* * *
Что Миша читает?
Совершенно не могу себе этого представить. Мальчик без Майн Рида - это цветок без запаха.
А Миша Майн Рида не читает.
Может быть, когда-нибудь ему и попались случайно в руки "Тропинка войны" или "Охотники за черепами", и, может быть, на некоторое время околдовало Мишу приволье и красота ароматных американских степей. Может быть, чудесной музыкой заиграли в его ушах такие заманчивые своей звучностью и поэзией слова:
"Сьерра-Невада, Эль-Пасо, Дель-Норте!.."
Но, прочтя эту книжку, принялся бродить притихший зачарованный Миша по огромным пустым комнатам папиного дворца, забрался в папин кабинет и, свернувшись незаметно клубочком на дальнем диване, услышал от представляющихся папе коммунистов и латышей совсем другие слова, почуял совсем другие образы:
- С тех пор, как, - серым однотонным голосом бубнит коммунист, - с тех пор, как мы ввели уезземелькомы, они стали в резкую оппозицию губпродкомам. Комбеды приняли их сторону, но уездревкомы приняли свои меры…
Потом подходит к столу латыш.
- Ну что, Лацис? Всех допросили…
- 28 человек. Из них 19 уже расстрелял, остальных после передопроса.
Лежит Миша, притихнув на диване, и меркнут в мозгу его образы, созданные капитаном Майн Ридом.
Какая там героическая борьба индейцев с белыми, вождя Дакоты с охотниками Рюбе и Гареем, какое там оскальпирование, когда вот стоит человек и, рассеянно вертя в руках пресс-папье, говорит, что он сегодня убил 19 живых людей.
А на красивые, звучные слова - Эль-Пасо, Дель-Норте, Сьерра-Невада, Кордильеры - наваливаются другие слова - тяжелые, дикие, похожие на тарабарский язык свирепых сиуксов: Губпродком, Центробалт, Уезземельком.
Поднимается с дивана Миша и, как испуганный мышонок, старается проскользнуть незаметно в детскую.
Но папа замечает его.
- А, Миша! Что ж ты не здороваешься с дядей Лацисом. Дай дяде ручку.
Эта операция не особенно привлекает Мишу, но он робко протягивает худенькую лапку, и она без остатка тонет в огромной, мясистой, жесткой "рабочей" лапе дяди Лациса.
- Ну иди, Миша, не мешай нам. Скажите, а с теми тремя, арестованными позавчера, вы кончили или…
Но Миша уже не слышит. Опустив голову, он идет в детскую с полураздавленной рукой и вконец расплющенным сердцем.
* * *
В конце концов, если у меня и есть на кого слабая надежда - так это на Мишину мать.
Авось, она не выдаст Мишу, и одним своим прикосновением ласковой руки к горячей голове расправит измятые полуоборванные лепестки детского сердца.
За обедом спросит:
- Чего ты такой скучный, Миша? Чего ты ничего не кушаешь?
- Мне скучно, мама.
В разговор ввязывается папа:
- Его уже нужно в училище отдать, так ему тогда не будет скучно. Хочешь, я тебя отдам в Первую Коммунистическую Нормальную Школу, а?
И вдруг коммунистическая мать вспыхивает и взлетает, как ракета.
- Ты! Ты! - кричит она, сжигая сверкающими глазами коммунистического папу. - Ты мне эти штуки с моим ребенком брось! Я знаю ваши "Нормальные" школы для мальчиков и девочек!! Ты там можешь себе проводить какую хочешь политику, но в семью этой дряни не вноси. Чтобы я послала своего сына на разврат? Лева, слышишь? Об этом больше нет разговора!
- Ну хорошо, ну ладно. Раскудахталась. Миша! Ну, если тебе скучно, поедем опять принимать парад красных войск - хочешь?
- Что ты со своими паршивыми парадами к ребенку пристал? Он же один, ему же нужны товарищи, а ты ему своими парадами-марадами голову морочишь!
- Ему нужны товарищи! Так чего же ты молчишь? Хочешь, я к нему пришлю поиграть сына Лациса - Карлушу?
- Лева! Я же тебе в тысячный раз повторяю: оставляй свою политику на пороге нашего дома! Чтобы я позволила моему сыну играть с этим латышонком, с сыном палача, который…
- Со-ня!!! Или ты замолчишь, или я уйду из-за стола! Что это за разговоры такие?
