X
- Что ж ты, Сергей, не едешь в Троицкое? - спрашивал Максим Петрович у сына. - Ты видишь, тетка больна; сестре ехать не с кем.
- Боюсь бы скучно не было, - отвечал Сережа, потягиваясь.
- Дома веселее? Опух от сна! - сказал отец и прибавил, обращаясь к Богоявленскому, - вы, что ли, его не пускаете?
- Я ему не отец и не помещик, Максим Петрович, - отвечал Богоявленский.
- Поедем, Сережа, голубчик, - говорила Любаша, - посмотри, как там хорошо. Все идеи твои там объяснят тебе. И графиня, и доктор, и Милькеев... У Милькеева я нарочно для тебя спрашивала об этом...
- Баба ты, баба, Любаша, глупая баба!
- Видишь, какой ты грубый: что это - баба! Там ты бы отвык от таких манер! Поедем, голубчик! - уговари - вала сестра, которой дома после Троицкого все казалось и грубо, и скучно.
Сережа пошел к Богоявленскому и сказал ему, что от сестры отбоя нет, что нельзя не ехать.
- Поезжай. Что ж! попляшешь там...
- Неловко как-то! - заметил Сережа.
- Да ты говори начистую. Обиняк-то брось... Что тебя конфузит?
- Несовременно как-то! - сказал Сережа. Богоявленский усмехнулся.
- Проверь себя - прекрасный случай, - отвечал учитель.
Сережа в восторге уехал с сестрой, а Богоявленский заперся у себя и, схватившись руками за голову, просидел над столом целый час.
Постучали в дверь и позвали его обедать. Он вышел, как часто выходил: бледный, всклокоченный, злой, но в столовой душа его прояснилась: Варя Шемахаева была тут.
Отобедали молча. Только под конец Авдотья Андреевна начала бранить Милькеева.
- Презлой язык у этого человека, - сказала она, - непостижимо для меня, что ему княгиня Самбикина сделала; не проходит разу, чтоб он ее не чернил! И кривляется, и свету настоящего не видала...
- Ужасно, ужасно! - воскликнула Анна Михайловна. - Возненавидел и чернит... А про князя прямо говорит, что он глуп...
- Я ему последний раз сказала, - продолжала старуха, - мне очень жаль, мсьё Милькеев, что мой старый друг, княгиня, вам не по вкусу, но что ж делать! Всем не угодишь. "Извините, говорит, Авдотья Андревна, я не знал, что она вам друг!" Я говорю: "Не беспокойтесь, мой милый, она от вашего мнения ничего не теряет!" Покраснел и ни слова.
- Покраснел и ни слова! - с восторгом взвизгнула Анна Михайловна.
- Не хотел отвечать верно! - заметила Варя, - по доброте не хотел старого человека сердить.
Богоявленский ободрительно взглянул на Варю, и Варя продолжала: - А я так со смеху умираю всегда, как княгиня начнет всю свою родословную перебирать... Граф Иван женился на княжне Прасковье; а Прасковья сестра была графу Василию, и граф Василий брат княгине Василисе... А уж Василиса никак самому Чорту Иванычу Веревкину была сродни!
Богоявленский и и Максим Петрович засмеялись. Авдотья Андреевна побледнела еще сильнее обыкновенного.
- Не нам с тобой, Варвара Ильинишна, о людях так строго судить! Еще к тебе люди слишком добры. Мало ты дурила и дуришь, а тебя все на глаза к себе пускают! Ну, заступалась бы ты за Лихачева, коли он тебе и твоему брату приятель; а Милькеев что тебе дался, что ты за него взъелась?
- Умный и образованный человек! - пылко возразила Варя. - И молодец - третьего дня приехал на тройке, на крыльцо вышел - картина! Сел и полетел!
- Образованный? - спокойно переспросила старуха, - с каких это ты пор за образованностью гоняться стала?.. Прошлого года никак книги вверх ногами держала, да на девку сваливала, что, мол, девка, каналья, так подала...
