– Не тщись, не услышат. Я к тебе пришел напомнить о потустороннем. Больно ты зациклился на реализме. Да, "общественное выше личного" – мое. При ровном сером поле мне легче увидеть цветок противостояния. Противостояния мне.
– Бред какой-то. Противостояния – кому? Вы кто? – Мишкин вгляделся в силуэт на фоне книжных полок. Силуэт как раз и прикрывал полку с религиозными книгами. Профиль – нечто среднее между известным портретом Данте и актером Гердтом. – Кто бы вы ни были… Может, у вас там в потустороннем и нет личностей, только серое, вот вы и вгоняете нас в общую серость.
– Ты, Мишкин, пока что рассуждаешь, будто все еще строитель светлого будущего. Остановись. Впрочем, ты уже остановлен.
Силуэт повернулся фронтально, и контуры его перестали напоминать кого-либо. Гость протянул руку, и острая боль в животе заставила Мишкина приподняться.
Чтобы найти таблетку, пришлось зажечь свет. Проснулась Галя.
– Если бы ты перед сном сделала мне укол, тогда бы еще понятно, – и Мишкин тревожно оглядел комнату.
– Ты о чем, Жень? Сделать укол?
– Да нет, я таблетку принял.
– Больно? А ты на работу хочешь!
– Опять за свое?! Не больно мне. Не боль-но! И прекрати об этом раз и навсегда! Вот черта на тебя нашлю, – и как-то скрипуче засмеялся.
– Ну спи тогда. И мне дай поспать.
Мишкин еще раз оглядел комнату по всему периметру и стал поудобнее устраиваться в постели, на всякий случай отвернувшись к стенке.
* * *
Выйдя на улицу, гости остановились, неловко переминаясь с ноги на ногу. Пора было прощаться. О том, что занимало их сейчас более всего, никто не заговаривал. Да и что можно сказать? Каждому хотелось произнести что-то незначительное и откланяться.
– Борис Георгиевич! Боря, нам по пути, по-моему? – разрушил неловкое молчание Олег.
– Да Бог с тобой. Боре прямо противоположно… – Алексей осекся, почувствовав толчок локтем, и вопросительно посмотрел на Олега.
– Можешь не затыкаться так стремительно, будто ты меня подвел. Ничего страшного: я не домой. А скрывать мне не от кого. Просто привык прятаться.
Напряжение прошло, и все заторопились – кто на остановку автобуса, кто в метро, а Олег с Борисом стали ловить машину. Такси не было – наняли левака. Совсем недавно правящий генсек перевернул жизнь, сказав: разрешено все, что не запрещено. И это, пожалуй, был один из краеугольных камней развивающегося переворота. Ведь в долгие советские времена было ровно наоборот: запрещено все, что не разрешено. В результате машины стали останавливаться, не больно-то оглядываясь на блюстителей… Неизвестно чего – блюстителей.
– Ну что, профессор, опять едешь кого-то лечить?
Олег засмеялся:
– А что? Я свободный человек. Ученый в свободном поиске.
– Да ничего. Я в порядке научного интереса.
– Могу поделиться опытом.
– Обхожусь. Тем более, насколько я знаю, наши научные интересы лежат в разных плоскостях. Ты ведь не пьешь?
– Да нет. Если надо, могу. Можем заехать купить по дороге.
– Купить?! Разгулялся. Забыл, где живешь?
– Забыл, брат, забыл. Только не где, а когда. Дело не в месте. Но вот времечко…
– Да, идиотство полное. Хоть наш Мишкин и за.
Произнесено: Мишкин. И оборвался плавно начавшийся пустой переброс словами. Опять всплыло то, что и не забывалось. Перед ними вновь замаячила близкая смерть – первая смерть в их узком кругу.
– Ладно. Мне здесь, Олежка. Желаю успеха. Впрочем, успех, по-видимому, уже в наличии. Удачи желаю!
Минут через пять и Олег остановил машину.
Шурочка его уже ждала.
– Ну как продвигается наука?
– Сдала, сдала.
– Не буду уподобляться занудам – отметка значения не имеет.
Она засмеялась и, отвернувшись к зеркалу, поправила прическу. Зачем? Наверное, чтоб просто отвернуться. Олег сзади приблизился и, наклонившись, поцеловал в шею.
– Не горячись. Есть будешь?
– Вот если б кофейку, я – за.
– Сейчас сделаю.
– И замечательно. Несмотря на драконовские методы, придуманные родными партией и правительством, больные наши, желая поддерживать слабеющие силы хирургов, занесшие руку с ножом над их телами, еще приносят нам… – И Олег вытащил из портфеля бутылку коньяка.