За столом - тяжелое, душное молчание.
Миша сидит, положив на тарелку вилку и ножик, не притронувшись к цыпленку, и смотрит невидящими глазами в стену.
- Что ты? - озабоченно спрашивает отец. - О чем задумался?
- Папа, ты знаешь, что такое Эль-Пасо и Дель-Норте?
- М… М… Не знаю. Я думаю, это сокращенное название какой-нибудь организации.
- А знаешь ты, что такое "Охотники за черепами"?
Лицо папы сначала бледнеет, потом краснеет:
- Послушай, ты! Дрянь-мальчишка… Если ты еще раз позволишь себе сказать что-либо подобное, я не посмотрю на тебя, что ты большой, - выдеру как сидорову козу! Понял?
Нет, Миша не понял.
На совести Мишиного папы тысячи пудов преступлений.
Но это его преступление - гибель Мишиной души - неуследимое, неуловимое, как пушинка, - и, однако, оно в моих глазах столь же подлое, отвратительное, как и прочие его убийства.
Перед лицом смерти
Кусочек материала к истории русской революции
Сколь различна психология и быт русского и французского человека.
Французская революция оставила нам такой примечательный факт:
Добрые, революционно настроенные парижане поймали как-то на улице аббата Мори. Понятно, сейчас же сделали из веревки петлю и потащили аббата к фонарю.
- Что это вы хотите делать, добрые граждане? - с весьма понятным любопытством осведомился Мори.
- Вздернем тебя вместо фонаря на фонарный столб.
- Что ж вы думаете - вам от этого светлее станет? - саркастически спросил остроумный аббат.
Толпа, окружавшая аббата, состояла из чистокровных французов, да еще парижан к тому же.
Ответ аббата привел всех в такой буйный восторг, что тут же единогласно ему было вотировано сохранение жизни.
Это французское.
А вот русское.
* * *
В харьковской чрезвычайке, где неистовствовал "товарищ" Саенко, расстрелы производились каждый день.
Делом этим, большею частью, занимался сам Саенко…
Накокаинившись и пропьянствовав целый день, он к вечеру являлся в помещение, где содержались арестованные, со списком в руках и, став посредине, вызывал назначенных на сегодня к расстрелу.
И все, чьи фамилии он называл, покорно вздыхая, вставали с ящиков, служивших им нарами, и отходили в сторону.
Понятно, что никто не молил, не просил - все прекрасно знали, что легче тронуть заштукатуренный камень капитальной стены, чем сердце Саенко.
И вот однажды, за два дня до прихода в Харьков добровольцев, явился, по обыкновению, Саенко со своим списком за очередными жертвами.
- Акименко!
- Здесь.
- Отходи в сторону.
- Васюков!
- Тут.
- Отходи.
- Позвольте мне сказать…
- Ну вот еще чудак… Разговаривает. Что за народ, ей-богу. Возиться мне с тобой еще. Сказано отходи - и отходи. Стань в сторонку. Кормовой!
- Здесь.
- Отходи. Молчанов!
- Да здесь я.
- Вижу я. Отойди. Никольский! - Молчание. - Никольский!!
Молчание. Помолчали все: и ставшие к стенке, и сидящие на нарах, и сам Саенко.
А Никольский в это время, сидя как раз напротив Саенко, занимался тем, что, положив одну разутую ногу в опорке на другую, тщательно вертел в пальцах папиросу-самокрутку.
- Никольский!!!
И как раз в этот момент налитые кровью глаза Саенко уставились в упор на Никольского.
Никольский не спеша провел влажным языком по краю папиросной бумажки, оторвал узкую ленточку излишка, сплюнул, так как крошка табаку попала ему на язык, и только тогда отвечал вяло, с ленцой, с развальцем:
- Что это вы, товарищ Саенко, по два раза людей хотите расстреливать? Неудобно, знаете.
- А что?
- Да ведь вы Никольского вчера расстреляли!
- Разве?!
И все опять помолчали: и отведенные в сторону, и сидящие на нарах.
- А ну вас тут, - досадливо проворчал Саенко, вычеркивая из списка фамилию. - Запутаешься с вами.
- То-то и оно, - с легкой насмешкой сказал Никольский, подмигивая товарищам, - внимательней надо быть.
- Вот поговори еще у меня. Пастухов!
- Иду!
