- Да нет, - прибавил капитан, - Милькеев-собака обойдет ее! Все говорят, что она врезалась уж в него. Этакая собака!
Маша Новосильская взяла немного погодя Руднева вместе с Милькеевым и, сказавши им, чтобы они обменялись прозвищами: Василек и Василиск, подвела их к Любаше.
- Василиск! - сказала Любаша, и Руднев пошел с ней солидным шагом.
- Что вы так тихо идете? - сказала Любаша с досадой. - Танцуйте как надо! Какой же вы Василиск - вовсе не похожи!
- Да вы знаете ли, что такое Василиск? И в каком смысле употребляется это слово в Троицком?
- Конечно, знаю! Посмотрите, посмотрите скорей, как Варя кокетничает с Милькеевым, - отвечала она невнимательно к его вопросу.
"Конечно! - подумал он, - на вечере я кажусь ей жалок".
После этого подошел к нему Милькеев и звал делать вместе новую фигуру.
- Куда мне! Это вы вот с ловкостью почти военного человека, - отвечал Руднев.
- А вам завидно, верно? - сказал Милькеев, стараясь тащить его за руку.
Руднев вырвал руку и сказал: - Прошу вас, не оскорбляйте меня! Довольно с вас всех ваших успехов. Зачем же топтать людей ногами? Не думайте, что я совсем колпак; это может очень серьезно кончиться!
Милькеев пожал плечами и пошел танцевать. Мазурка кончилась; пошли ужинать.
- Что вы этим хотели сказать: старого не воротишь? - спросила Варя, подавая Милькееву руку.
- Хочу сказать то, что сказано, без всяких штук... Варя подумала: "Кончено! Кончено! Он рассказал ему все! Хвалился, Боже мой! Хвалился, бессовестный! Ну, пусть, все равно... Дура я! низкая дура, зачем я приехала..." Молча досидела она ужин, не слышав ни одного слова из речей Баумгартена, который рассказывал ей, как он в Nancy был la coqueluche des dames...
- A здесь я пария, - прибавил он весело и с заигрывающим выражением, надеясь, что она поймет это не иначе, как в обратном смысле.
- Oui, c'est vrai, - отвечала Варя.
После ужина, когда заиграли гросфатер, Варя, сгорая желанием узнать еще что-нибудь от Милькеева, подошла и сказала, подавая ему руку: "Пойдемте-ка со мною, я хочу с вами еще переговорить!" Скрепя сердце, пошел Милькеев, которого уже ждала к себе Любаша, глядя на него с улыбкой из угла; но не мог удовлетворить любопытству Вари, которая желала бы самого худшего, но какого-нибудь решения; он не понимал ее намеков, потому что Лихачов не говорил ему ни слова об ней, и отвечал ей вздорными фразами, тем более, что последняя выходка Руднева его сильно тревожила. Варя вообразила себе, что он все знает и смеется над ней, хотела в бешенстве поднять вдруг платок перед ногами Лихачева, когда тому приходилось перепрыгивать через него, чтобы он упал, но Лихачов взглянул на нее и сказал: - Вы бы, Варвара Ильинишна, пониже держали платок: я уж растолстел теперь и высоко прыгать не могу.
Перепрыгнул и молодцом пробежал с Nelly по зале.
Тотчас после гросфатера, он, крайне недовольный, но не показывая никакого вида, уехал и, только проходя мимо Сарданапала, сказал ему на ухо: - Сестра твоя дурит опять. Я сюда ездить не буду, если она будет эти финти-фанты строить.
И не одна Варя уехала домой по морозу, несмотря на все уговоры хозяйки, которая позвала даже доктора и при нем спросила, здорово ли это после гросфатера за двадцать пять верст по весеннему холодному ветру ехать. Этот самый доктор отвечал: "да, это скверно; грудь у вас и так часто болит; опасно!", но сам поспешно спустился вниз, схватил свою шубу и теплую шапку из комнаты Милькеева и, не дожидаясь саней к подъезду, вызвал Филиппа из кухни и уехал.
