– Какие именно?
Прошин сбивчиво пояснил.
– Много, - качнул головой Роман. - Я должен сидеть с утра до ночи полмесяца, не выходя на работу.
– И сиди! Работай. Пей чай.
Прошин ждал ответа… Согласие означало, во-первых, роскошную математическую стыковку всех трех частей докторской, во-вторых, стыковку, сделанную вдалеке от всевидящих глаз Лукьянова.
– Хорошо, - сказал Роман в сомнениях. - Но это будут ровно две недели.
– Я тебе очень благодарен, станина, - проникновенно сказал Прошин. - Ты все же благородный человек… И это чистосердечные слова. У меня еще… один разговорчик имеется
, продолжил он и замолчал, понимая, что разговорчик будет последним, Навашин пройдет мимо, исчезнув, как сотни других прохожих, но с другими то ладно, а с этим он так и не поговорил, и поговорить не успеет, потому что разговорчик - вранье, а разговор еще не назрел, и, верно, уже не назреет. Жаль! - Сейчас я посыящу тебя в одно дело… - начал Прошин. - Оно вызовет у тебя усмешку над глупостью нашей и суетностью… В общем, тему
"Анализатор" могут прикрыть. Она идет без денежных расчетов с медиками, благодаря, скажем так… попустительству директора.
– Почему бы медикам не оплатить работу?
– Да там тоже черт знает что! Денег нет! И чтобы их дали, онкологам надо убедить своих боссов. А как? Доказательств кот наплакал. Но дело в другом. Наши ребята пошли на принцип и начали делать сканирующий датчик, а там, в верхах медицинских, кое-кто… хочет многоячеечную бодягу.
– Смысл? Результат тот же, а датчик-планка дешевле.
– Видимо, там идет своя игра, - многозначительно произнес Прошин. - А как такое дело объяснишь нашим балбесам? А?!
– Все это глупо и… - поморщился Навашин раздраженно.
– От чего ты и бежишь, - сочувственно кивнул Прошин. - Я один понимаю тебя.
Они, - он указал на лабраторный корпус, - не поймут.
– Короче, - подвел итог Навашин. - Если не будет многоячеечного датчика, тему закроют?
– Ну да… - растерянно подтвердил Прошин. - Да. Поэтому, кроме тебя я посвятил в это дело Авдеева.
– Авдеев болен. Грипп, что ли… Просил передать.
– Угораздило! - Прошин вырвал из блокнота лист. - Понимаешь, - сказал он, засасы вая "Паркером" чернила из пузырька, Лукьянов метит в меня, не ведая, что рикошетом отлетает ему же в лоб. Но я не обидчив: старик в маразме, и ему надо прощать. И помогать. Помоги ему… ты. Поговори с Николаем, и выдайте обоснованное "нет" сканирующей системе…
Прошин писал записку Авдееву.
"Коля!
Дела твои швах. Видишь, какой Лукьяша стервотина? Как выкрутиться - не представляю.
Одному, без привлечения лаборатории расчетов тебе не сделать. Надо убедить этих… повторно и более весомыми аргументами.
К делу подключаю Романа. Это башка еще та. Пришлось, правда ему подзалить ( сам разберешься что к чему), но грех мой тебе на благо.
Сочините на пару железную басню о том, что сканирующая система - бяка. Советую упирать на биологическую сторону вопроса. Впрочем, решайте сами. Вы же большие ученые, да? Быстрейшего тебе выздоровления.
Алексей".
– Вот, - сказал он, заклеивая конверт и передавая его Роману. - Отдашь Николаю.-
Он снял очки и сжал ладонью лицо. - Рома, Рома, если бы ты знал, как мне все опротивело… как я устал!
Роман смотрел на него немигающим взглядом. В черных провалах глаз его растворялись почти не заметные, серо-фиолетовые зрачки.
– Леша, - сказал он тихо. - Я ведь не договорил… Поедем вместе, а? Там для тебя найдется и место и работа.
Прошин медленно опустил руку на стол.
– Мой поезд может задержаться? - серьезно спросил он.
– Может. - кивнул Роман. Я не тороплю тебя. Он будет стоять на приколе месяц, год, пять лет… Но советую поспешить.
