* * *
– Извини, Леша, я без звонка… - В дверях стояла Татьяна.
– Конечно- конечно, - забормотал Прошин, отступая в прихожую. - Я ждал, при чем здесь звонки…
Он помог ей снять пальто. Она встала у зеркала, закинула назад волосы, отвела за голову тонкие руки, заколола шпильку… Два локона кручеными колечками упали вдоль шеи - нежной, высокой; влажно блеснули темные, большие глаза.
Прошин молчал. Он любовался этой женщиной, испытывая сложное чувство: и привязанность, и сопротивление этой привязанности, отрицание ее - нельзя, безумие, чур меня, чур! Цепенящее это чувство было минутно, но как часто оно мучило его, даже когда ненароком он вспоминал Таню - такую пленительно-женственную, прекрасную любой своей черточкой, жестом; и видил ее, как воочию, и слышал ее голос - низкий, хрупкий; и снова хотел встречи, хотя знал, насколько будет та утомительна и безрадостна. Он страшился ее любви к себе, потому что не мог отплатить ничем; близость с ней была для него неимоверно постыдна и тягостна, как предательство или жестокое воровство; он мечтал порвать, но как порвешь с тем, что стало привычкой, частью твоей жизни, твоего "я"?
– Слушай, кстати, я вспомнил… - промямлил он. - Я тут сумку тебе купил… Где она только… сейчас…
– Ради бога, милый! Никаких сумок! - Она прошла в полутемную комнату. - Я и так задыхаюсь от вещей. И вообще… Я поняла, как мне надо жить.
– И… как же надо?
– Очень просто. И невозможно. Иметь один чемодан и скитаться по свету. Или…
Знаешь, я бы уехала в Африку, а может, на Север - все равно. Чтобы работать с утра до ночи; на машинах, на самолетах от одного больного к другому… Это жизнь!
– Я уверен, - Прошин протирал полотенчиком бокалы для вина. Предложи твое место тем, кто в Африке или на Севере… А потом - не понимаю! Какая-то чушь! Ты же там, где хотят скрутить бич человечества. Это большая игра. И ты можешь попробовать… Вот она, жизнь!
– Слова дилетанствующего романтика. - Таня грустно улыбнулась. Ты думаешь, онколокия - проблема для одного человека? Сотни точек зрения, направлений, десятки школ, неисчеслимось мелочей, наконец… Огромная организация. И, к сожалению, иначе нельзя. А что такое организация, сам знаешь; фронт поиска - для лидеров, для остальный - фронт работы. И изречения о биче человечества - красиво, конечно, но слишком уж идеально… Вот Андрей, кстати, он материалист, рассуждает с полным пониманием обстановки, трезво: надо писать докторскую, становиться завотделением, потому как зарплата у меня - милостыня и сижу я на его шее; вообще лентяйка, ничего не добилась… Три пункта его нытья: должность, звание, деньги. Третий пункт основной. Творится с ним чертоыщина какая-то… На уме только рубли и валюта с пересчетами туда и сюда. Вычисляет любой свой шаг. И не дай бог, чтобы где-то на копейку не в его пользу! Тогда трагедия.
– Андрюша жаден как таксист, - поддержал ее Прошин. - Ну, а громкие приставки перед именами - это болезнь. Застарелая, Тань… И больной, как говорится, неоперабелен…
Ты уж смирись. Терпение - главная добродетель слабого пола.
– Леша, я не могу с ним. - Она опустила голову, пальцы ее сжались, озябше ссутулились плечи, словно она готовилась произнести то, что хотела сказать давно, но не решалась
, не находила сил…
Прошин затаил дыхание. Он понимал, он знал ее слова, пока еще не высказанные слова о том, что она хочет быть с ним, и только с ним, что он нужен ей, что она любит его, что…
Давно, как неминуемого выстрела, он боязливо ожидал этих слов и давно научился выбивать у нее оружие, упреждая на какой-то миг, но успевая упредить непременно.
– Да брось ты, - сказал он, отправляясь на кухню. - У кого без недостатков? Он хочет тебе добра - это главное. А по сравнению со мной Андрюха не мужик, а ангел.
Мысли его катальсь, как бильярдные шары:
"Вот оно… Сейчас начнется… Сцена".