Варя покраснела и отвечала еще задорнее: - Что ж! Коли я сама необразованна, так в других цену знаю. А в необразованности моей старые же дворяне виноваты, а не я. Ваш брат, а мой папа был так глуп, что не позаботился. Все это старье на одну осинку бы.
Богоявленский ликовал молча. Авдотья Андреевна потеряла терпение.
- Послушай, ты, глупая девка, если я тебя на глаза к себе пускаю, так это оттого, что ты моего брата дочь, а сама ты грязной ветошки не стоишь... Ступай вон - и не езди больше сюда. А не то я тебя холопьям велю вытурить...
- Погодите, - сказала Варя, глядя в окно, - еще лошадь за мной не приехала. А вы не командуйте, когда у вас своих мало... Дали Любаше тройку - да и все тут, и прогнать меня не на чем... Пешком я не пойду по снегу.
С этими словами она встала из-за стола и ушла в комнату Богоявленского.
- Экая вышла дрянь! - грустно сказала Авдотья Адреевна. - Кто бы мог подумать! Девочка была милая прежде.
- Это она занеслась оттого, что ее в Троицкое на вечер пригласили, - заметила Анна Михайловна.
Авдотья Андреевна вздохнула.
- Нет! - отвечала она потом, подмигивая ядовито, - это пустое. От этого не испортится. Скорей этот Милькеев вбил ей что-нибудь в голову или кто-нибудь еще почище Милькеева. От зла и низости нигде не убережешься. Вот и Сергея послушать, так волос дыбом станет... Да, впрочем, я скоро все это по-своему перековеркаю!
Богоявленский понял намек и, вставши из-за стола, пошел в свою комнату. Варя, услыхав, что он идет, схватила со стола книгу, перевернула ее вверх ногами и притворилась, будто читает.
- Эх, Варвара Ильинишна, вы вот балуетесь да шутите... - сказал Богоявленский, - а мое дело плохо. Авдотья Андревна хочет и меня согнать со двора...
- Большая беда! - отвечала Варя, - а у брата дом на что? У нас поживете, пока место найдете...
- Эх вы! Вы не знаете. Я себе дал слово нажить рублей хоть триста, чтоб уехать куда-нибудь отсюда... Куда-нибудь, где люди больше на людей похожи. Авдотья Андревна должна мне за два месяца; пока не заплатит, не выгонит... Терпелива, крепка, старая!.. А заплатила - марш... и не хватит по моему расчету... Уж надо рожном против рожна... Терпение против терпения...
- Оттого-то вы за обедом меня не поддерживали? И за Милькеева не заступались? А я так его за одно то уж люблю, что он, как приедет, все им наперекор говорит... Надоели они мне все, как горькая редька! Рада я радехонька, что с Новосильскими познакомлюсь... Я уж приготовила светло-лиловое платье к вечеру и бархатками чорными обшила... Блеснем!
- Ой! не хвались, едучи на рать! - сказал Богоявленский. - А я бы на вашем месте не поехал.
- Это отчего? - с гордым и кокетливым движением головы воскликнула Варя.
- Да что ж... По-французски вы не знаете; в светском обществе не бывали. Срежетесь еще - что хорошего!
- Срежусь! - с досадой возразила Варя, - еще это увидим!.. Чем это я так плоха? Что там экзаменовать меня будут, что ли?
- Экзаменовать, Варвара Ильинишна, точно что не будут; а что срежетесь - мудреного нет!
- Зависть это вас гложет... Самих не звали...
- Как не звать - звали! Вчера Милькеев говорил... А я все-таки не поеду!
- Милькеев! Так вы не понимаете до сих пор, что Новосильская сама об вас и слышать не хотела - Милькеев насилу-насилу упросил ее...
Богоявленский в свою очередь покраснел.
- Коли так, спасибо вам, что сказали, - продолжал он, - спасибо Милькееву, что беспокоился... Рыбак рыбака видит издалека: хоть бы и не поехал, а все-таки спасибо ему, что хлопотал. Кабы не он да не беседа его изредка, так голову бы, кажется, другой раз себе размозжил об стену здесь. Поговоришь с ним час-другой - и вздохнешь полегче...