– Я всегда буду помнить о нем, - сказал Алексей. - Только вот боязно мне в него сесть.
– А ты не бойся. Это твой поезд. - Навашин круто повернулся на каблуках и вышел, оставив у Прошина досадное ощущение: как от интересной книги, прочитанной не до конца и окончательно утерянной.
Упершись лбом в кулаки, Прошин закрыл глаза. Стало невыносимо одиноко и скучно. В кабинете сонной мухой звенела тишина. Чувствуя, что не в силах находиться здесь дольше, он отправился в лабораторию. Там бушевала дискуссия о летающих тарелках: страстные речи "за", язвительные "против" и двусмысленные реплики колеблющихся. В чудеса подобного рода Прошин не верил, однако ни к ярым противникам их, ни к сторонникам, ни к усмехающейся "золотой середине", да и вообще не к кому не примкнул. Он сидел в уголке, слушал о пришельцах и грустил: "Меня бы они, что ли, с собой прихватили…"
Глава 4
Глава 4
В пятницу вечером состоялось заседание партбюро, куда был вызван Прошин. Войдя, он, к немалому своему удивлению, помимо себя, обнаружил в комнате еще нескольких лиц, в состав партбюро не входивших, - Лукьянова, Воронину и Чукавина.
У Прошина забрезжило смутное ощущение опасности.
И оно оправдалось.
Секретарь партбюро кивнул Лукьянову.
– Товарищи, - сказал тот. - Сюда, на партбюро, пришли сотрудники нашей лаборатории. Как партийные, так и беспартийныею. Пришли, чтобы поговорить о нашем руководителе - товарище Прошине…
Пом. Директора по режиму предложил упомянутому руководителю подняться для всеобщего и лучуего обозрения. Прошин, чувствуя себя дураком, привстал.
– Мы собрались здесь для того, чтобы поднять вопрос о нарушениях нашим начальником как трудовой дисциплины, так и закона, - сказал Лукьянов заученно. - Да, я отвечаю за свои слова. И сейчас изложу все в более популярной форме.
– Уж пожалуйста. - вставил Прошин.
– Во- первых. На работу он является нерегулярно, приезжает, когда выспится….
Когда выспится, тогда и… Много раз он ремонтировал в лаборатории бытовую радиоаппаратуру. Детали, сами понимаете… Что же касается автомобиля - с понятием "госавтосервис" он вообще не знаком. Однако и это не главное. Недавно мы обнаружили, что у нас списаны многие ценные материалы, оборудование; списаны в порядке проведения мифических экспериментов!
У Прошина заломило в груди от страха, и он захлебнулся вязкой слюной.
Он уже и думать забыл об этих "подарочках" институтам, ведущим международные работы и постоянно включающих в план поездок его как консультанта.
– Общая сумма списанного огромна, - заключил Лукьянов. - Тысячи. Впрочем, вот документы… - Он положил на стол папку.
– Что?… - вытянув шею, переспросил секретарь парткома и выронил карандаш.
Карондаш покатился, щелкая гранями по полировке стола. Наступившая тишина была пронизана этим размеренным, деловитым пощелкиванием… Около края карандаш задержался, а потом полетел вниз.
"Вот и все, - сказал себе Прошин с непонятным каким-то облегчением. - Карты не стол, конец игры. Она была шулерской, неинтересной, да и ненужной".
По наступившему молчанию Прошин понял: слово предоставляется ему. Он не особенно задумывался над сочинением оправданий, перепоручив это Второму. А сам он, Прошин, сжался, пропал, перенесся куда-то далеко-далеко, откуда все прекрасно слышалось и виделось, но где никто не видел и не слышал его. Он юркнул в обитель Второго, удобную и тихую, как наблюдательный отсек с узкой бойниций в крепстной башне. А Второй кинулся в драку. Второй сказал:
– Я… начну с того, что назову все, сказанное здесь, грязной - я повторяю! - грязной клеветой. Я запомнил все пункты этого устного пасквиля и все эти пункты немедленно разобью! Но сначала хочу сказать, что Лукьянов…
– Товорищь Лукьянов, - монотонно поправил его секретарь.