Все складувалось совершенно не так, как хотелось. И виноват в этом он сам, желавший разговора с ней, как с человеком, способным помочь в делах не больше не меньше как деликатно-служебных, но по дурацкой, смехотворной близорукости не рассмотревший деталей: настроения, места и еще - кем приходится ему этот человек.
"Деловые переговоры с любовницей. Первый раунд! - гоготал Второй, заставляя Прошина холодеть от раздражения. - И где? Ладно бы в парке культуру и отдыха или в кафешке…"
Поджав губы, молча, Прошин выставил на стол бутылку "Изабеллы", положил коробку конфет, ощущая на себе взгляд Тани - ироничный, тоскливо-сосредоточенный… Он читал ее мысли: "Аксессуары любовного рандеву. Винишко, шоколад…"
Она встала. Прошин замер - сейчас подойдет, обнимет, начнутся мольбы, убеждения, всхлипы… Но нет.
Она дернула свисающий по стене канатик, зажгла люстру; свет метлой мазанул по интиму полумрака, вымел его прочь, стало удивительно светло и сразу даже легко как-то…
– Знаешь, Леша, - сказала она устало, - давай-ка я проиготовлю тебе ужин. Ты пришел с работы, хочешь есть, зачем эти конфетки? Где мясо?
Прошин мотнул головой, удивляясь вроде бы.
– Ну… в холодильнике… Рыба.
Глай на нее он не поднял. Почему-то не мог. Услышал шелест платья, шаги, чиркнула спичка, громыхнула плита…
Он смежил веки, постоял так чуть, затем прошел не кухню. Там, брызгая маслом, шипела сковорода. Таня обваливала в муке карпов.
– Идиллия, - высказался Прошин, и тут будто кто-то изнутри пропихнул следующие слова - сколзкие, но сглаживающие все, что было до них: - смотрю и думаю: везет же дуракам на жен.
– Ну, так отбивай этих жен, что же ты?
– Боюсь. - Прошин зевнул. - Я ведь тоже вычисляю. Плюс относительно ужина, еще некоторые подобные плюсы… Но и минусы - нервы, силы, слова… - Он оперся на косяк двери.
– Есть жены, экономящие нервы, силы и слова.
– Чьи, свои собственные?
– Нет, мужа, разумеется.
Она не оборачивалась. Руки ее работали механически, а спина была напряжена, будто в ожидании удара.
– Да, но идти в загс, - Прошин усердно зевал, - лень…
– Разве дело в бумажке?
– Конечно. В бумажке большая сила. Документ - это барьер. Много разводов не состоялось именно из-за него. Морока. А женщина спокойна только тогда, когда чувствует, что держит мужчину, что он в узде. И как только замечает, что ему не до нее, начинается паника. Вот тут-то и вступает волшебная сила бумажки. Это опора для любой бабы… Да ты рыбу-то переворачивай - глянь подгорела! Н-да. А словеса типа того, что загс - мещанство, главное чтобы вместе и свободно, - трюк старый и дешевый. Провокация!
Пройдет годик- другой этакой свободной любви, и кончится она черной реакцией: претензиями, проблемами, скулежом и волей-неволей надевает очередная жертва мужского пола черный траурный костюмчик и идет регестрироваться в этот самый загс. А сияющая выдра поддерживает его за локоток - кабы не оступился драгоценный от огрчений, не упал и не испортил себе что-нибудь. В организме. Да ты переворачивай, переворачивай рыбу-то, подгорит! - Он говорил грубо, с хрипотцой даже, преисполняясь досадой от пошлой топорности своего монолога, но зная, что это единственно верная и жесткая защита, а может, и избавление в конце концов… Ведь она вспомнит все, сказанное им, и вспомнит не раз, а это оттолкнет… - Ты чего насупилась? - продолжал он так же простецки-невинно. - А? Не то я ляпнул?
– Да нет, - она качнула плечом. - Логика железобетонная. - И в сердцах: - Ладно…
Горькая мысль-усмешка: "Выиграл…"
– Слушая… - Он отнес в комнату хлебницу, тарелки, дождался, когда Таня сядет напротив. - У меня миль-пардон, производственный вопрос: в данное время вашу фирму ссужают финансами, не так?