- А я... А со мной? - игриво спросила Варя.
- Что вы! Разве барышни, подобные вам, людей ценить умеют? Вот я вас прошу для вас же самих не ехать в Троицкое, а вы кобенитесь. Милькеева вы хвалите за что?.. Разве вы знаете, что в нем хорошо?.. Давича про образование за обедом упомянули - и бабка вас ловко вздула за это! А вам вот что нравится - сел и полетел!
- Грубиян!., вот назло же вам поеду в Троицкое и всех там с ума сведу! Прощайте; лошадь моя приехала... вот она, - видите...
- А руку сегодня не дадите? - спросил Богоявленский.
- Не дам! Знать я вас не хочу! - отвечала Варя шутя и вышла. Потом вернулась и подала ему руку, - на счастье - послезавтра в Троицком! - сказала она, сверкая глазами.
Богоявленский проводил ее на крыльцо и, возвращаясь к себе, встретил в зале Пелагею.
- Муж, а муж... муж... дай хлебушка! - закричала дура.
- Нет у меня хлеба, отвяжись! - сказал Богоявленский.
- Что ты меня бьешь, дурак, а дурак, что ты меня бьешь! дай мильон... дай мильон...
- Мильон - я тебе дам... Постой... Послушай, видишь - вот двугривенный... видишь, не чорный мильон, а белый... Вот пятак чорный, а это белый; я тебе его дам, скажи только, о чем я думаю: да или нет!
- Нет! - закричала дура.
- Прах тебя возьми! На вот тебе, - сказал Богоявленский.
Пелагея Сергеевна понесла двугривенный к Авдотье Андреевне с криком: "Алеша дурак... Муж мой белый мильон мне дал!" Все удивились, что семинарист так расщедрился, не подозревая, что он гадал.
XI
Все выучили твердо свои роли; поставили декорации; большую лестницу убрали цветами и устлали ковром; приехал из города оркестр; залу и другие комнаты осветили сотнями свечей, как для многолюдного бала. Новосильская была здорова и бодра; блаженствуя от мысли, что другие будут веселиться, она поспевала везде и не совестилась даже хвастаться своими чувствами.
- Вот, доктор, это - практичность настоящая: доставлять удовольствие другим, - говорила она, краснея, Рудневу, - это - практичность! Я только такую и уважаю...
Потом подходила к Баумгартену и говорила ему: - Вы счастливы сегодня, - я вижу. Я вас люблю за то, что вы при ваших серьезных знаниях умеете веселиться. Вы очень хорошо развесили этот шатер под дубом, и перспектива в заднем занавесе хороша! очень хороша! Как я рада, что у меня под старость еще есть способность радоваться на других!
- Что, Василиск, рады вы? - спрашивала она у Милькеева. - Будете блистать?
- Постараюсь! - отвечал Милькеев, - веселиться там не стыдно, где всякий олицетворяет какую-нибудь идею!
- Я какую олицетворяю? - спрашивала Новосиль-ская.
- Идею пользы и добра, доведенную до прекрасного.
- А вы?
- Идею разврата, доведенного до косвенной пользы! Мимоходом и слугам Новосильская успела доставить приятные минуты: велела Оле надеть не московские башмаки, а те, которые ей сшил из серого атласа к празднику берейтор, отставной солдат и башмачник, и просила дворецкого и винокура играть увертюру внизу около занавеса, потому что для той комнаты, где устроен театр, городской оркестр слишком силен; у экономки попросила дюжину чашек на этот вечер: "боюсь, недостанет моих"; экономка чуть не заплакала от гордости и радости!
Съехались все: Анна Михайловна, Полина, Любаша, муж Полины, Лихачевы, дядя Руднева, Сарданапал с сестрой.
Заняли места. За стульями господ образовался род райка; винокур и дворецкий заиграли вальс; Баумгартен зазвонил за кулисами, занавес поднялся, и все притихли.
Цыганский табор в лесу; шатер; бочка, на бочке Баум-гартен; дети поют в пестрых одеждах.