– …что он уже давно создает в лаборатории этакую оппозицию, коез командует… Я объяснил ему мои нечастые отсутствия в лаборатории международными связями НИИ, что есть уже общественная задача! Я возложил на него почти все свои полномочия и не снимал их, хотя чувствовал: они помогают Лукьянову…
– Товарищу…
– …товарищу в его нечистых кознях против меня. Его желание вступить на мое место известно всем, но желать можно всяко, а вот путь к осущиствлению желаний он выбрал скользкий и темный - путь инсинуаций и клеветы!
Второй актерствовал превосходно, перебирая интонации, как искусный арфист струны. Он тяжело дышал, и голос его был прерывист, взволнован, каким и надлежало быть у незаслуженно обиженного правдолюбца.
– Все сказанное я воспринимаю как обвинение в воровстве… да! - еле выдохнул Второй. - А между тем это законно… - тут лицо Прошина побелело, и он медленно осел в кресло.
"Доканчивай спектакль сам", - брезгливо проронил Второй и вышвырнул Прошина - из такого замечательного уголка! - на поле битвы…
Прошин провел ладонью по лбу, стерев влажный холод испарины. Сердечный припадок был просимулирован довольно лихо.
– Сейчас… - прошептал он, действительно приходя в себя. - Сейчас… пройдет.
Сквозь щелочки еле прикрытых глаз он видел заботливое лицо пом-по режиму; секретарь парткома недружелюбно глянул в сторону растерянного Лукьянова и тоже наклонился к Прошину.
– Вам … плохо? - спросил он с примесью недоверия.
– Я… - В глазах Прошина застыли слезыю.- Какая ложь! Я представлю документы…
– Тогда мы продолжим обсуждение этого вопроса завтра… точнее в понедельник, – сказал секретарь. - А сейчас… заседание объявляю закрытым.
Как довел машину до дома, Прошин не помнил. Он вошел в квартиру и, не зажигая света, прямо в куртке и шапке повалился в кресло. Он сидел с темноте до утра, совершенно ни о чем не думая, испытывая лишь возрастающую ненависть. Он ненавидел всех: люто, чувствуя себя смертельно униженным. А потом встал - с резью в глазах и лихорадочным ознобом во всем теле, взял сигарету из пачки и тут понял: ненависть эта у него не к ним, к себе, он сам ненавидит себя такого, но разве от себя откажешься? Это невероятно сложно и страшно, это или подвиг или самоубийство.
Он разделся, бросив куртку, шапку и пиджак на пол, на ковер и включил телевизор. Эфир пустовал. Приемник шипел, и по экрану бегали искрящиеся розовые и голубые полосы.
"Что это я? - подумал он. - Начало пятого, а я за телевизор… Ах, ну да… мне просто надо отвлечься…"
Он действительно хотел оторваться от то и дело всплывающей в памяти безобразной сцены заседания и принялся убирать квартиру - мыть плиту, раковину… Затем решил разобрать бумаги в столе. В одном из ящиков обнаружился чистый лист с подписью Бегунова - тот, подписанный им по обоюдной рассеянности. Отложив лист в сторону, Прошин задумался.
Нет, конечно же, настукать приказ о списании за подписью директора - глупость. Хотя что-то в этой идейке было. Виделся в ней подступ к решению разумному. Но к какому?!
Под листом лежал пистолет "Вальтер". Это был старый, дрянной пистолетишко, сплошь изъеденный раковинами, одна щечка на рукоятке треснула, обнажив ржавую пружину обоймы и зеленую медь патронов. Прошин нашел его, когда после окончания института, в походе по Латвии, наткнулся на сгнившую землянку. Пистолет, прямо в кобуре, был втиснут в истлевшую офицерскую планшетку, валявшуюся возле двух скелетов, чьи желтые ребра торчали из позвоночников как прутья из недовязанных корзин.
Он повертел пистолет в руках. Вспомнив закон, усмехнулся. Незаконное хранение… Так вот нагрянут с обыском, найдут и - пишите письма. И подумалось: а вдруг нагрянут? И будут здесь милицейские, опись имущества… Боже! Он до боли сжал рукоять пистолета. Нет.
