Я помню зал Ленмастерских. Собрание рабочих,
Какие в годы те до изнуренья длились.
В однообразных прениях часами ночи
Часы вечерние давно сменились.
Молчали, хлопали, вставали в нужный миг.
Всё было, как заведено. Всё было, как везде.
И вдруг на сцену поднялся старик,
Очки, обмотанные ниточкой, воздев.
Он был – как старых пролетариев рисуют на плакатах,
Годов десятых неприлично ожившая быль.
В углубинах лица его осела черновато
Металла и металла спиленная пыль.
Никто не доглядел, когда просил он слова,
И не приметили, как был он неположенно взволнован,
Когда, уставясь отрешённо в зал,
Глубоким голосом сказал,
Как в жизни говорят не в каждой
И говорят – однажды:
"Вот она – звёздочка – в сердце моём,
Зажжённая – Владимиром – Ильичом
В Тысяча – Девятьсот – Пятом!.."
Устало морщились: оратор!
Сейчас международных дел коснётся,
Гляди, за час до сути доберётся.
А он, вцепясь в трибуны аналой{58},
Гремел перед толпой,
Раздвинув междубровье:
"Зря
– баррикады
– строили
– встарь?
Зря, значит,
– мы
– умирали?
К ТРОНУ
– бредёт
– по рабочей
– крови
ЦАРЬ!
СТАЛИН!!!"
Партер откинулся, нагнулся бельэтаж,
И сладкий ужас оковал
Оцепеневший зал,
И слышно было, как упал
Стенографистки карандаш{59}, –
Слова, как кони, понесли упряжкой взбешенной,
Дробя по лбам, по головам, по памяти, по лжи, –
И кто-то крикнул одиноко: "Он – помешанный!"
И кто-то закричал испуганно: "Держи!"
На сцене топот,
В первом ряде шум, –
А он разил, разил их словом протопопа,
Безсмертный Аввакум!
Ему заткнули рот, уволокли за сцену,
Ещё донёсся хрип из-за кулис,
Забегали посланцы вверх и вниз, –
А зал,
Огромный зал –
Молчал…
И на трибуну, на замену,
Не сразу вышел кто-то полный.
Как верноподданного гнева сдерживая волны,
Застыл с рукою вскинутой:
"Товарищи! Спокойно. Меры приняты".
Глава пятая. Беседь
…восстановить каторгу и смертную казнь через повешение.
(Из Указа Президиума Верховного Совета, апрель 1943.)
Я там не жил. Я не там родился.
И уже не побываю там.
А ведь вот как сердцем природнился
К этим недобычливым местам…
Топь. Да лес. Пшеница не возьмётся.
Нет бахчей. Сады родят не буйно.
По песку к холодному болотцу
Только рожь да бульба.
На пригорках – серые не машущие млыны.
На толоках – жёлтые без запаха цветы.
Церкви обезглавленные… Срубы изб унылых…
Гати хлипкие… Изгнившие мосты…
Турск, Чечерск, Мадоры и Святое…
Жлобин… Рогачёв…
Что-то я оставил там такое,
Что уж больше не вернётся нипочём…
Вечно быть готовым в путь далёкий,
Заставлять служить и самому служить, –
Снова мне таким бездумно лёгким
Никогда не быть.
Отступаем – мрачен, наступаем – весел,
Воевал да спирт тянул из фляги.
Ола. Вишеньки. Шипарня. Беседь.
Свержень. Заболотье. Рудня-Шляги.
Страх, и смех, и смерть солдатская простая…
Днепр и Сож. Березина и Друть{60}.
Что-то я такое там оставил, –
Не вернуть…
–
Доходя до быстрой мути Сожа,
В прутняке, в осиновых лесках,
Осенью холодной и погожей
Медленная Беседь стынет в берегах
Озерком без ряби и без стрежня.
Изжелта-багряный прибережник
Ветви вполреки переклоняет…
В тихую погоду
Слышно, как на воду
Дерево листы свои роняет…
Хорошо сюда прокрасться в тишине,
Белку высмотреть, услышать мыши шорох, –
Хорошо сюда вомчаться на коне,
В хлёст ветвей, копытом в жёлтый ворох,
Выпугнуть ушкана-зайченёнка –
"Э-ге-ге!" – кричать ему вдогонку.
Мы ж врубились в эту дремлющую глушь
Шалыми размахами армейских топоров,
Со змеиным стрепетом катюш{61},
В перегуле пушек, под моторный рёв.