- А за дядей опять вернешься, - сказал он в сенях. - Ведь ты не озяб?
- Какое озяб, - отвечал Филипп, - я из коридора все глядел на вас, как вы за хорошенькими увивались. Чемодановская барышня по-моему лучше всех будет... Милашка, просто ахти мне! Да все хороши! Что говорить... И англичанка вышла в розовом платье, Лизе графской говорит: "Лиза, я тебя люблю, когда дай воды!" Другие смеются над этим, а мне ничего! Уж чисто-то по-русски всякая дура у нас говорить умеет на деревне. А она так нежно, не воды, а вади. Дусецка такая, шельма! Нечего сказать, вечеринку важную Катерина Николавна задала. Все хороши! Только вот коптевская Варвара Иль-инишна подкапустила. Что, у них траур по ком, что ли?
- Никакого траура нет! Ступай скорей! Нечего балагурить тут.
XII
В Чемоданове все родные осыпали Анну Михайловну и Любашу вопросами: кто там был и как... Богоявленский присутствовал тоже при этом, отвернувшись ото всех и барабаня пальцами по оконному стеклу.
- Ну-с... Так значит, много вчера мужицкого пота съели, - спросил он Любашу, оставшись с ней один.
- Я не понимаю, что это такое, - сказала Любаша.
- Я тоже думаю, что не понимаете; нельзя и требовать... Я спрашиваю, что все эти наряды, небось, стоили в сумме столько же, сколько стоит десятка два дубленок простых, да избы две новых, да коровушки три... Ась?
- Какой вы, Алексей Семеныч! Какой вы этакий!..
- Какой этакий?
- Такой вот, все на всех сердитесь... Злой, недобрый...
Богоявленский поправил очки, улыбнулся, посмотрел на нее и покачал головой.
- Наивное существо! так вас называет, я думаю, ваш интересный доктор! Он в вас влюблен, это верно! А что вы думаете, кабы я пришел вдруг, да все бы платья ваши посмял, да свечи погасил бы, да вино все, которое ваши поклонники так дули за ужином, если бы я все это отнял да мужикам бы роздал или мастеровым, это еще лучше, из них больше проку будет... так те бы меня злым бы не назвали... Что вы на это скажете?
- Какое же вы имеете право... Кто же вам даст! - с досадой сказала Любаша.
- Право! Эх, Любовь Максимовна! Что такое право? Уж на что ваш чувствительный доктор плох, да и тот смекнул это: говорит, что закон есть суррогат добрых нравов.
- Что такое суррогат, вы мне скажите... Как вы любите слова такие употреблять...
- Это я в семинарии, Любовь Максимовна, привык к книжности... Схоластика!.. Вот вам еще... опять не поняли... Вы запишите да у своих джентльменов и спросите...
- Все не по вас! А там все люди хорошие... Например, Милькеев - разве он не ученый, не умный...
- Милькеев еще лучше других... Живой человек, не застыл, не даст заснуть себе... Милькеев еще перед другими молодец; ну, а еще-то кто?
- А Лихачев Александр Николаич? а Николай Николаич, предводитель!
- Нашли кого! Один псарь, другой все о легальном развитии дичь порет... Слыхали и мы... И нашим и вашим: как бы и перед мужичком полиберальничать, и дворянский окладец сохранить. Фарисей! Дома лампадку держит, чтоб мужики ему больше верили...
- А сама Катерина Николавна какая добрая... Мужиков хотела давно на волю отпустить с землей - не пошли...
- Расчухали, видно, что царской милости ждать не вернее ли будет! Впрочем, Катерина Николавна ничего еще, и знаете, есть французская поговорка: в царстве слепых кривые королями бывают... Так, разумеется, Катерина Николавна ваша между другими кривая... Хоть одним глазом, да видит... Это, Любовь Максимовна, французы так умно говорят, а не я...
- Я не люблю французов, - отвечала Любаша. - Вот еще вам Nelly, англичанка, какая милая!