– Наверное… - ответила она рассеяно. - Нет, правильно. Я слышала… будут закупки аппаратуры, строительство… Вам, кажется, должны заплатить… Можно я погашу люстру?
– Конечно-конечно.
И вновь вкрадчивый полумрак.
Прошин кашлянул.
– Так, значит… Как там, кстати, друг Воробьев?
– У него неприятности. - Она поправила волосы, аккуратна взяла вилку, ковырнула золотистую корочку карпа. - Оперировал на днях старуху с застарелой язвой, а необходимости, как оказалось не было… Итог плачевный: сердце не выдержало наркоза. Умерла на столе. Ошибка банальная…
– Он может, - кивнул Прошин, вытаскивая из нежного мяса рыбы тоненькие лапки костей. - Дерганый какой-то, несобранный. Генератор шизоидных идей. Ну и что теперь?
Замешаны влиятельные лица, - сказала Таня. - Дело замяли, но понижение в должности, всякие сопутствующие кары…
– Да гнать его надо, малохольного, - сказал Прошин. - Дурак какой - человека зарезал.
– Да что ты на него взъелся? Ему и так кругом не везет. А старухе, между прочим, было под девяносто.
– Так что отжила, - констатировал Прошин и пригубил вино. - Ну, хорошо. Я сочувствую им обоим. И закончим на этом. А у меня к тебе большая просьба, Танюш…
Сможешь - сделай, не сможешь… Ты сказала: часть финансов отдадут нам. А мне надо, чтобы они ушли на другие вещи. Лекарства там… не знаю… Пусть и на аппаратуру. Цитологическую, гистологическую… У тебя есть выход в кабинеты?…
– Есть… но зачем? Не нравится анализатор?
Прошин скривился и неопределенно поболтал кистью руки.
– Я в нем не уверен, скажем так. А возьму деньги - возьму ответственность. Это я тебе по- родственному… То есть я от денег вроде пока отказываюсь… А ты пользуйся, а?
Блеск предложение?
– Я постараюсь, - сказала Татьяна.
Ужин закончили молча. Молчание это было отдаленно неприятно Прошину, но от сумел занять себя, отстранившись размышлениями: как вести разговоры с медиками, что скажет Бегунов, поможет ли действительно Татьяна? Затем, споткнувшись на ее имени, спохватился.
Заулыбался, завязал болтовню о том о сем, недоуменно, вторым планом, смекая, что пытается о, пошлость! - располжить ее к себе, как нужного дядю; вернулся к анализатору, напомнил… Вскоре, окончательно отойдя, взвинтив себя рожденной в потугах веселосью, обнял Таню, поцеловал… И отстранился; изо рта ее пахло едой.
Пауза была ничтожной, миг…
– Мне пора, - неожиданно сказала она, поднимаясь. - Ты накормлен, я спокойна. Он вновь отрезвленно, тяжело и постыдно осознал их полное понимание друг друга.
– Как хочешь…
– Не хочу, - сказала она. - Ваше приказание, мсье любовник, будет исполнено.
"А ну все к черту!" Прошин проводил ее до дверей, стараясь погрузиться в пустоту мыслей.
* * *
Мнение о Михайлове сложилось у Прошина давно, бесповоротно и формировалось оно так: коммуникабельный нахал, успешно изображающий трудолюбие. Михайлова и ему подобных он презирал.
Главный противник явился незамедлительно после телефонного звонка Прошина. Он процветал. Твердая уверенность в себе придавала его энергичной, до блеска выскобленной физиономии гордое высокомерие и ироничность. Он был безукоризненно причесан, одет в отлично сшитый костюм, и от его шевелюры распространялся пряный запах одеколона, настолько пряный, что Прошин не выносивший дешевой парфюмерии, приоткрыл форточку.
– Я закурю? - спросил Михайлов, закуривая.
– Друг мой, ты, как я информирован, собираешься в Ригу?
– Да… - скорбно отозвался Михайлов, играя кончиком широкого попугаистого галстука. - Работа.
– Судя по тону, подобная поездка тебе не импонирует?
– Странные какие-то фразы… - Михайлов сдувал табачным дымом перхоть с лацкана пиджака. - Надо ехать - еду!