Он не думал о самоубийстве, он слишком ценил свою жизнь и знал, что будет драться за нее, не отступая. Он захотел испытать чувство, когда подносишь оружие к виску и спускаешь курок… Вынув обойму, пересчитал патроны. Шесть штук. Оттянул затворную раму. Убедившись, что ствол пуст, прижал дуло к виску. Холод металла опалил кожу, проник в сердце, затрепетавшее от этого могильного холодка; заныла неудобно согнутая кисть руки… От пистолета пахло ржавчиной, керосином и прогорклым маслом.
Итак, палец ведет крючок, поскрипывает пружина… Скоро выстрел. А, какой там выстрел!
В руке жележка… А все-таки кажется, что сноп пламени саданет в голову, и последняя боль, тьма… Хотя кто его знает, что там дальше?… Он настолько задумался, что вздрогнул от внезапного щелчка. Что такое? Ну да, выстрел. Ужасное все же ощущение…
"Сопляк! - возмутился Второй. - Немедленно брось эту гадость! Нашел время духариться!
Тюрьма на носу, а ему в игрушки играть!"
Прошин положил пистолет обратно, прикрыл его сверху какими-то бумагами и, приглядевшись, узнал в них черновики докторской. Докторской… Ее можно забыть, как можно забыть обо всей своих должностях и степенях. Перечеркнуто все!
Нет, он обязан выкрутиться. Но как?! С минуту посомневался: а если жить честно? Признаться, понести наказание, а затем тихо и благонравно сущестровать на полагающуюся зарплату, жениться на хозяйственной и симпатичной бабе типа Таньки ( да и ней можно, она любит его, очень любит! ), забыть о заграницах, о неправедных барышах и о распрекрасной и вольной жизни, коей так несправедливо и глупо тяготился… О! Вот и проговорился! В том то и дело, что несправедливо и глупо, в том и дело, что распрекрасной и волной; и другой жизни для него нет. И мысли о том, не стоит ли уподобиться всяким лукьяновым-чукавиным мысли оштрафованного и временно опасающегося нового штрафа…
И он, оставив этот вопрос нерешенным, как бы извинился перед ним за вынужденный уход и, завалившись на кровать, принялся думать о спасении своей новой ложью, бесстрастно перебирая в памяти подробности сегодняшнего поражения. Вернее, теперь уже поражения вчерашнего.
И заснул.
…Из подвала соседнего дома вытащили труп. Прошин видел это в окно, стоя за занавеской.
Труп - разбухший, полуразложившийся - внушал ужас, но Прошина испугало другое: убийцей был он, и серая зловещая толпа в монашьих одеждах, собравшаяся вокруг мертвеца.
Смотрела на его окно. И вдруг толпа двинулась, зароптала, и в искаженных гневом ртах ее он прочел свое имя. Страх, удушающий страх, подобный чувству неотвратимости падения, охватил его, и, медленно отступая вглубь комнаты, он содрогнулся в ожидании неминуемого возмездия, приближающегося с каждым шагом этих угрюмых, призрачный судей.
Он застонал и, услышав свой стон, проснулся. Будильник на тумбочке мирно тикал, показы вая два часа дня. Поскрипывала от ветра приоткрытая форточка. Кошмар растаял бесследно, и Прошин вспомнил о нем спокойно и отчужденно, отметив: сознание совершенного убийства не вызвало у него страха; ото было ничтожно в сравнении с мыслью о надвигающейся расправе толпы.
"Ерунда… Самый нормальный сон, - растерянно думал он, на цыпочках по холодному полу подходя к окну. - Покойники грезятся к долгой жизни. Не к моей, правда…"
За окном разгоралась ранняя городская весна. Дворик утопал в жирно блестевшей на солнце грязи и снежной слякоти. Никакой толпы и никакого мертвеца, конечно же не было и в помине. На этом месте, косо въехав колесом на бордюр газона, стояла его "Волга". На крыше машины, на лобовом стекле лежала пористая, издолбленная дождевыми каплями корка снега.
