Вильгельм: А платье у тебя где ж?
Франц-Иосиф: Вот, что на мне-с. В чем успел из Вены выбежать…
Вильгельм: Так ты куда бежишь-то теперь?
Франц-Иосиф: А в Берлин, Геннадий Демьяныч!..
Вильгельм: В Берли-и-ин? Ну, брат, не советую. Нехорошо теперь там.
Франц-Иосиф: Почему же нехорошо, Геннадий Демьяныч?
Вильгельм:(угрюмо) Так, брат Аркашка… Немецкие императоры (с горькой усмешкой) уж и не имеют права жительства в Берлине!.. Дожили…
Франц-Иосиф: А вы в Вену?
Вильгельм:(со вздохом) В Вену, брат Аркашка.
Франц-Иосиф: Да ведь теперь и в Вену тоже нельзя…
Вильгельм: Это еще почему?
Франц-Иосиф:(пытаясь сострить) Да какая же теперь может быть "вена", Геннадий Демьяныч, если русские даже артерии наши все главные - перерезали.
Вильгельм:(грозно) Аркашка! Не остри! Глупо.
Франц-Иосиф: Извините, Геннадий Демьяныч… Я думал развеселить вас.
(Долгое молчание).
Вильгельм: Мы с тобой, Аркашка, когда последний раз виделись?
Франц-Иосиф: У меня, в Шенбрунне… Помните, Геннадий Демьяныч, еще мой юбилей был, и вы приезжали со всеми королями германскими поздравлять меня.
Вильгельм: (со вздохом) Хорошие времена были. Ведь ты тогда в политике первых любовников играл. А теперь что?
Франц-Иосиф: Теперь я, Геннадий Демьяныч, волею судьбы, в комики перешел-с. Каково это для человека Габсбургской фамилии с возвышенной душой, Геннадий Демьяныч?
Вильгельм: (опустив голову) Все там будем, брат Аркадий….
(Пауза).
Вильгельм: Ты зачем это бакенбарды носишь?
Франц-Иосиф: А что же-с?
Вильгельм: Некрасиво! Немецкий ты человек, или нет? Что за гадость! Терпеть не могу. Отпусти усы такие, как у меня… Чтобы кверху торчали.
Франц-Иосиф: Да ведь они у вас кверху не торчат.
Вильгельм: Что ты врешь? Как так - не торчат?
Франц-Иосиф: Ей-Богу, Геннадий Демьяныч, книзу висят… Как мокрые-с, извините тряпицы…
Вильгельм: Ничего, брат Аркадий не поделаешь. Был у меня бинт для усов - и хороший бинт, жена в день рождения подарила - да русские его вместе с обозом отбили. (Устало). Я, брат Аркадий, там и на востоке и на западе расстроился совсем.
Франц-Иосиф: Почему-с?
Вильгельм: Характер, братец. Сам знаешь, человек я решительный - тянуть не люблю, а они разве понимают хорошую актерскую игру: на западном театре перессорился, поехал на восточный театр - и там перессорился…. Хочу у вас на австрийском театре попытаться.
Франц-Иосиф: Да ведь и у нас то же самое… И у нас не уживетесь, Геннадий Демьяныч. Я вот тоже не ужился.
Вильгельм: Ты… тоже! Сравнял ты себя со мной.
Франц-Иосиф: Еще у меня характер-то лучше вашего, я смирнее.
Вильгельм:(грозно) Чего-о?..
Франц-Иосиф: Да как же, Геннадий Демьяныч-с? Я смирный, смирный-с… Я никого не бил.
Вильгельм. Так тебя зато били, кому не лень. И всегда так бывает: есть люди, которые бьют, и есть люди, которых бьют. Что лучше - не знаю: у всякого свой вкус.
Франц-Иосиф:(обидясь) Да ведь у нас с вами, Геннадий Демьяныч, оказывается, одинаковый-то вкус.
Вильгельм: Ш-ш-што-ссс?!