- Напрасно французов не любите; они молодцы, как раз нос утрут тому, кто зазнался; a Nelly этой я хоть и не знаю, да не думаю, чтобы из Англии что-нибудь могло быть доброе... Самый подлый народ... Все равно, как Николай Николаич Лихачев, и туда и сюда... Либеральничают-либеральничают, а сами ни с места... Да впрочем, на что вам все это говорить, вам это скучно слушать... Скажите-ка лучше, что Варвара Ильинишна блистала там или нет?
- Нет, - отвечала Любаша, - я ей говорила, чтобы она дикого платья не надевала; нехорошо было, да и кажется, она рассердилась, что с ней мало танцовали... Я боюсь, не грустит ли она, бедная. Вы бы съездили сегодня...
- На цуфусках? - спросил Богоявленский.
- Нет, надо похлопотать... Только вы уж не дразните ее...
- И мы ведь люди, и мы ведь люди, Любовь Максимовна. Не один ваш докторок человек, Любовь Макси - мовна. Достаньте лошадку, мы съездим... Отчего же не съездить...
Любаша выхлопотала Богоявленскому лошадь, и он застал Варвару Ильинишну в блузе, на диване; около нее читала по складам дворовая девочка Саша, которую Варя давно уже учила, как могла. Предсказание Руднева сбылось: бок и грудь заболели. Сарданапал куда-то уехал; и они могли одни просидеть целый вечер.
Варя приняла Богоявленского с радостью и, не скрывая своих чувств, благодарила его.
- Не за что! - отвечал семинарист, краснея, - ну, как вчера?
Варя помолчала с минуту и, выславши вон Сашу, сказала: - Верно уж знаете, коли приехали! Правда ваша, что люди гадки... Так гадки, так уж гадки, один Бог знает, как...
- И без Бога мы с вами знаем, Варвара Ильинишна. О прошлом что вспоминать - вперед лучше урок...
- Дома-то как покойно, как хорошо... Особенно как этого осла нет - брата... От радости душа вся изныла, что одна... Лежишь тут одна... Тихо так все, вдруг птички запищат, начнут в карниз ноготками скрестись... и побежит-побежит что-то по сердцу... Эта комната угловая; слышно, как они под крышу лазают...
Богоявленский вздохнул и не отвечал.
- В монастырь пойти разве? - продолжала Варя, - в чистенькую келью; герань на окнах поставить...
- Без веры? - сказал Богоявленский. - Заморят заутренями, постами, бесплодным трудом... Лучше бы вы занялись чем-нибудь здесь... детей бы учили дворовых... Мало ли их у брата... Одних его детей сколько... Родные все ведь...
- Скучно! - сказала Варя.
- Труд - наслаждение, а не скука, - отвечал Богоявленский. - Когда бы я имел здесь возможность трудиться, я бы был доволен... Давайте вместе детей учить...
Мимоходом и сами вы будете развиваться... Мы им кой-что впустим в уши... Брат ваш не раскусит...
- Где ему! - сказала Варя, пристально глядя на него. - Хорошо, я подумаю.
- Что вы на меня смотрите?.. - спросил Богоявленский.
- Смотрю я на вас зачем? - рассеянно отвечала Варя, - смотрю я на вас затем, чтоб...
- Ну, договаривайте... Не надо ни перед чем останавливаться...
- Не надо? Милькеев то же говорит, только иначе... Вчера я с ним мазурку танцевала... Какой он славный!
- Вот видите, вы танцевали мазурку с Милькеевым, так за это одно все другие невзгоды можно простить.
- Неужели он так хорош?
- Милькеев-то! Милькеев - сила, сударыня вы моя; конечно, у него есть кой-какие феодальные закорючки, да все это я ему прощаю; тщеславен он, суетен, и это правда, для форсу многое делает, да по крайней мере кровь кипит... Милькеев! Я вам скажу, я - человек смелый, я - человек способный, а он еще смелее и способнее меня!..
