- Тоже хватили! Зачем же ему трогать мою щеку. Ведь не за щекой у меня лежат папиросы. Нет, тут не то…
- Не хотел ли он попрощаться?
- Как же это так? Кто будет за щеку прощаться?… Прощаются за руку.
- Убейте меня, ничего не понимаю…
- Как вы, говорите, он сделал? Посланник вздохнул и терпеливо начал:
- Так: встал, отвел в сторону правую руку, быстро-быстро-быстро приблизил ее к моему лицу и коснулся ладонью щеки.
- Да, странно… А вы вот что: спросите какого нибудь из правых; они эти штуки знают.
Когда правый пришел, все обступили его и засыпали вопросами…
- Обождите! не кричите все зараз. Как он сделал?
- Так: встал, отвел в сторону правую руку быстро-быстро-быстро приблизил ее к моему лицу и коснулся ладонью щеки.
- А, как же! Знаю! Еще-бы…
- Что-ж это? Ну? Что?
- Это пощечина. Обыкновенная оплеуха!
- Не-у-же-ли?!
Все были потрясены. Но подошел седой октябрист и внушительно спросил:
- Вы почувствовали боль в щеке после его прикосновения?
- Ого! Еще какую.
- А он… как вы думаете? Чувствовал в руке боль?
- Я думаю!
- Ну, и слава Богу! - облегченно вздохнул опытный старик. - Вы чувствовали боль, он чувствовал боль. Значить - cocчитaлиcь!!
Кустарный и машинный промысел
То сей, то оный на бок гнется…
Сидя на скамейке Летнего сада, под развесистым деревом, я лениво рассматривал "Новое Время".
Низенькая полная женщина в красной шляпе и широких золотых браслетах на красных руках, присела возле меня, заглянула через мое плечо в газету и, после некоторого молчания, заметила:
- Чи охота вам читать такую гадкую газету?
Я удивленно взглянул на свою соседку.
- Вам эта газета не нравится?
- Да, не нравится ж.
- Вот как! Вы, вероятно, недовольны той манерой угодничества и пpecмыкaния перед сильными, которая создала этой газете такую печальную извест…
- Ну - создала она, чи не создала - это меня не касается. То уж ихнее дело.
- А чем же вы недовольны? Может быть, меньшиковским нудным жидоедством, которое из номера в номер…
- Я вам, господин, не о том говорю, что там нудное или не нудное, а что гадости делать - это они мастера! Уж такие мастера, что даже им вдивляешься. Ах, господин!..
Она поставила зонтик на землю, сжала его массивными коленями и освободила таким образом руки исключительно для того, чтобы всплеснуть ими. Очевидно, у моей словоохотливой соседки что-то чрезвычайно накипело в сердце, и она жаждала излиться.
- Прямо-таки скажу вам - ну, мое дело бабье; значит, я понимаю в этом, ну, мне, как говорится, и книгу в руку. Так вы думаете, что? Они тоже воображают, что понимают и уже они готовы мне дорогу перейтить!
- В чем же дело? - удивился я.
- Это даже, я вам скажу, и не дело, а так себе, занятие. Ну, один там, скажем, торгует булками, другой имеет шляпочный магазин, или шлепает картины, тот банкир, этот манкир, а я тоже - должна жить или не должна? Ой - еей! Раньше все было гладко, как какое-нибудь зеркало. Все мои четыре девицы, которые снимали у меня квартиру, держали себя ниже воды, тише травы! "Тебе что нужно?" - "Ах, мамаша, мне нужно то-то. Или мне нужно то-то". Враг я им? На-те вам то-то. На-те вам то-то! Они были до мене ласковые, я до их. А теперь они такие хамки сделались, такие настырные, что я даже у нас, в Харькове таких не видела. Слова ей не скажи, yнyшeния ей не сделай. Себя не соблюдают, меня не соблюдают, посетителя не соблюдают. "Манька, причешись! Что ты ходишь растрепанная, как какая-нибудь Oфeлия! Что за страм!" Так вы знаете, что она мне теперь гаворит? "Отвяжись, толстая самка" она мне, гаворит! Да я бы из нее, шибенницы, в прежнее время мочалы на целый гарнитур надрала, а теперь - попробуй-ка пальцем тронуть…
Она умолкла, рисуя зонтиком на песке какое-то слово. Я спросил:
- А что же будет, если тронуть?