Все были довольны; Милькеев в синей блузе был мо-лодцоват; Любаша и Nelly были очень милы в своих костюмах; Баумгартен играл недурно и с душой. Грамотным слугам были розданы еще прежде тетрадки с кратким изложением пьесы на русском языке, и люди много смеялись; особенно когда Баумгартен будто бы напился пьян, погнался с хворостинкой за Федей и упал. Больше других радовался и хвалил француза бородатый истопник; во все время репетиций он служил при театре и, зная заранее то место, когда француз должен схватить хворостинку, выставил вдруг на сцену из-за кулисы бороду и лицо, чтобы видеть любимый пассаж.
Автора и актеров покрыли аплодисментами и пошли наверх танцевать.
Варенька Шемахаева решилась не подходить сама к Аихачову и ждать от него первого шагу. Она старалась веселиться сколько могла, старалась забыть угрозы Богоявленского, но вечер был уже в исходе, уж подали знак начинать мазурку, а Лихачев не сказал с ней и двух слов.
"Дура я, дура! Зачем это я поехала? Зачем, скажите мне, ради Христа! Ах я дура! Ах я низкая, униженная тварь!.. Я ему еще больше опротивела теперь!.." В отчаянии ушла она в кабинет и села у камина; долго была она одна; никто не приходил из залы; вбежал на минуту Юша, посмотрел на нее и убежал. Варвара Ильинишна думала: быть может, ребенок увидит, что она грустит, расскажет, и Лихачов придет. Но вместо него вошел Милькеев, осмотрелся и, подойдя к ней, позвал ее на мазурку.
- Я вас давно искал, - сказал он.
- Будто бы? - отвечала кокетливо Варвара Ильи-нишна, - это что-то невероятно, чтобы я вам вдруг занадобилась!..
- Всякий человек другому надобен, - отделался Милькеев.
- На подставку! - с натянутым смехом и сверкая глазами возразила Варя.
Если бы бедная Варя могла подозревать, почему Милькеев пришел ее звать, и если бы знала, что Юша вбегал недаром в кабинет - она бы еще больше огорчилась... Катерина Николаевна, разговаривая в углу залы с предводителем и Анной Михайловной, не спускала глаз с танцующих и следила всем сердцем за всем. Ей было недостаточно, что в первый раз видела, как Маша в белом платье стройной сильфидой порхала по очереди со всеми кавалерами; ей было недостаточно, что Федя в восторге гремел, как исступленный, каблуками в lancier, что Nelly кротко и приятно отвечала на приглашения всех: "trиs volontiers", что лицо Баумгартена оживилось от самодовольствия, приняло совсем новый характер "себе на уме", напоминая даже Генриха IV с бородой и горбатым носом; ей было мало, что Лихачев танцовал превосходно, как всегда, но гораздо больше и охотнее, чем где-либо в другом доме, судя по словам предводителя; что Милькее-ев, не стесняясь нисколько тем, что танцовал гораздо хуже Лихачева, не пропускал ни одного танца, ни одной дамы и даже вальсировал не раз с Олей, сгибаясь в три погибели; что даже два суровых мужа - Руднев и Юша увлеклись общим потоком и решились "пахать" в кадрилях, как выразился Федя про те угрюмые движения, с которыми они оба, казалось, совершали этот труд... Для Катерины Николаевны смотреть на чужую веселость было истинным счастьем, вся молодость ее проносилась перед ней; в троицком замке столько лет уже не было слышно ни музыки, ни гостей; она не раз уходила в темную спальню, плакала одна и опять бодрая возвращалась на свой трон, в углу между Николаем Николаевичем и Анной Михайловной. Но веселости любимых или близких ей людей было очень мало: она хотела, чтобы все уехали с хорошим впечатлением из Троицкого.
И князь Самбикин танцовал, по-видимому, без принуждения, и Полина, ловко подобрав свой длинный шлейф, тоже вальсировала как следует, а Любаша толклась до того, что раз, когда кавалер ее оставил, она продолжала еще прыгать на месте под музыку.