- Так надо в него влюбиться! - с натянутой кокетливостью сказала Варя.
Богоявленский покачал головой.
- Опять вы за свое! Опять вы за свое! Оставили бы лучше эту игривость, бок у вас болит, по-французски не знаете... А я вот вас, несмотря на все это, люблю... - сказал он вдруг, краснея.
- Я давно это вижу и удивляюсь, - отвечала Варя... - Мы с вами бранимся, и кроме того, все лучше меня - первая Любаша.
- Что Любаша! Любаша - простак... Ее дело вот чай разливать вкусный, голубые ленточки надевать, канареек семячком кормить да с этой бабой-доктором таять в углу... Она вот истории жирондистов не могла дочесть, первой главы не дочла; Милькеев ей привез, а она попро - бовала да и говорит отцу: "Нет, папа, скучно!" А тот спрашивает: "Кто тебе дал?" - "Милькеев". - "Ну брось, может быть, еще какая-нибудь скверная книга!" Она, дура, и бросила! А вы - другое дело, Варвара Ильинишна! Вот вы ничего не знаете: в записке писали нонеча, вместо нынче... и вместо часы - чесы. А Белинского стали же читать; про Татьяну и про Онегина поняли, да еще, что мне понравилось, что вы с Белинским не согласны: нашли, что он Онегина слишком балует, а вы его бранили. И конечно, он ленивый пошлец - больше ничего.
Варя молча курила, закинув голову назад... Богоявленский продолжал: - Потом-с ваше пение мне нравится... Нечто вроде так называемой души вижу в нем; еще-с что? Еще считаю вас способной к решимости и труду... в минуту горя не забыли Сашу; дело - великое утешение! Читать только надо, самой учиться...
Варя вдруг спустила ноги с дивана и села перед ним.
- Ведь вы мне это все зачем говорите... Жениться хотите?.. А? так, что ли? Ну, что, говорите. Жениться вы хотите на мне?
- Положим, что и так... А разве ни за что нельзя?
- Нельзя! - сказала Варя с слишком уже смелым и вызывающим движением головы и глаз.
- Нельзя - так нельзя! Верно потому, что я кутейник?
- Какой вздор... я необразованная, а все-таки не такая, как вы думаете!.. За кого вы меня принимаете? Нельзя по другой причине...
Она встала и прошлась по гостиной.
- Когда бы вы знали, - сказала она, - как бок у меня болит. Надо послать за доктором завтра. Или уж оставить так и умереть... А? как вы думаете? - продолжала она, подходя к нему, и положила ему руку на голову.
- Белые, белые волосы! - сказала она, - а у меня чорные, как смоль. Парочка! Жаль, что нельзя... Ведь нельзя; как вы думаете?..
Угловатые ужимки Вари, ее сознательно-томные позы, катанье глаз, детское надуванье губ и внезапные, негодующие повороты головы не понравились бы другому, но Богоявленскому было не до таких тонкостей: он находил ее умной, способной к труду, отважной, страдающей и нелюбимой людьми, - сколько общего с его судьбой! Сколько родного!
Погладив его по голове, Варя опять села против него и сказала: - Если вы хотите знать, почему нельзя, я вам скажу... Голос ее прервался.
- Скажу, - продолжала она, не сводя с него глаз. Богоявленский знал, что она хочет сказать, но молчал нарочно.
- Видите ли, - продолжала она, кокетливо рассматривая и трогая руками пуговицу его жилета, - видите; вы говорите, что Александр Николаич Лихачев - псарь... А если я вам скажу, что он был для меня не псарь, а царь... царь - и я была его рабой... Что вы теперь мне скажете?
- Скажу вам то, что вы мне недавно сказали: за кого это вы меня считаете - за дурака, что ли... Ха-ха-ха! Так от этого нельзя? Никак?
Богоявленский даже встал и продолжал смеяться.
- Чего вы хохочете? Что с вами?..