- Попробуй-ка. Пальцем не тронь, слова не скажи. Сейчас-же: "Ах, этак-то? Да начхать же я на вас хотела! Сейчас же в "Новое Время" пойду".
Я изумился.
- Как… в "Новое Время"?
- Чи вы-ж не знаете, как в "Новое Время" ходят? Публиковаться. И идет, ведь, дрянь этакая. Идет! Уже им прежняя мамаша не нужна, уже он себе новую мамашу нашли - "Новое Время". Здравствуйте! Уже они все на этом "Новом Времени" сдурели. Ленивая там не публикуется! Она думает, что публикация от такого же слова, как и ее занятие. Я, вы думаете, их держу? Идите, я говорю им, идите. Поищите себе в "Новом времени" такую мамашу. Кто их там научит, чему надо? Кто им даст совет? Вы думаете публичный канторщик научит? Или сам господин Меньшиков с ними будет заниматься. От-то-ж дуры! Мало у Меньшикова и без них работы. До кого им там доторкнуться? Буренину до них есть забота или господину Астолыпину? Пойдите вы им поговорите! "Я иду в "Новое Время!"" - Иди, миленькая моя, опять придешь ко мне, чтоб тебе пропасть с той публикацией!! Такое я вам расскажу: была у меня Муся Кохинхинка… Девушка - мед! Пух. Масло. Кротости, доброты удивительной. Говорю я ей как-то: "Ты что же это, ведьма киевская, чулки на подзеркальнике бросаешь? Холера тебя возьмет или что, если ты их на место положишь?" И как бы вы думаете? Надулась, ушла. Приходит на другой день: "Дозвольте, мамаша, вещи!" - "Муся! Кохинхиночка! Куда-ж ты?" - "Не желаю я, гаворит, мамаша, ничего. Я теперь, гаворит, массажистка!" - "Мусенька! Да когда ж ты успела? Ведь, ты вчера еще не была массажисткой?" - "Это, гаворит, мамаша, сущая чепуха. Пишется так, а читается, может быть, и иначе" Заплакала я. "Новую мамашу нашла?" Смеется. "Новую-с. Не вам чета. На двенадцати столбцах печатается. Хорошую публику иметь буду!" Ушла… Забрала свои хундры-мундры и ушла. Так что же вы думаете - вернулась! Через две неделечки. Статочное-ли дело этим дурам без хорошего глазу жить. Рази ж газета за усем усмотрит? Обобрал ее какой-то фрукт, тоже из публикующих. Прожила она у меня полтора месяца, потом из-за чего-то, из-за какой-то паршивой ротонды, ка-ак фыркнет! Адью-с - не вернусь! Куда, Мусичка? Я, гаворит, теперь натурщица. "Мусенька! Да какая же ты натурщица? Только одного художника ты и видела, который у меня в прошлом году стекла побил". - "Это, гаворит, ничего не значит. Желаю, гаворит, быть чудно сложена! "Модель, чудно сложена, классические линии, позирует на любителя"". И вы думаете, не ушла? Ушла! Такая большая газета и такую со мной, представьте, войну завела. Сегодня девушка у меня называется, - Муся Кохинхинка, завтра в "Новом Времени" - дама для компании; на этой неделе она у меня Муся Кохинхинка, на той неделе она уже "пикантная брунетка в безвыходном положении"; в этом месяце она, как честная порядочная девица, живет у меня в номере седьмом с мягкой мебелью, а в том месяце она живет уже в номере двенадцать тысяч пятьсот третьем на пятом столбце - прямо-таки, ума не постижимо! Все посдурели. Вот вы, господин интеллигентный, в красивом пальте, в котелке - ну что вы мне посоветуете?
Я подавил улыбку и сказал, стараясь быть серьезным:
- Они делают конкуренцию вам, а вы сделайте им: начните издавать такую же газету.
- Тоже вы скажете! У меня восемь номеров, а у них двенадцать тысяч. У меня шесть девушек, а у них, может быть, пятьсот! Нет, вы, господин, знаете? Я думала бы другое: что если бы нам с ними войти в компанию?
Я подумал.
- Ну, что ж… Этим, вероятно, и кончится. Нынче все предприятия должны быть капиталистическими. Фабрика всегда пожрет мелких кустарей…
Мы оба молчали, думая каждый о своем. Закат красными лучами осветил меня и мою соседку, сидевшую с понуренной головой. И, щурясь на красное солнце, соседка со вздохом прошептала:
- Ох, любовь, любовь! Какое ты трудное занятие.