– Господи, какая длинная речь ради одной бутылки! Вам, Олег Сергеевич, в адвокаты бы.
– Хорошо. Слышу слово будущего юриста. Во-первых, по нынешним временам даже одна бутылка достойна изысканных словесных длиннот. А во-вторых, я уже заслужил, по-моему, именоваться без отчества.
– Я еще не привыкла. Потому и путаюсь.
– Оформим. Как говорится, но проблемс. – Олег стал открывать бутылку. – За брудершафтом дело не станет.
– Подожди. Сначала кофе сделаю.
– А я пока разолью, подготовлюсь к мероприятию.
Шурочка стала возиться у плиты.
– А тебе не жарко? Сняла бы свитерок.
– А тебе в пиджаке?
– Всё. Его уже нет. Чего ты возишься там – у плиты в свитере? Давай выпьем!
Шурочка опять засмеялась. Делано засмеялась. Взяла в руки чашечки с кофе и отнесла на стол в комнату.
Процедура брудершафта состоялась.
– Олег, а что это шеф наш сегодня говорил о размножении клонированием.
– Детка моя. Не бери в голову всякие глупости. Мы знаем способы лучше, приятнее и дешевле.
– Хм! Не горячись. Это ответственное заявление.
– Забыл, что имею дело с юристом, – состроив испуганную мину, осклабился Олег. – Ты уже второй раз просишь не горячиться. Заморозишь.
– Ну, действительно, что это за клонирование?
– Да это игры генетиков в бирюльки. Бесполое размножение. Это когда из клетки донора развивают – теоретически, пока теоретически – целый организм.
– Это если мужа нет?
– Здрасьте – Новый год.
– Ну без любви, значит?
– Ну так! Сама напросилась. Любовь – это борьба полов. Битва. Любовь отличает человека от животного. Любовь – суть homo sapiens. Любовь потому и основа духовности. Бесполое размножение чревато истинной потерей духовности. Потому и отвратительно и неуместно – как и когда говорят "мы занимались любовью" без любви.
– Понятно. Не пора ли тебе домой?
– Слышу речь не девочки, но юриста. Видишь, как нельзя смешивать жанры: науку, любовь, публицистику и гедонизм.
– Господи! А это что такое?
– А это вы еще не проходили. Если мне еще не пора домой, то я проведу практический семинар по гедонизму. Давай еще выпьем.
– На посошок?
– Нет. Что ты. А кофе. Ты ж обещала. Остывает.
Шурочка опять засмеялась, помолчала…
– Ну пей…
* * *
– Толь, поехали со мной.
– Мне же в другую сторону.
– Ну до метро хотя бы.
– Такси ловить?
– Так у меня машина.
– Ух ты! Когда сподобился?
– Или я не профессор? Вот уже полгода.
Леша с Толей подошли к машинам, выстроившимся вдоль подъездов.
– Они все одинаковые. Как узнаешь свою? Даже цвет один.
– Цвета разные. Просто грязные все. А свою собственность и по запаху узнаешь.
Алексей торжественно распахнул дверцу:
– Прошу.
– Жигуль?
– А то.
Машина немного поурчала, прогрелась и медленно покатила, минуя небольшой ряд таких же грязноватых "Жигулей".
– Олег тоже профессор, а где ж его кар?
– А он слишком много на блядей тратит.
– Больно ты суров к товарищу. Блядей!.. Около него я всегда видел вполне приличных дам.
– И что? Блядь может быть вполне приличной дамой. Это просто человек… женщина, легко, без натужности и с удовольствием идущая на интимный контакт.
– Да уж, всегда сперва надо договориться о терминах. Скажем, проститутка – это профессия. Блядь – мировоззрение.
– А историков тоже волнуют определения?
– Еще бы! Для нас определения, может, важнее, чем вам, хирургам. Это вы все страдаете профессиональным расизмом.
– Да что вы про нас знаете, про хирургов! Для вас мы циники…
– Именно так. Циники, безбожники…
– Да среди медиков и вообще естественников больше верующих, чем среди болтунов-гуманитариев.
– Так! Переходим на личности…
– Извини. Я хочу напомнить тебе про хирурга Войно-Ясенецкого, он же епископ Лука.
– Знаю, знаю. Но, как говорил, Крылов Иван Андреевич, правда, извини, про гусей: "…то ваши предки, а вы годны лишь только на жаркое".
Оба засмеялись.
– Да ладно, Толь. Конечно, на первый взгляд, у религии и медицины разные задачи: одна думает о спасении души – это для нее первее всего; а другая страдает за тело. И впечатление, что им приходится вступать в конфронтацию. Они союзники или соперники, конкуренты? Ты как считаешь?