Франц-Иосиф:(робея) Да вы же сами сказали, что… и на восточном театре… и на западном…
Вильгельм: Смеешь ты себя со мной равнять!! Тебя всю жизнь били, а меня…
Франц-Иосиф: А вас, Геннадий Демьяныч?
Вильгельм: Не раздражай меня, Аркадий! Знаешь мой характер. (Помолчав). A как я вот бил! Боже мой, как я воевал!!
Франц-Иосиф:(робко) Очень хорошо-с?
Вильгельм: Да так-то хорошо, что… Впрочем, что ты понимаешь! В последний раз, когда мы у Марны завязали бой - Наполеон Бонапарт, братец, является ко мне… подошел, положил мне вот этак руку на плечо и говорит: "Ты, говорит, да я, говорит… умрем, говорит"… Лестно!
Франц-Иосиф: Да ведь он уже и так умер, Наполеон-то.
Вильгельм: А? Умер, братец. умер. Царство ему небесное.
Франц-Иосиф: Так как же он… мог сказать-то?.. Мертвый?
Вильгельм: Глуп ты, брат Аркашка. Что ж, что умер! Во сне он мне и явился. Ты говорит, да я, говорит - умрем, говорит, (закрыв лицо руками, плачет. Потом поднимает голову, совершенно равнодушно). У тебя табак есть?
Франц-Иосиф: Ни крошечки. Говорю ж вам, выбежал из Вены - в чем был.
Вильгельм: Как же ты в дорогу идешь, - а табаку нет? Глупо, братец.
Франц-Иосиф: А у вас есть, Геннадий Демьяныч?
Вильгельм: Табак? Табаку у меня нет. Весь турки выкурили…
(Пауза).
Вильгельм: А деньги у тебя есть?
Франц-Иосиф: И денег у меня нет.
Вильгельм: Как же ты так бежишь - без табаку и без денег. Нехорошо, братец. (Тряхнув головой, встает, пытается подкрутить свисшие усы). Ну - идти, так идти! Не сидеть же здесь… Пойдем. И тебе угол будет.
Франц-Иосиф: Куда же, Геннадий Демьяныч?
Вильгельм: Куда? (Поворачивает дощечку на столбе: на дощечке написано: "В Вятку" и нарисован указательный палец).
Франц-Иосиф: В Вят-ку… В какую это Вят-ку?
Вильгельм: Там увидишь! Туда ведет меня мой жалкий жребий. Р-руку, товарищ!
(Медленно уходят).
Слышна музыка, играющая сначала тихо, потом громче "Последний нонешний денечек". На громовых аккордах - занавес…
Ужасы войны
На взмыленной лошади прискакал ординарец к помещению штаба корпуса, камнем свалился с седла и пулей влетел в комнату, где сидели три генерала…
Все трое вскочили, испуганные.
- Что еще? Что за манера врываться, как казак? Что такое? Неприятность что ли?
Ординарец утер обшлагом рукава мокрый, покрасневший лоб и сказал нерешительно:
- Да уж не знаю, как и назвать: приятность это или неприятность.
- Именно.
- Да видите ли: с точки зрения того человека, который хочет это сделать, оно получается как бы приятность, а с точки зрения тех, кому этот человек хочет это сделать - оно будто бы и не приятность.
- Фу ты черт, как странно. Скажите же в чем дело?
- Дело? А дело в том, что император Вильгельм хочет сказать речь перед вашим корпусом.
Один генерал тихонько подавленно взвизгнул и свалился на обивку стула, будто его повесили туда для просушки; другой генерал замахал руками и прислонился к стене, глядя на ординарца глазами, в которых читалась мольба и протест: "За что мучаешь"? Действия третьего генерала были короче всего: он только плюнул в угол и молча отвернулся к окну.
Генерал, висевший на спинке стула, поднял, наконец, голову и с некоторой надеждой в голосе, спросил:
- Не ошиблись ли вы? Не перед другим ли корпусом будет говорить кайзер?..