А через два дня пришли добровольцы и выпустили Никольского.
* * *
Не знаю, как на чей вкус…
Может быть, некоторым понравился аббат Мори, а мне больше нравится наш русский Никольский.
У аббата-то, может быть, когда он говорил свою остроумную фразу, нижняя челюсть на секунду дрогнула и отвисла, а дрогни челюсть у Никольского, когда он, глядя Саенко в глаза, дал свою ленивую реплику, - где бы он сейчас был?
Античные раскопки
Когда шестилетний Котя приходит ко мне - первое для него удовольствие рыться в нижнем левом ящике моего письменного стола, где напихана всякая ненужная дрянь; а для меня первое удовольствие следить за ним, изучать совершенно дикариные вкусы и стремления.
Наперед никогда нельзя сказать, что понравится Коте: он пренебрежительно отбросит прехорошенькую бронзовую собачку на задних лапках и судорожно ухватится за кусок закоптелого сургуча или за поломанный ободок пенсне… Суконная обтиралка для перьев в форме разноцветной бабочки оставляет его совершенно равнодушным, а пустой пузырек из-под нашатырного спирта приводит в состояние длительного немого восторга.
Сначала я думал, что для Коти самое важное, издает ли предмет какой-либо запах, потому что и сургуч, и пузырек благоухали довольно сильно.
Но Котя сразу разбил это предположение, отложив бережно для себя металлический колпачок от карандаша и забраковав прехорошенький пакетик саше для белья.
Однако обо всяком подвернувшемся предмете он очень толково расспросит и внимательно выслушает:
- Дядя, а это что?
- Обтиралка для перьев.
- Для каких перьев?
- Для стальных. Которыми пишут.
- Пишут?
- Да.
- А ты умеешь писать?
- Да, ничего себе. Умею.
- А ну-ка, напиши.
Пишу ему на клочке бумаги: "Котька прекомичный пузырь".
- Да, умеешь. Верно. А это что?
- Ножик для разрезания книг.
Молча берет со стола книгу в переплете и, вооружившись костяным ножом, пытается разрезать книгу поперек.
После нескольких напрасных усилий вздыхает:
- Наверное, врешь.
- Ах, вру? Тогда между нами все кончено. Уходи от меня.
- Ну не врешь, не врешь. Пусть я вру - хорошо? Не гони меня, я тебе ручку поцелую.
- Лучше щечку.
Мир скрепляется небрежным, вялым поцелуем, и опять:
- Дядя, а это что?
В руках у него монетница белого металла с пружинками - для серебряных гривенников, пятиалтынных и двугривенных.
- Слушай, что это такое?
- Монетница.
Нюхает. Подавил пальцем пружинки, потом подул в них.
- Слушай, оно не свистит.
- Зачем же ему свистеть? Эта штука, брат, для денег. Вот видишь, сюда денежка засовывается. - Долго смотрит, прикладывая глазом.
- Она же четырехугольная!
- Кто?
- Да эти вот, которые… деньги.
Сует руку в боковой карманчик блузы и вынимает спичечную коробку - место хранения всех его капиталов.
Недоверчиво косясь на меня глазом (не вздумаю ли я, дескать, похитить что-либо из его денежных запасов), вынимает измятый, старый пятиалтынный.
- Видишь - вот. Как же положить?
- Чудак ты! Сюда кладут металлические деньги. Твердые. Вроде как эта часовая цепочка.
- Железные?
- Да, одним словом, металлические. Круглые.
- Круглые? Врешь ты… Нет, нет, не врешь… Я больше не буду! Хочешь, ручку поцелую? Слушай, а слушай…
- Ну?
- Ты показал бы мне такую… железную. Я никогда не видел…
- Нет у меня.
- Что ты говоришь? Значит, ты бедный?
- Все мы, брат, бедные.
- Дядя, чего ты сделался такой? Я ведь не сказал, что ты врешь. Хочешь, поцелую ручку?
- Отстань ты со своей ручкой!
Снова роется Котя в разной рухляди и - только в действительной жизни бывают такие совпадения - вдруг вытаскивает на свет божий настоящий серебряный рубль, неведомо как и когда затесавшийся среди двух половинок старого разорванного бумажника.
- А это что?
- Вот же они и есть - видишь? Те деньги, о которых я давеча говорил.
- Какие смешные. Совсем как круглые. Сколько тут?