От Десны рванувши вёрст на двести,
Мы за Сожем с ходу заняли плацдарм
И, пройдя, покинули деревню Беседь
Штабам, журналистам, комиссарам.Тяжек был плацдарм Юрковичи-Шерстин.
Много мы оставили голов
У его поваленных осин,
У его разваленных домов.
Жилку тонкую единственного моста
Мины рвали…
Что ни день – в атаку подымались ростом –
И в сырые норы уползали.
Тёмной ночью осени, отрезанных от армии,
Били нас, толкали нас в чёрную реку –
Бой по расширению плацдарма!
Кто поймёт твой ужас и твою тоску?
Вся в воронках мёртвая, открытая земля…
Всё изрыто, всё, что можно рыть, –
Ни бревёнышка, ни локтя горбыля
Над собой окопчик перекрыть.
День и ночь долбят, долбят, долбят
В тесноту людскую,
И не ляжет ни один снаряд
Впустую…
В рыжей глине пепельные лица,
Штык копнёшь – она уже мокра, –
Деться некуда! Убогий клок землицы,
Километра два на полтора.
Нас и нас клюют из самолётов,
Нас и нас секут из миномётов,
Шестиствольным прошипеть, прорявкать скрипунам{62} –
Жмись к земле! И эти все – по нам!..
День и ночь сапёры мост латают,
И в воде связисты ловят провода, –
Немцы сыпят, сыпят на мост – и сливает
С моста розовенькая вода…
Связь наладят – и с Большой Земли
Сыпят, сыпят в Бога, в крест и в веру:
– Залегли,
Такую вашу мать?
До последнего бойца и офицера
НА – СТУ – ПАТЬ!!!
–
Как-то раз в щели, на вымокшей соломке,
Дудку стебелька безсмысленно жуя,
Опрокинулся, не знаю – я? не я?..
Я не слышал – били тихо? громко?
Плохо видел – что? темно? светло?
Вся душа – одно дупло,
И направить – ничего не мог.
Я отерп, не помнил я ни прежних лет, ни дома,
Только вот жевал, жевал трубчатый стебелёк
Соломы,
И дремадушила, как стена.
В щель – боец, с земли переклонённый:
"Где комбат?.. Товарищ старший лейтенант!
Вызывают! В штаб дивизиона!"
Штаб? Какой там штаб?.. Ах штаб!.. Да будь ты трижды!
Где-то живы люди? Пусть живут, но лишь бы
Нас не трогали. Да драть их в лоб с комдивом –
Это вылезать и ехать под обстрел?
Мост-то как? Неуж’ на диво
Цел?
Ха, гляди! Культурно рус воюет!
Год назад не встретить бы такую
Распорядливую переправу:
Вскачь коней! Шофёры – газ! Не кучась,
С правого – на левый, с левого – на правый, –
Есть ещё солдаты на Руси!
Ветерком на левый берег, в кручу –
Выноси!
И теперь уж рад, что я хоть начас вызван
Из проклятых мест, из чёрной ямы той,
Глубоко вдыхая воздух жизни,
Медленно я ехал просекой лесной.
Лес бурлил. Здесь двигались открыто.
На пору худую блиндажи покрыты
Были в два, и в три, и даже в шесть накатов.
Как всегда, шофёры первыми наглели –
Заведя машины мелко в аппарели,
Под осколки выставили скаты.
ПМП, конюшни, склады – не ступить!
Лес редя, стволы пилили и валили,
Тракторами к котлованам их тащили,
И дымили кухни, и топить
Собирались баньку полевую,
Батарея пушек занимала огневую,
Батарея гаубиц с поляны надрывалась,
Раздавали водку радостной толпе{63}, –
И в войну играло, и скрывалось
Только генеральское НП.
Как это устроено! – приди сюда из тыла –
Здесь передовая
И куда какая! –
Жить тебе не мило,
Свет тебе не мил, –
А приди сюда с передовой
– Тыл
Какой!..
–
Беседь – вся в сугробах серого песка.
Люди, лошади, машины – ни свободного домка.
Мастерские, рации – бомбёжкою не сдунь их! –
Всё забито в банях, всё забито в клунях.
Улицей мелькали в беленьких халатах
Девушки из медсанбата:
Редко – скромная (солдатской истой доли
Волею? неволею? отведать привелось),
Больше – дерзкие, балованные в холе,
Набекрень кубанки на копне волос.
Из-за Сожа доносился бой,
Утомлённо били батареи.
Кроткое, неяркое, низко над землёй
Плыло солнце осени, не грея.
В штабе – занавески накрахмалены.
Бьют часы. Простелены дорожки из полсти.