Ординарец жестом, не допускающим сомнения, развел руки в стороны и хлопнул ими по бедрам:
- Увы… Ошибки нет. Речь будет говориться именно перед вашим корпусом.
Генерал, прислонившийся к стене, отклеился от нее и мутным взглядом поглядел на ординарца.
- Эх, вы, сорока! Вечно какую-нибудь дрянь на хвосте принесете. Слушайте… А нельзя ли его какому-нибудь другому корпусу подсунуть?
- Никак невозможно. Желание было выражено очень ясно.
- Да что мы ему сделали?
- Не знаю. Он говорит, что скажет речь для поднятия упавшего духа в войсках.
Третий генерал тихо сказал:
- Ну, предположим, дух в наших войсках, действительно не того… Но за что же так жестоко?.. Ведь человека, даже укравшего что-нибудь, не приговаривают к расстрелу…
- Вы забываете, что военное время, - вздохнул первый генерал. - Всякое нарушение дисциплины строго карается…
- Э, черт с ним! Будь, что будет. Везите его! Пусть говорит!
- Послушайте, вы там… ординарец! Пока что прошу об этом не болтать… Чтобы до солдатских ушей не дошло.
- А что? вы опасаетесь… возмущения?
- Ну, что вы! Дух нашего корпуса не настолько упал. Я опасаюсь другого…
- Дезертирства?
- Конечно! В особенности, среди поляков и итальянцев… Народ экспансивный, живой, нервный… После второго часа начнутся побеги…
- Послушайте! Нельзя ли сделать так… Ведь у вас в артиллерийской части много артиллеристов?
- Ну-с?
- Ведь, говорят, большинство из них от пушечных выстрелов глохнет?
- Э, нет! Вижу, куда вы гнете! С какой же стати я своими артиллеристами буду рисковать, а ваша кавалерия будет баклуши бить? Нет, уж слушать, так слушать всем! Второй генерал завистливо вздохнул:
- Хорошо обозу! Он может поместиться в самом тылу и ничего не услышит.
- Эх! хорошо бы окопаться!..
- Ммм… неудобно как-то. Любимый император говорит речь, а солдаты зарылись в землю. Нет уж! Если принимать бой - так принимать его в открытом поле, грудь с грудью!
- Тоже… сравнили! В открытом поле в бою и отступить в случае чего можно. А тут - как его отступишь? Стой, как дурак, и слушай.
- Да уж… хлопай ушами. А хорошо бы… Пулеметчиков вперед, да и…
- Что вы, опомнитесь! В любимого-то кайзера?!
- Да, действительно… Неудобно. Ну, я пойду распорядиться. Будем смотреть опасности в глаза.
- Идея! Что если наловить мирных жителей и согнать их вперед. Пусть слушают.
- Ну, вы скажете тоже! И то уж все нейтральные газеты называют нас варварами, гуннами.
- Однако, вы же сами в Бельгии выставили вперед женщин, когда, шли в атаку.
- Выставил-с. Но не забывайте, что там в них и не стреляли. Щадили. А вы думаете, что Вильгельм будет молчать? Как же!
- Положим. Ну, пойду подготовить своих кавалеристов.
- Вы не сразу только. Начните издалека.
- Учите тоже!
* * *
- Вот что, генерал… Нам нужно составить диспозицию, распределить места…
- А разве не все равно, где кто стоит.
- Ни-ни! Это нужно делать тонко! Я уже третью речь Вильгельму устраиваю - знаю, как и что.
В первую линию, на самую средину мы поставим славянские батальоны. Во-первых, их не жалко, во-вторых, им будет труднее убежать. Славян мы окружим кольцом баварцев. Эти тоже последнее время что-то ненадежны. А баварцы уже будут замыкаться третьим железным кольцом - наших славных пруссаков! У первых и у вторых отберем патроны, чтобы они их не стесняли, а пруссакам дадим заряженные ружья, направленные на славян и баварцев. Понимаете? Таким образом, не очень-то убежишь.
- А не сделать-ли так?.. Окружить все место колючей проволокой с электрическим током, а в первую линию все-таки поставить пруссаков?..