– Так-с, - процедил Прошин. - Выверенный ответик. Тебе фатально везет последнее время… Путешествуешь. По просторам отчизны, а потом и того - на цельный год в
Австралию. Счастливчик, а?
– Я уезжаю не прохлаждаться, а работать, - строго изрек Михайлов. - А там уж счастливчик или нет - какой есть…
– Приятная работа - исправлять заранее известные ошибки, - философски заметил Алексей. - Аппаратура-то продуманно выведена из строя. Поработала она, сколько могла, и теперь ты, паразит, едешь за счет НИИ прогуляться, зная как и что исправлять. А НИИ платит заказчику штраф, тебе на дорогу, жратву и мелкие удовольствия.
Михайлов потемнел, как ужаленный. Снял очки. Начал протирать их стекла с таким усердием, что рисковал проделать в них дыры.
– Слушай, - сказал он неуверенно, ты… выбирай слова. За такой поклеп можно и…
– А это не поклеп, - мягко перебил Прошин. - Это константация печального факта.
Ты поставил в генератор технологическую, не покрытую лаком печатную плату. Ты надеялся на балтийские туманы, друг Михайлов, и черные твои надежды оправдались.
– Ч-чушь какая-то! - Михайлов рассматривал мысок своего ботинка. В лице его было что-то бесстрастно-козлиное.
– Ах, Михайлов, нехорошо.Youre a shady type?
– Что?
– Я говорю темная ты личность, преступный тип. Диверсант. Почему же ты английский не изучаешь? А еще в Австралию навострился. Ты вообще-то что можешь сказать? Ит из вери нессесри бат итс вери диффикульт, да?
Михайлов деланно засиеялся. Прошин тоже.
– Да, - коварно улыбаясь, продолжал Алексей, - все тайное становится явным. Права пословица. Ворюга ты брат и вредитель.
– Это наглость, - задумчиво сказал Михайлов, пуская колечки дыма в потолок.
– Это откровенность, - столь же задумчиво отозвался Прошин. - И мы часто путаем ее то с наглостью, то с лестью.
– Но все нуждается в доказательствах, извиняюсь… - Михайлов расплылся в улыбке, но глаза у него были маленькими и злыми.
– В доказательствах? А вот тут уж ты братец, наглец! Впрочем, доказать труда не составит. И будет это выглядеть так: иду, сообщаю, дело оперативно проверяется…
– Ну и… - произнес Михайлов дрогнувшим голосом, - что ты хочешь… по этому поводу… например?
– Да, успокойся, - милостиво отмахнулся Прошин. - Никуда я не иду и ничего не сообщаю. А ты бери бумажку и пиши заявление на имя директора.
Михайлов, поколебавшись, взял авторучку.
– Во-первых о своих художествах. - Прошин сверлил его затылок неподвижным взглядом. И поподробней, пожалуйста.
После непродолжительных пререканий Михайлов накропал несколько предложений. Закончил: "…в чем и сознаюсь".
– Не раскаиваясь, - заметил Прошин, отбирая листок. Пояснил: - этов целях моей личной безопасности и вообще для нашего дружественного сосуществования в дальнейшем. Теперь… - Он выдернул из пачки новый лист, придвинув его раскисшему донельзя противнику. - Тоже на имя директора. Пиши: "Ввиду непредвиденных семейных обстоятельств, я, Михайлов… свои инициалы ставь… отказываюсь от работы в австралийском институте космических исследований…"
Михайлов с силой зажмурил глаза, но написал…
Прошин сложил листочки и сунул их в сиреневую полиэтиленовую папочку.
– Чистая работа, - сказал Михайлов, жалко улыбаясь.
– Грязь одна, - отозвался Прошин, засовывая папочку в сейф. - Примитивный шантаж. Гуляй, Михайлов, чего там… Ты более не интересен мне. Ты свободен и я отпускаю тебе грехи. Кстати, на будующее: влезать в подобные аферы категорически не рекомендую. Заиграешься и сгоришь. Потом к чему тебе это? Ты способный, эрудированный мальчик и многого добьешься, если будешь хотя бы умеренно честен.
– А ты не заиграешься? - спросил Михайлов ядовито. - Ты неуязвимый, да? Не спорю - нагрел ты меня нормально, но и тебя нагреют, не распускай перья. Найдутся люди!Человека без поражений нет, как и без родимых пятен!