Одна только смуглая барышня в фиолетовом платье с черными бархатками беспокоила ее; Катерина Николаевна заметила, что на первую кадриль позвал ее Федя; но это еще не беда; надо же и Феде с кем-нибудь танцевать; но на вторую Сережа, обойдя прежде всех дам, взял ее; на третью явился к ней Баумгартен... Катерина Николаевна испугалась, чтобы Варя не попала в жертвы, и раздумывала, кого бы из молодых людей отправить к ней на мазурку; в эту минуту на место Анны Михайловны, которая зачем-то встала, сел около нее Милькеев, и она спросила у него, с Любашей ли он танцует мазурку или нет.
- Нет, - отвечал Милькеев, - вдруг, вы знаете, нельзя... и другие заметят, и она избалуется... Не знаю, кого пригласить.
Катерина Николаевна послала его к Варе.
Сначала, во время мазурки, Варя была молчалива и не могла скрыть своей грусти; потом вздумала оживиться и кокетничать с Милькеевым: давала ему свой веер, махала им на него, не доела мороженого и требовала, чтобы он доел его после нее; вздумала точно так же, как Полина, подобрать шлейф, которого почти не было, курила все время, беспрестанно роняя пепел с огнем на свой бареж, и принуждала этим Милькеева суетиться, гасить и хватать ее то за оборки, то за рукава. Лихачева не выбрала ни разу, так что все это заметили, и когда Милькеев сказал ей наконец, что она роняет огонь на платье нарочно и может сгореть сама, она отвечала: - А что же? вам, что ли, жалко будет?.. Никто и не подумает!
- Почему же так? - спросил озадаченный Милькеев.
- Ведь я никому не нужна! Что вы смотрите! Ну, скажите, en grвce, скажите, кому я нужна...
- Я уже давно сказал вам, что всякий человек другому нужен.
- Ну, это вы из любезности приврали, а вы мне скажите, кому я нужна: брату? Это просто потеха! Любаше - тоже вздор. Вы понимаете, я хочу задачу вам задать, загадку, больше ничего... Заинтересовать вас хочу собой! Видите, брату и Любаше не нужна, Анне Михайловне и графине не нужна, Лихачевым обоим не нужна, Рудневу - тоже; уж не французу ли?., разве уж не им ли в другой раз заняться... Послушайте, ну, вам, например, я нужна? Или лучше скажите, кто вам здесь нужен? Из всех, из всех... Кто?
Милькеев подумал и отвечал: - Никто.
- Как никто?.. Это неправда. Ну, это вы сочинили.
- Если уж вам непременно так хочется знать правду, я вам скажу, мне нужно, чтобы все здешние люди существовали такими, каковы они есть, но я и без них на краю света могу быть очень счаслив...
- И никогда тосковать, грустить не будете?..
- А разве грустить уж такое несчастье?..
- А что же несчастье?
- Невозможность делать то, что хочется - вот главное.
- А если сделаешь что-нибудь да после станешь рас-каяваться?
- Все лучше делать, чем спать... Да зачем долго раска-яваться: старого не воротишь, а выйти можно с достоинством из всякого положения, чем-нибудь, ну, хоть смертью, если хотите!
Огненные глаза Вари расширились, она с удивлением посмотрела на Милькеева.
- Старого не воротишь, старого не воротишь? - спросила она, как бы опьяневши от слов этого человека, которого все считали умным.
Руднев не танцовал мазурку; он сидел в углу, рядом с тем капитаном, который год тому назад вез его на линейке, и смотрел, как веселилась Любаша: не дожидаясь кавале - ров, сама махала платком музыкантам, приказывая менять вальс на мазурку, а мазурку на польку-мазурку.
"Я для нее не существую", - думал он.
Любаша хотела выбрать его, подошла, протянула ему рассеянно руку; Руднев встал, поклонился, собрался надеть перчатку, но она, думая, что он отказывается, поспешила взять капитана.
Капитан отщолкал с ней и, возвратившись на место, сказал: - Важная барышня, доктор, вот бы вам!
Руднев не отвечал; ему казалось, все заметили, как он остался не при чем и как он глупо развел руками, смутившись.