– То есть быть или не быть – кому что важнее?
– Нет, не так: сейчас или навечно?
– Хм! По-моему, для вас, для медицины – быть.
– Для нас, для медицины, для религии тоже – уйти из "быть", из тела так, чтобы попасть в духовный сад.
– Стоп! Все! Уже ничего не понимаю. Надо подумать. Здесь останови: вон метро. Удачи тебе в борьбе с недужным телом и за счастливую душу.
* * *
– Готова машина? Что, прямо сегодня? Конечно, жду! – Илья положил трубку, удовлетворенно улыбнулся и назидательно сказал зеркалу: "А говорили: обманут. Вот вам! Верить надо". Стал натягивать куртку, но телефон зазвонил снова.
– Слушаю… Да, Евгений Львович… Позвонили. Сейчас едем обкатывать… Я был уверен… Вечерком позвоню… А точно завтра хотите?.. Ну ладно. Позвоню. А от Гали не получу по шее?.. Ну, не гневитесь. Приеду – позвоню.
Он выскочил из подъезда, и одновременно подъехали его бывшие обидчики. Машина выглядела вполне прилично. Ребята чувствовали себя героями и благодетелями, будто не они разбили, а просто ликвидировали чей-то грех. Втроем обошли машину вокруг – ощупывали, оглаживали.
Через час Илья звонил шефу:
– Евгений Львович, все в порядке… Договорились: четверть девятого. Только чтоб Галя не провожала – я боюсь.
Мишкин вышел из подъезда, будто не было никакой операции, будто не остался в нем продолжающий разрастаться рак. Разве что несильно похудел – да и то лишь на врачебный взгляд. А вообще-то незаметно.
– Я уже попросил назначить на сегодня операцию. Небольшую. Для раскачки. Разминка. Больную знаю. Ты не проверил?
– Угу, мне позвонили. Все готово. И обход сделаете?
– Не полностью. Сначала по историям посмотрю, кого надо, а кого и не обязательно.
– Я даже сейчас могу сказать, кого стоит посмотреть.
Илья ассистировать не пошел, но на всякий случай стал у Мишкина за спиной. Хотя, глядя на заведующего, на его стать, знакомые повадки, уверенную хватку, можно было не беспокоиться. Операция стандартная, привычная – хронический холецистит с камнями.
Однако хорошо, если всё пойдет без осложнений. А ведь они могут возникнуть при любой операции у любого хирурга. Как будет себя вести оператор, после долгого перерыва? Как управится?
Евгений Львович оперировал спокойно, будто и не было никакого перерыва. Главное – не отвыкли руки, так и ходили, благодаря рефлексам, отработанным еще тридцать лет назад. Илья вспомнил, как когда-то профессор Петровский демонстрировал операцию знаменитому французу – одному из виднейших хирургов Европы. Операция была типичной, болезнь хорошо изучена, больной не представлял никакой сложности. Но случилось неожиданное, и академик, забыв про всё, дал волю и своим эмоциям, и нестандартным своим умениям. Когда всё благополучно завершилось, Петровский вспомнил про именитого француза и стал извиняться, что не сумел продемонстрировать свое гладкое искусство. Но басурманский гость возразил: "Да вы что! Как делают гладко, я видел много раз. Куда интереснее было наблюдать, как вы выходите из положения в экстремальной ситуации".
А у Мишкина сегодня прошло все без эксцессов. Закончив операцию, он сказал:
– Слушай, Илюша, давай в кабинете у меня вместо дивана поставим кровать и немножко мне покапаем. Поддержим силы на подольше. А? А я в это время полистаю истории болезней, и к концу рабочего дня полностью восстановлюсь… Если что-то потерял…
– Вот уж не ожидал такой разумности. Сейчас сделаем.
"М-да, нелегко дается ему имидж супермена", – промелькнуло у Ильи в голове, пока он бежал распоряжаться и готовить капельницу.
Вечером к Мишкиным опять потащился народ. И Саша с женой, и помощники Евгения Львовича, и друзья-профессора, и все, кого волновал его первый рабочий – первый послеоперационный операционный день. А волновало это всех. Гости извинялись, что не дают ему отдохнуть, но сам он был рад – он остается в жизни и, пожалуй, еще больше стал центром своего маленького мирка.
Женя прошел на кухню, где Галя готовила пирожки на всю ораву.
– Я ж тебе говорил, – прошипел он ей прямо в ухо, – что рак не будет управлять моей жизнью.