- И верно… Потому что они уже народ более или менее обстрелянный…
- То-есть, обговоренный?
- Ну-да! Ведь император в начале войны уже говорил перед ними речь?
- Говорил. Уцелевшие - это закаленные железные львы, и, поэтому, мне хотелось бы их сохранить. Впрочем, если первые славянские ряды дрогнут - мы пустим пруссаков.
- О санитарной части подумали?
- О, все обстоит, как нельзя лучше. Ваты для ушей вытребовано два вагона, да кроме того приготовили 800 ампул прививки против столбняка.
- В таком случае, Господи благослови!
* * *
- Везут, везут!
- Кого? Чего орешь?
- Императора везут. Махальные мы. Поставлены, чтобы предупредить.
- Доложите корпусному.
Корпусный выехал перед строем на белой лошади. Снял шапку, махнул ею и сказал:
- Рребята!.. Мужайтесь! едет император. Он сейчас будет говорить речь. Готовьтесь достойно встретить его, мои храбрые львы! Рребята! Мы с вами уже понюхали и крови, и пороху - так неужели же мы дрогнем перед словом человеческим?! Родина требует от нас, кроме других жертв, и этой жертвы - неужели мы ее не принесем? Мужайтесь ребята, я буду тут же и приму все удары на свою грудь, так же, как и вы - на ваши. Многих, конечно, - многих (голос его дрогнул) мы не досчитаемся… но - война есть война, и никто не должен отказываться от тягот её. Гох!!
В передних рядах несколько голосов вяло согласились:
- Гох.
- Ох! - прошелестело сзади.
* * *
Едва показался император, как весь корпус заревел:
- Да здравствует кайзер! Гох! Гох!!
Император махнул рукой и сделал знак, что он хочет говорить.
- Гох! Да здравствует император!
- Пусть же они замолчат, - попросил кайзер начальника штаба. - Я хочу говорить.
- Гох! Гох!
Тысячи глоток ревели это слово… Тысячи глаз глядели на императора, с кроткой тайной надеждой, с невинной хитростью - не дать говорить императору или хоть на несколько минут оттянуть этот страшный час.
- Гох! Гох! Гох!
- Скажите же им, чтобы они замолчали! Это, наконец, несносно!
- Рребята, молчите! Кайзер хочет говор…
- Гох! Гох!
Корпусный побагровел.
- Пулеметчики вперед! Я заткну глотку этим скотам. Молчите!!!
Наведенные пулеметы постепенно навели в восторженно настроенном войске порядок.
Вильгельм выступил вперед, приосанился и начал:
- Дорогие солдаты!
Кто-то в третьем ряду охнул и, как мешок с мукой, бессильно опустился на руки товарищей. Вильгельм говорил…
* * *
Два офицера тихо ехали по полю. Вдруг лошади их захрапели в ночной тьме и шарахнулись в сторону.
- Что это? Гляди-ка! Тело германского солдата. И еще! И еще вон там! Целая куча…
Из темной бесформенной массы человеческих тел в черных шинелях и остроконечных касках донесся чей-то стон.
- Эй! - окликнул офицер с лошади. - Что тут было у вас? Жестокая битва, я полагаю, а?
- Хуже, - простонал невидимый голос. - Кайзер речь говорил.
Молчало темное небо.
И только воронье, каркая, кружилось. Предчувствовало обильный пир…
Отцы и дети
I. Немец у турка
- Это что такое тут у тебя стоит, Махмудка?
Турок похлопал по тому предмету, который заинтересовал немца, и отвечал:
- Военный корабль.
- Корабль?! Так почему же он у тебя на суше стоит?
- Ничего. Стоит себе - хлеба не просит.
- Почему же на суше?
- А что?
- Он на море должен плавать!
- Как же так можно его на море пустить… А вдруг утонет?
- Да ведь корабль - это водяная вещь!
- Серьезно?
- Ну, вот - поговорите с этим кретином! Сейчас же нужно спустить этот корабль на воду!
