не при моей помощи.
– И все же я готов стать исключением в твоей однообразной практике, - с веселой наглостью заявил Прошин.
– И напрасно, - сказал Бегунов. - Потому как считаю исключение в правиле коррозией правила.
– Интересная мысль. - Прошин, паясничая, воздел глаза к потолку. - Как думаешь, выпускают правила из нержавеющих материалов?
– Вот что. - Бегунов вновь склонился над бумагами. - Мысль свою доразвей на досуге, а пока скажу одно: будет хорошая идея - приходи. Не будет - не обессудь. И хотя пули логики ты отливаешь превосходно, мой лоб они не пробьют. Работай. Думай. А пролезать окольным путем, сдирая шкуру, не рекомендую. Кривой путь - это путь в тупик.
"Удивительно, - думал Прошин. - И он выбился в академики… Сколько же у него врагов?