Тихий океан
Русский писатель Аргусов был бодр и полон самых светлых надежд на будущее…
- Эх! - говорил он, весело хохоча. - Да и отмочу же я летом штуку!
- Какую штуку?
- Купаться поеду заграницу.
- Почему именно заграницу?
- Широкие, дорогой, у меня горизонты!.. Океана хочу… Неизмеримого, безбрежного океана! Море - как хотите - не то. А представьте, например, Тихий океан! Ведь подумать только о его величине и раздолье - голова кругом идет!
Однажды мечтательный, тихо-восторженный Аргусов уложил чемоданчик и собрался ехать. Пришли.
- Ты… куда? Куда собрался?
- Прощайте, братцы! Купаться еду в Тихий океан. Хе-хе!
- Нет, не прощайте; нет, не братцы; нет, не купаться; не Тихий океан… Нет, не "хе-хе". Давай подписку! Артамонов, бери с него подписку!
Побледнел писатель.
- Какую?
- На белой бумаге. О невыезде заграницу. Над тобой, братец, еще три литературных дела висят! Видали? Заграницу захотел, на Тихий океан. Эх. ты! Тихоокеанец…
Даже рассмеялись. уходя. Смеялся и писатель. Не особенно, впрочем.
- Еду, - говорил писатель. - Купаться. На Черное море еду! Хе-хе! Вы подумайте - какая прелесть. Черное море! Это тебе не река какая-нибудь или озеро. Выйдешь это к воде: ого-го - горизонта не видно! Прелестная, должен я вам сообщить, вещь Крым!
Собрался. Поехал.
- Вам чего?
- То есть? Мне даже странно… Вам-то что? Купаться приехал.
- Нельзя тут купаться. Писатель? Нельзя. Артамонов, проводи их.
- Как вы смеете? Ваше, что ли, Черное море.
- Идите, идите! Вот чудак! Подумаешь - Черноморец выискался.
Встретили писателя совсем недавно. С узелочком шел..
- Вы куда?
- Купаться буду. Прекрасное это учреждение - Фонтанка. Утонуть нельзя, а выкупаться можно. А горизонты - если вдуматься, на кой они мне в сущности прах.
Пришел писатель на Фонтанку. Остановился. Уже жилетку стал снимать.
- Эй, эй! Господин! Чего такого делаете? Нельзя.
- Да я купаться. Можно?
- Купаться тут нельзя. Правилов таких не исделано. Ежели, будем говорить, утопленники - с ними другой разговор. А - купальщик, он не тово-с. Купальщику тут невозможно.
- Ну, ладно… Я топиться буду.
- Тоже на виду не хорошо. Ежели, тишком, с плохого надзору - твое счастье! А так - это что же… Артамонов! Проводи их на сухое место.
Поливали дворники мостовую. Мимо проходя, приблизился к ним писатель и попросил:
- Я вам пятачок дам, а вы меня из кишки искупайте!..
- Да, Господи ж, - обиделись добрые дворники… Разве-ж мы за деньги или что? Да мы и так рады облить человека.
Брызнула струя… Только поворачивался ликующий, просветленно-восторженный писатель.
Пробегал мимо мальчишка, только что выдранный кем-то за уши…
Увидев такую картину, увидя потоки холодной воды, забыл мальчишка все свои горести, заплясал на одной ножке и завопил радостно:
- Брраво! Воды-то сколько!.. Тихий океан!!
Отцы и дети
…Семья состояла из трех лиц: самого хозяина дома Гниломозгова - члена Государственной Думы четвертого созыва, его жены Анны Леонтьевны и сына Андрюши - крохотного вихрастого гимназиста.
Сегодня в семье Гниломозговых был большой шум и скандал…
Началось с того, что Андрюша покрасил белого маминого шпица в черный цвет; почуяв запах чернил, резвая собака вырвалась из рук юного вершителя ее судеб, прибежала в гостиную и стала кататься по диванам и креслам…
Пораженная ужасом, Анна Леонтьевна схватила собаку, засунула ее в шкафчик, на котором стоял граммофон, но, при этом, запачкала себе руки и пеньюар чернилами.