– Представь, насчет родимый пятен - у меня ни одного!
– Значит, по примете несчастен ты, Лешенька…
– Угу. Скажи это больным меланомой.
– Кому? А… Остри, сегодня твой день.
– Понимаешь, - сказал Прошин печально, - в последнее время я тоже склоняюст к жизни честного человека. Ее трудно начать, как всякую непревычную и утомительную работу, но она восхитительна, черт побери! Но вот как ее начать? Подсказал бы кто… А, Михайлов? Ты-то ведь не подскажешь, не сечешь ты в этом вопросе… Ну да ладно. Иди.
После того как Михайлов, страшно хлопнув дверью, покинул кабинет, Прошин долго сидел с загрытыми глазами, отдыхая и переваривая сладкий плод победы. Затем встал, походил по кабинету. Скукота. Хоть бы приятель какой завелся, посидели, поболтали… Да только откуда их взять, приятелей этих?
Явился Глинский, положил на стол пухлую папку.
– Все! Мы квиты, Леша. Вычисления сделаны полностью, теперь разрешите откланяться.
Разорвав веревочные тесемки, Прошин быстро просмотрел бумаги. Неплохо. Кусочек готов. Теперь расчеты от Авдеева и - докторская… Профанацией от нее попахивает… Но, может, запах отобьет Поляков? Прошин покосился на диск телефона и мысленно набрал номер. Нет, спешить не стоит.
Это козырь крупный, он хорош под конец игры, он страховка. А за такую страховку платят по сумасшедуим счетам. Подчас головой. Потому как он, Прошин, играет изредка, а Поляков- много, крупно, нагло, и если оплошает страховочка, лети не в яму, а в пропасть, где синяками и царапинами не отделаешься…
– Я могу идти? - спросил Глинский с вызовом.
– А, - Прошин поднял глаза от бумаг, - моральный перерожденец… Можешь. Только сначала поясни, почему такой недовольный вид?
– Почему? Не ясно? Кончилась… наша дружба… Я все понял! Авдеев… он… ничего не знает! И это часть твоей диссертации. Я сделал ее, да! Подавись! Короче… бывай здоров.
С сегодняшнего дня я занимаюсь анализатором.
– Нет, отозвался Прошин. - Поезд дальше не пойдет. Освободите вагон. Вы не занимаетесь анализатором. Вы будете добивать тему "Лангуст".
– Леш, - просяще сказал Глинский. - Не трогай меня, а? Давай по-хорошему, без мести и злобы…
– Без мести и злобы, - раздумчиво повторил Прошин. - Ладно, ступай. А если невмоготу будет, - возвращайся. Поезд пока стоит… Но запомни: как бы они тебя ни улещивали, против меня не становись. Удавлю. Ты знаешь.
Сергей рассеянно кивнул и вышел, в дверях столкнувшись с Навашиным.
– О-о-о! - радостно протянул Прошин, поднимаясь навстречу. - Кого я вижу?
Наконец-то есть с кем потолковать по душам.
Навашину он обрадовлася. Он любил этого грустного, странного человека, чей итнеллект был истинен в отличие от интеллекта того бойкого, кусачего племени философствующий трепачей и умников, что на десять лет вперед знали, когда, сколько и где им надо взять от жизни.
Навашин молча положил на стол лист бумаги.
– Так… - Отгибая непослушные уголки, Алексей зачитал: - "Заявление. Прошу уволить…" Все же решил отправиться в свои горы? Так…- повторил он, перебирая валяющиеся на письменном столе карандаши.
Это был удар. Опять просчет! А как он нуждался сейчас в математических расчетах докторской! И кто теперь переубедит Лукьянова?
– Только не надо меня упрашивать, - тихо сказал Навашин.
– Да, да, - пробормотал Прошин. - Конечно. Я понимаю. Мне просто очень тяжело расставаться с тобой, Рома. Слушай! Дружеская просьба. Задержись на две недели. Я… прошу. У нас огромная работа - анализатор. На карту поставлены жизни людей. Это не лирика и не демагогия. Факт.
– Что дадут две недели? - спросил Навашин устало. - прибор вы будете делать годы.
– Верно, - быстро откликнулся Прошин. - Но мне нужны хотя бы некоторые расчет ты.