- А тут в боку дырка. Ничего?
- Дырку нужно заделать!!
- Ну, сейчас. Только не кричите на меня. Я думаю, взять лист толстой этакой сахарной бумаги, столярного клею…
- Нельзя! Такая заплатка сейчас же отклеится.
Турок поглядел на немца и восхищенно воскликнул:
- Однако, как вы хорошо знаете морское дело! Уж вы помогите, право. Вы наши отцы, мы ваши дети.
- Мины у вас есть?
- Были.
- Где же они теперь?
- Сбежали.
- С ума ты сошел! Что такое врешь?!..
- Ей-Богу.
- Где же они были?
- Мины-то? Первая появилась на лице султана, когда вы заставили нас воевать с русскими; вторая - на лице Энвера, когда он узнал, что Франция и Англия солидарны с Poccieй. Теперь, конечно, эти мины уже сбежали…
- Кретин ты, брат, Махмудка.
- Рад стараться.
- Что это у вас там, в котловине?
- Это? Крепость.
- Скажи мне на милость: кто же крепости в долинах строит?!..
- Мы. Собственно, мы, турки, очень хитрые. Мы построили крепость в пропасти. Расчет у нас такой: когда неприятель подступит к крепости и пойдет на нее - он свалится вниз, а мы его тут и поймаем. Поймаем и зарежем. Ни один человек не вырвется.
- А если они сверху в вас стрелять из пушек начнут?!
- Как так стрелять? Разве можно? Ведь этак они кого-нибудь и убить могут. А у нас законы строгие. За то и ответить можно.
- На войне-то?!
- Положим, действительно, война. Хотя мы приняли свои меры: на воротах крепости у нас висит плакат: "Без разрешения коменданта вход русским в крепость воспрещается". По горам тут же дощечки с надписями расставили: "Стрелять в турок строго воспрещается". Положение-то русских! Подойдут к нам, а стрелять-то и нельзя. Повертятся тут. А мы выйдем из крепости и зарежем их.
- Эту крепость немедленно срыть! На вершине той горы построить новую, окружить ее тройным поясом фортов…
- Уж вы помогите нам, пожалуйста. Не оставьте. Немцы, они хорошие. Вы наши отцы, мы ваши дети.
- Постойте, постойте… Это еще что такое? Что это за нежности? Картонный футляр для пушки?
К чему это?
- Это не футляр, а пушка, эффенди.
- Картонная?!
- А сверху мы ее, чтоб блестела, свинцовой бумагой от чаю обклеили. Чай-то, знаете, пьешь, а бумага остается. Ну вот мы ее…
- Да ведь такая пушка, как мыльный пузырь разлетится от первого выстрела. И канониров поубивает.
- Не поубивает. Эта пушка безопасная.
- Однако, если вы зарядите ее, положите порох…
- У нас порох тоже безопасный.
- Бездымный?!
- Нет, безопасный. Не горит. Огнеупорный. Один турок изобрел. Берется две части рисовой пудры, одна часть молотого кофе, все это перемешивается…
- Так, значит, стрелять нельзя?!
- Как нельзя?!.. Стреляем. Три человека на пушку у нас полагается. Один прячется сзади и кричит: "бабах! Пум!!" Другой в это время сбоку папиросой затягивается и дым, будто из дула, выпускает, а третий - снаряд в руках держит и бросает его сейчас же прямо неприятелю в морду. Что ж… От орудия больше ничего нельзя и требовать: звук - есть, дым - есть и заряд - попадает в неприятеля.
- Но ведь вы это могли бы и без пушки делать?!!
- Нельзя. Без пушки не страшно.
- Завтра же чтобы были новые пушки. У вас должны быть мортиры, гаубицы…
- Уж вы не оставьте нас, эффенди. Вы народ понимающий. А мы - что? Простые турки. Вы наши отцы, мы ваши дети.
- Действительно… Вижу я, что вы ни чорта в этом не смыслите…
- Где нам!..