Алексей задернул штору и отправился на кухню. Чувствовал он себя прескверно. Сердце, словно зацепившееся за ребро, дергалось, пораженное саданящей болью, гудела голова, сухость стянула глотку, и его не покидало странное ощущение - казалось, что он наелся битого стекла. Итак, в его распоряжении полтора дня. Ничего путного не придумано. Выхода нет. А искать его надо, надо! Тает время, приближая расплату; кружит, поблескивая золотом, торопливая стрелка; останови ее - рабу Времени, - но Время не остановишь, не обманешь!
И вдруг сверкнуло: "Поляков! Конечно!"
Ломая ногти о тугой диск, набрал номер.
– Это Алексей…
– Здорово, Алексей. Как дела?
– Как у картошки… Если зимой не съедят, то весной обязательно посадят.
– Ничего, - оценивая юмор, протянул Поляков. - Надо запомнить.
– Мне срочно - сегодня же! - требуется встреча с тобой! - нервно сообщил Прошин
– Ну? Так прижало? Адрес есть? Тогда приезжай. К вечерку.
…Темным переулком Прошин побрел к остановке автобуса - машина, как назло, не завелась. К вечеру похолодало. Ветер со слепой злобой рыскал по серым улицам, срывая афиши, раскачивая лампы фонарей, дергая струны проводов. Прохожие неловко скользили по грязному панцирю мартовского гололеда.
Он влез в автобус, сунул озябшие руки в карманы пальто, нащупал какую-то склянку.
Хлороформ. Откуда? А, видимо, взял когда-то у Татьяны… Из баловства, что ли?
"А может… попробывать? - проползла ленивая мыслишка… Так, осторожненько. Хоть обалдею чуток…"
Достав носовой платок, опрокинул на него горлышко пузырька. Булькнуло, и серое влажное пятно расползлось по материи. Он поднес платок к лицу. Сладкий, приторный запашок саданул в нос. Несколько?!
Тонюсенько зазвенело в ушах, мир задрожал мелко-мелко, будто состоял из явно зримого сцепления молекул, готовых разлететься, рассыпаться, превратив все в хаос, и… уже не было тускло расплывающихся в стекле городских огней, исчезло автобусное тепло, гудение двигателя… Тяжелой, мертвой голубизной висело над ним странное, неземное небо. А сам он несся по воздуху к входу в некий туннель метро, когда поезд с улицу ныряет под землю. Его влекла туда жуткая, неодолимая сила. Он хотел закричать, но крик упругим комком застрял в горле, раздирая его судоржной спазмой: около округлой темной дыры появилась огромная, усмехающаяся голова… черта! Он мог поклясться: голова дьявола! Уродливая, в бородавках и шерсти, с мудрыми, гадко смеющимися глазами. Арка ширилась, будто кто-то раздвигал ее изнутри. Он рвал мышцы, противясь страшному полету, он знал: там, в угольной черноте подземного коридора, - гибель, конец! Он судоржно искал спасения, мысли звенели, леденя мозг… А дыра неуклонно приближалась. И его охватило ощещение смерти, ощущение бессилия перед судьбой, когда уцелеть невозможно, когда остается впитать истекающие секунды света и жизни, чтобы с ужасом погрузиться в ночь и забвение, без следа растворясь в них. И он влетел в арку! Но в последнее мгновение с очаянной ненавистью ногтями вцепился в эту чертову рожу, караулившую вход во мрак.
…В автобусе стихало эхо возмущенного и испуганного вопля. Прошин оторопело повел глазами. Он находился на прежнем месте, держа в руках шляпу и парик впереди сидевшей дамы вида чрезвычайно сурового и неприступного. До сей поры дама увлеченно читала сатирический журнал "Крокодил", валявшийся теперь в проходе.
– Простите, - промямлил Прошин, возвращая жертве ее аксессуары. - Мне стало плохо…
Дама пребывала в шоке и потому покорно молчала. Прошин, качаячь, встал и двинулся к выходу.
– В милицию таких надо, - раздался чей-то рассудительный бас. - Хулиганье! Нажрутся, а потом безобразят!
К нему уже нерешительно направлялись энтузиасты, но, отодвинув створку двери, Прошин выскочил из автобуса на ходу.
– Мистика, какая-то, шептал он, красный от стыда. - Галлюцинации, что ли? Во дела Сердце прыгало у него в груди.