- Как над вами, Варвара Ильинишна, не хохотать!.. Вы, видно, думаете, что я, как многие, на словах одно, а дошло до развязки, так и свобода и права женщин к чорту! Нет, я не свинья, я не дворянчик гнилой какой-нибудь... А что же, если кроме вас с Лихачевым никто не ликовал, так уж все дело и дрянь вышло? Напрасно! Напрасно! Да посудите сами: это только свинье или дураку прилично так думать.
- Кто ж вас знает... - отвечала Варя в раздумье. - Никто так не думает... кроме вас: ведь это исключение...
- Нельзя сказать, - возразил Алексей Семенович. - Милькеев тоже говорил в Чемоданове, что все это - чисто вопросы эстетические, от которых пользы никому нет, иначе сказать - вздор; а я прибавлю, что это - остаток восточного рабства... выдумка мужчин для собственной гастрономии и эгоизма... Ну-с, и теперь нельзя?
Варвара Ильинишна протянула ему действительно слабую от утомления руку; дала расцаловать себя, не только эту руку, но все лицо и шею; сама не отвечала на его ласки, но и не мешала ему.
- Хорошо, успеем еще, - сказала она наконец. - У меня уж в голову вся кровь ударила... в глазах зелено... теперь уезжайте, а на днях займемся нашей школой... Да не забудьте мне привести, что вы обещали, какую-то книгу вам Милькеев дал?..
- Это французская, которую madame Новосильская на чердак забросила, а Милькеев ее там разыскал. Чего не поймете, запишите, вместе в лексиконе отыщем. Ну, будьте здоровы да непременно за Рудневым пошлите насчет груди вашей; на это дело он годен!
Богоявленский уехал обновленный и такой бодрый, каким он уж давно не бывал... Сделать из Вари лихую гражданку и помощницу себе, увезти ее потом в Петербург, скопить для этого еще денег, еще дольше и упорнее переносить духоту и мерзость чемодановского дома; наконец ее приданое (ей, ей, конечно) на подъем... Фу! Куда развернулись ширь и гладь будущего! Мелочь вещественных страданий ему нипочем, не привыкать; а жена будет пылкая и умная, молоденькая и отважная, ученая и игривая.
- Выучу, выучу ее всему, что знаю... Даже вот что; говорят, в Троицком собирается Руднев читать из естественных наук краткие лекции для взрослых, Баумгартен - историю литературы, а Милькеев - политическую историю. Рудневу уж тут с его дурацкой мистикой раздолья не будет: как ни финти, а законы притяжения не нарушит и горе земную оболочку не вознесет. Тот француз сообщит ей факты, которые можно будет разъяснить ей как следует, а на Милькеева я надеюсь... А ведь надо согласиться, что Новосильская эта - женщина небесполезная; все-таки с своими барскими затеями...
Но эта последняя мысль испугала Алексея Семеновича, и он со вниманием остановился на ней.
- Нет, Богоявленский, семинарист и хам, - сказал он себе, один содрогаясь и краснея, - ты будешь поистине хам и гад, если из-за одной личной удачи забудешь статистику вознаграждения, которая правит природой, - везде угол падения равен углу отражения; и неравенство положений делает колебания счастья и горя слишком неравными; без колебаний этих нельзя, но конечный идеал истории тот самый, который представляет средняя температура погреба: колебание в ней так ничтожно в сравнении с тем, что делается на дворе в январе и в июле, что для практики эту разницу можно считать нулем. И как бы ни было тебе хорошо, с людьми мириться не след! Тебе лучше, а другим в эту самую минуту, может быть, стало хуже от невыносимой игры страстей, которые порождает весь этот социальный хаос, возведенный в закон хитрецами! Стыдись, Богоявленский! едва повезло, уж ты и размок... Вот тебе живой пример этот Милькеев! Барчонок, его там балуют и ласкают, а он все свое ломит... Вперед, вперед!.. Так вот и сдается мне, что кто-нибудь теперь вдруг сильно застрадал!
С такими мыслями вошел он в чемодановский дом и на конце темной залы застал Любашу в слезах...