- Рубль, братуха.
Денежный счет он знает. Из своей спичечной коробки вытаскивает грязный, склеенный в двух местах, рубль, долго сравнивает.
Из последующего разговора выясняется, до чего дьявольски практичен этот мальчишка.
- Слушай, он же тяжелый.
- Ну так что?
- Как же их на базар брали?
- Так и брали.
- Значит, в мешке тащили?
- Зачем же в мешке?
- Ну, если покупали мясо, картошку, капусту, яблоки… разные там яйца…
- Да мешок-то зачем?
- Пять-то тысяч штук отнести на базар надо или нет? Мать каждый день дает пять тысяч!
- Э-э… голубчик, - смеясь, прижимаю я его к груди. - Вот ты о чем! Тогда и парочки таких рублей было предовольно!
Смотрит он на меня молча, но я ясно вижу - на влажных губах его дрожит, вот-вот соскочит невысказанная любимая скептическая фраза: "Врешь ты, брат!.."
Но так и не слетает с уст эта фраза: Котька очень дорожит дружбой со мной.
Только вид у него делается холодно-вежливый: видишь, мол, в какое положение ты меня ставишь, - и врешь, а усумниться нельзя.
Мой первый дебют
(из сборника "Отдых на крапиве")
Между корью и сценой существует огромное сходство: тем и другим хоть раз в жизни нужно переболеть.
Но между корью и сценой существует и огромная разница: в то время как корью переболеешь только раз в жизни - и конец, заболевание сценой делается хроническим, неизлечимым.
Более счастливые люди отделываются редкими припадками вроде перемежающейся лихорадки, выступая три-четыре раза в год на клубных сценах в любительских спектаклях; все же неудачники - люди с более хрупкими организмами - заболевают прочно и навсегда.
Три симптома этой тяжелой болезни: 1) исчезновение растительности на лице, 2) маниакальное стремление к сманиванию чужих жен и 3) бредовая склонность к взятию у окружающих денег без отдачи.
* * *
Гулял я всю свою жизнь без забот и огорчений по прекрасному белому свету, резвился, как птичка, и вдруг однажды будто злокачественным ветром меня прохватило.
Встречаю в ресторане одну знакомую даму - очень недурную драматическую артистку.
- Что это, - спрашиваю, - у вас такое лицо расстроенное?
- Ах, не поверите! - уныло вздохнула она. - Никак второго любовника не могу найти…
"Мессалина!" - подумал я с отвращением. Вслух резко спросил:
- А разве вам одного мало?
- Конечно, мало. Как же можно одним любовником обойтись? Послушайте… может, вы на послезавтра согласитесь взять роль второго любовника?
- Мое сердце занято! - угрюмо пробормотал я.
- При чем тут ваше сердце?
- При том, что я не могу разбрасываться, как многие другие, для которых нравственность…
Она упала локтями и головой на стол и заколыхалась от душившего ее смеха.
- Сударыня! Если вы способны смеяться над моим первым благоуханным чувством… над девушкой, которой вы даже не знаете, то… то…
- Да позвольте, - сказала она, утирая выступившие слезы. - Вы когда-нибудь играли на сцене?
Не кто иной, как черт, дернул меня развязно сказать:
- Ого! Сколько раз! Я могу повторять, как и Савина: "Сцена - моя жизнь".
- Ну?.. Так вы знаете, что такое на театральном жаргоне "любовник"?
- Еще бы! Это такие… которые… Одним словом, любовники. Я ведь давеча думал, что вы о вашей личной жизни говорите…
Она встала с видом разгневанной королевы:
- Вы нахал! Неужели вы думаете, что я могу в личной жизни иметь двух любовников?!
Это неопределенное возмущение я понял впоследствии, когда простак сообщил мне, что у нее на этом амплуа было и четыре человека.
- В наказание за то, что вы так плохо обо мне подумали, извольте выручить нас, пока не приехал Румянцев, - вы сыграете Вязигина в "После крушения" и Крутобедрова в "Ласточкином гнезде". Вы играли Вязигина?
Ее пренебрежительный тон так задел меня, что я бодро отвечал:
- Сколько раз!
- Ну и очень мило. Нынче вечером я пришлю роль. Репетиция завтра в одиннадцать.
Очевидно, в моей душе преобладает женское начало: сначала сделаю, а потом только подумаю: что я наделал!