– Да не обманывай ты себя. Разве такое повальное шествие – не результат твоей болезни?
Но Мишкин не стал слушать. Он гордо удалился и залег, снова став центром собравшегося общества.
– Еще бы нам лежачие места – и был бы настоящий римский симпозиум, что по-ихнему означает "возлежание", правда, историк? – блеснул образованностью Борис.
– С той только разницей, что не римский симпозиум, а греческий, что по-ихнему означает "совместная попойка", – парировал Толя.
– А нельзя ли, Толя, без профессионального выпендривания? – вдруг обиделся Борис. – Я только-то и хотел сказать, что у нашего Жени чисто римская осанка. Патрицианская.
– И правда, похоже, – примирительно согласился Анатолий.
– Вылитый цезарь! – подхватил профессор Леша.
Борис благодарно улыбнулся, и все вновь включились в общий бессмысленный треп. Сегодня приспособиться к ситуации, казалось бы, было проще: сделав операцию, Мишкин словно дал всем возможность вести себя как обычно. С другой стороны, все понимали, что оперировать в таком состоянии – вовсе не обычное дело. И говорить что о будничном как о необычном, что о необычном как о будничном значило: подчеркнуть недуг. Впрочем, непонятно, как он сам понимал свое состояние. А потому сегодняшней операции никто не касался, и речь, как всегда, пошла обо всем и ни о чем.
– Пусть симпозиум не от римлян, зато от них законность, право, – проявил эрудицию Илья. – Первое правовое государство.
– Положим, закон есть уже и в Ветхом Завете, – как и положено неофиту, Леша был несколько зациклен в определенном направлении. – А римляне придумали распятие.
Борис:
– Римляне придумали координаты жизни. Пересечение и есть крест, где завершающая точка жизни. Это подтверждает и инцидент с Христом.
Мишкин неодобрительно хмыкнул:
– Прекрати богохульствовать! Помнишь в фильме: ищи дорогу к Храму.
Леша удовлетворенно закивал. Борис же ринулся в бой:
– Кто его знает, какая из дорог ведет к храму. Пойдешь – а она к пропасти.
Естественно, не утерпел и Анатолий:
– Большевики пошли к храму и дорогу нашли геростратову. Дорогу нашли и храм сожгли.
– Они же свой храм строили, – вступил в разговор Олег.
Не удержался и Илья:
– Строили-строили – на песке и из песка. Пока еще мокро было… от крови, он держался, а чуть подсохло, все и рассыпалось.
– Ну ты, Илья, даешь. Молчал, молчал…
– Ну, как говорится, мы университетов не кончали, но, так сказать, пиво пили…
Галя внесла большую тарелку с пирожками. Борис вытащил из портфеля новую бутылку. Общий галдеж. Будто ничего особенного не происходит, ничего не случилось, жизнь продолжается…
И впрямь продолжается.
* * *
Мишкин проснулся около четырех. Еще темно. И, как всегда в этот час, как было и до болезни, поползли в голове самые мрачные мысли. Они и сейчас не были впрямую связаны с постигшей бедой. Что будет… И как пойдет работа у сына. И вообще сын его расстроил. "При всех-то ничего. А все дурацкие аргументы, чтоб я не выходил на работу сейчас. Дурак, что ли? Жаль. Не я. И всё – по телефону, чтоб в глаза не смотреть. Будто не мой… Я ему: не мучай меня. Обиделся. Видишь ли, кричу на него! Разве я кричал, что он дурак, что я не хочу с ним разговаривать, что он чего-нибудь не имеет права?! Я кричал, чтоб не мучили меня. Может, мне никогда уже не доведется быть в родном месте. Ведь эта больница – место жизни всей. Да это ж не пафосная болтовня. Там же прожил… Вообще-то, может, и хватит – наоперировался. Да и в отделении нищенство сплошное. Уже не развернуться. Мне, что ли, разворачиваться? Отыгрался паренек. Что-то не про то я. Всё дурное в голове почему-то. Что, в конце концов, произошло? Закон природы. Это ж не обойдешь".
И как уже бывало не раз, правда, не в столь чрезвычайной ситуации, удалось переключить мысли на прошлое, на случаи из собственной операционной жизни. В последние годы выработался и стал привычным этот механизм мышления: когда не спится, спасаться "охотничьими байками". Мишкин их не рассказывал… Или рассказывал, но только себе – так сказать, в подушку. Впрочем, это раньше ему помогало. А сейчас?.. Будто и не висит на нем… в нем, уже не угроза, а реальная причина… Не думал… Вспоминал. Глупо же. Но так получалось… Как всегда. А нынче, вот уж совсем не как всегда…