И ударил на Андрюшу гром:
- Чтоб тебе до завтрашнего дня не дожить, паршивец ты несчастный! Чтоб тебя всего перекорежило, подлеца! Извольте видеть - собак ему нужно перекрашивать! Вместо того, чтобы задачи решать - собак красит!! Обожди ж ты… Да нет, нет, не спрячешься… Ты думаешь, я тебя отсюда не достану? Достану, голубчик… Вот, вот… Пойди-ка сюда, пойди. Вот тебе, вот!! Что нравится? А теперь посиди-ка у меня в темной ванной. На, тебе еще раз - на память!
Избитый, униженный - быль брошен Андрюша в темную ванную. А разъяренная Анна Леонтьевна побежала в кухню мыться и чиститься.
В кухне она увидела следующее: ее муж, член Государственной Думы четвертого созыва, держал за руку краснощекую полномясую Дуню и говорил ей грешные слова:
- А вот возьму, да поцелую!
- Да зачем же, Иван Егорыч?
- А вот возьму, да поцелую.
- Господи! Да зачем же это? К чему вам беспокоиться!
- А вот возьму, да поцелую! Ги-ги…
- Ну, к чему же это?
Затрудняясь ответить на этот ленивый бессодержательный вопрос, Иван Егорыч безмолвно припал к Дуниной пышной груди, и… сейчас же отлетел к кухонному столу…
- Опять?! - закричала Анна Леонтьевна. - Ах, подлец! Весь в сынка: тот собаку перекрашивает, этот жену меняет на черт знает что! Пойди сюда… Пойди, сладострастник проклятый! Я с тобой поговорю после, а пока ты у меня посиди-ка в ванной, чтобы тебя перекорежило!
И был Иван Егорыч сильной рукой жены ввергнут в темную холодную ванную комнату…..
- Ой, кто тут такой?! - вскричал испуганно депутат.
- Это я, папа, не бойся… - сквозь слезы отвечал Андрюша. - Тебя - мама?
- Мама, - со вздохом прошептал депутат, усаживаясь на плетеную корзину для белья.
- Меня тоже мама…
Оба помолчали. Было так темно, что друг друга не видели. Почему-то разговаривали шепотом.
Чувство нежности к сыну наполнило сердце Гниломозгова.
- Бедные мы с тобой, Андрюша, - всхлипнул он. - Не живем, а мучаемся. Тебя за что?
- Собачку хотел перекрасить. Все белая, да белая - прямо-таки надоело. А тебя за что?
- За горничную.
- Поколотил ее, что-ли?
- Да нет, напротив. Я к ней очень ласково…
- Странно… - вздохнул невидимый Андрюша. - Значит, просто придирается.
Нашел отцовскую руку, пожал ее и погладил.
- Ничего-о… Может, скоро выпустит.
"Хороший у меня сынок, - подумал тронутый Гниломозгов, - а совсем я забросил мальчишку. Поговорить с ним даже не приходится"…
Разговорились…
- Ну, что у вас в гимназии, - спросил депутат. - Распустили вас на масленую?
- Да, - прошептал Андрюша. - На три дня. А вас?
- Э, нас! - самодовольно улыбнулся депутат. - Нас, брат, на десять дней распустили.
- Счастливые! А на Рождество как?
- На Рождество тоже месяц гуляли…
- А мы две недели.
- На Пасху нас дней на сорок распустят…
Даже в темноте было видно, как Андрюшины глазенки засверкали завистью.
- Господи! Вот лафа! А летом вас когда распускают?
- В июне.
- Одинаково, значит. А когда обратно, в училище?
- В Думу, а не в училище! В октябре.
- Да ну?! Значит, почти ни черта не делаете?! А мы-то, несчастные… Чуть не с августа… А как у вас с экзаменами-то?
- Никаких экзаменов! Ни-ни. Просто так.
- А мы-то! простонал в темноте Андрюша. - Прямо печально! И отметок тоже не получаете?
- Отметок?.. Каких это? Нет, теперь нет. В третьей Думе, кажется, Годнев получил отметку… от городового… А так, вообще нет.
- А задают вам много?
- Задают-то? Да иногда много. Вот это, говорят, рассмотри и пропусти, и это. А этого не пропускай.
- Зубрить-то значит, не надо?
- Нет, просто в двери проходим. А вы как? - осведомился шепотом депутат.
- Да приходится позубривать. У нас, брат, потрудней. Прижимисто…
Андрюша глубоко вздохнул.
- В поведении иногда тоже сбавляют.
- Чего сбавляют?
- Отметку. Если нашалишь.
- И у нас, - сказал депутат. - Раньше мы не отвечали, были безответственны - понимаешь? - А теперь нам сказали, что мы отвечаем за свои слова.
- И наказывают?
- Наказывают.
Товарищи по несчастью погрузились в молчание. Андрюша долго и тщетно размышлял: чем бы таким поразить отца, чего у того не было.
- А у нас обыски делали! У гимназистов. - И у нас, - подхватил отец.
- Ну, это ты выдумал, - с досадой возразил Андрюша. - Если я сказал, так тебе нужно тоже похвастать…
- Ей Богу, делали! - оживился отец. - У депутата Петровского. Мне хвастаться, брат, нечего. Это уж факт!
Чтоб было удобнее, отец сполз с корзины и улегся спиной вверх на мягкий половичок; сын нащупал отца и лег рядом с ним. Придвинув лицо к бороде отца, он тихо стал рассказывать:
- Сидят все, чай пьют - никто ничего не думает; вдруг - звонок! Что такое? И говорят оттуда, из-за дверей: "примите: телеграмма пришла!" Ну, когда поверили, открыли двери - они и вскочили… "У нас, говорят, какое-то там расписание есть для обыска"…
- Предписание.
- Ну, да, или там предписание. Все, конечно, испугались, а они стали обыскивать…
Потом раздался тихий шепот отца:
- И у нас тоже… Тоже пришли к депутату Петровскому… И телеграмма была, и предписание… Все, как у вас…
Долго еще раздавался на половичке в ванной комнате еле слышный шепот.
Оба, растроганные одинаковостью своей судьбы, долго поверяли друг другу свои маленькие горести и неудачи.
И когда Анна Леонтьевна открыла дверь и сказала сердито: "Ну, вы, шарлатаны, выходите, что ли!.." оба товарища по несчастью вышли, держа друг друга за руку и щурясь от яркого света.
Пили чай рядышком, а вечером, склонившись около лампы, долго перелистывали Андрюшины учебники и отцовы законопроекты.
Отец объяснял Андрюше задачи, а Андрюша рассмотрел несколько законопроектов и высказал по каждому из них свое мнение, внимательно выслушанное притихшим отцом.
Человек-зверь
(Материалы для нижегородской истории)
В приемной нижегородского губернатора Хвостова сидел мещанин города Одессы М. Циммерман; сидел он долго, изредка вздыхал и время-от-времени поглядывал на часы.
Наконец, двери кабинета его пр-ва распахнулись, и полицмейстер Ушаков, выкатившись из кабинета, крикнул:
- Подтянись! Их превосходительство изволят идти!
Хвостов обвел взглядом приемную и, улыбнувшись благосклонно, подошел к Циммерману.
- А! Господин Циммерман! Очень рад вас видеть… Как поживаете?
- Ваше пр-во! - растроганно воскликнул Циммерман. - Поверьте… я… такое счастье!
- Ничего, ничего! Я, вообще, всегда… Ну, как идут дела вашей фирмы?
- Фир… мы? Да спасибо, хорошо.
- Я, милый мой, вызвал вас вот почему… Мне нужен, видите ли, этакий… рояль… Гм! Да. Так вот: не можете-ли вы прислать мне рояль? У вас, ведь, их много.
- У меня? Рояли? Ваше пр-во! Да у меня нет ни одного рояля.
- Ну, что вы говорите! Неужели, все распродали?
- Да я ими никогда и не торговал.
- Вы меня ошеломляете! Такая солидная фирма… - Какая, ваше пр-во?
- Да ваша же: Юлий Генрих Циммерман.
- Простите, ваше пр-во, но я не тот Циммерман. Другой.
- Ага! Родственник. Ну, может быть, вы бы похлопотали там: "Вот, мол, дорогой Юля, есть тут У меня приятель один… Хвостов, мол…".
- Да он даже не родственник мой. Я его совсем не знаю.
- Экая жалость! Ну, автомобиль-то… Автомобиль…
- Можете мне прислать?
- Откуда же мне взять автомобиль, ваше пр-во…
- Как откуда? С вашего завода.
- У меня нет завода, ваше пр-во.
- Вы разве не Бенц?
- Нет, я Циммерман.