На стене – плакаты: два – со Сталиным,
"Папа! Убей немца!", "Не забудем – не простим!{64}"
Писари выскрипывали чётко.
Буркнули при входе: "Здравия желаем".
– "Как, орлы?" – "Да плохо". – "Что же?" – "Самоходка.
Что ни ночь – кидает. Отдыху не знаем".
…Как положено, комдив меня ругал:
– "Вот что… это… я тебя… не вызывал…
Думал – опытный… сумеешь… это… возлагал…
Ночью был налёт! по корпусу!! по штабу!!!
Кто стрелял?? Не знаешь? Ну, сбреши хотя бы…
Мне вот надо к ним, а спросят цели?.. не могу…
Вы – мышей не ловите на правом берегу!
Что-то я не вижу огневой культуры.
Можете идти!" Я – в дверь. Из двери – замполит:
– "Обер-лёйтенант! Здоров! Ты почему не брит?
Вот тебе газеты, вот тебе брошюры, –
Разъяснить, раздать. Провёл политбеседу –
"Смерть за смерть и кровь за кровь"{65}?
На вот, переделай вновь
И верни, чтоб завтра же к обеду –
На бойцов доклады наградные:
Коротки одни, растянуты иные.
Подвиг Рыбакова как-то слишком выпячен,
Подвиг Иванова по стандарту выпечен".
Я шагнул – и помпохоз тут: "Подтверждайте ж факты!
Если потонуло трое карабинов –
Дайте акты!
А с бензином?
Против нормы пятерной перерасход?!
Дайте оправдательный отчёт!
Эй, Москва слезам не верит! Что, велик оклад?
Вычтем, вот в двенадцать с половиной крат!"
За рукав – парторг: "Ну, как там ваш народ?
Заявленья о приёме подаёт?
Твоего – не видно.
Покажи пример.
Стыдно! –
Офицер!"
Помначштаба: "На-ка вот армейские приказы.
Очень важные, знакомься, не спеши".
Тут начхим: "А как у вас противогазы?"
Тут и врач: "А баня как? А вши?"
Я – вслужился, знаю доблесть воина:
Козыряю – слушаю – не слышу.
Всё равно я сделаю по-своему,
А они по-своему опишут.
День не первый в армии, с порядками знаком.
Прикажите на небо – прищёлкну каблуком:
– "Разрешите ехать?" Но начальник штаба:
– "Оставайся ночевать. Торопишься – куда?
В волосах – соломка… У тебя там – баба
На плацдарме, да?"
Руку на плечо мне положив с приязнью:
– "Нержин! Ты когда-нибудь на настоящей казни
Был?.."
–
Там, где улица села кончалась
И кустился ельник, там, у свежего столба,
В уброд по песку глубокому сбиралась
Зрителей толпа:
Подполковники, майоры, лейтенанты,
Девушки-ефрейторы, мальчики-сержанты,
Смершевцы, врачи, политотдельцы,
Бабы здешние в платочках, мимоезжие гвардейцы.
Место лобное – нехитро, без затей.
Всё готово:
В бурых полосах, едва обтёсан, столб сосновый,
На столбе наставка, крюк на ней.
Ровно в пять дорогою из тыла
Подкатил по гати лёгкий "виллис"{66}.
Два полковника в машине было.
На средину вышли и остановились.
С узкими погонами юристов были оба –
Низенький еврей и русский, крутолобый.
Пистолетным ремешком играя,
Маленький визгливо крикнул: "Приведите!"Вышли двое автоматчиков из свиты
И с заносом распахнули полотно сарая.
Вывели. Одет в гражданское, кой-как.
Полусонный. И соломка в волосах взлохмаченных.
Руки за спину связали. Смотрит озадаченно.
– Он не немец? – шепчут. Нет. Русак.
На толпу уставился. Меж автоматами хромая,
Подошёл спокойным вялым шагом.
– Не читали приговор… – Не знает!.. – Он не знает!..
Маленький полковник развернул бумагу,
Переправил матовую портупею
Щегольской планшетки.
Старшина с широкой красной шеей
Вынес и под столб поставил табуретку.
Неестественно, с руками за спиной,
Опустивши голову, глаза потупя,
Подсудимый стал, как тот актёр плохой,
Чтоб с галёрки видели, что он преступник.
Рваные портки. Ошмыганная блуза.
Слышал он? не слышал? как судья картавил:
"Именем Советского Союза…
Трибунал… дивизии… в составе…"
Не могли найти чтеца другого!
Торопливо выплюнет два слова,
За губой другие два оставит:
– "Родине… изменник… Николаев…
Будучи… немецких оккупантов…"
Напряжённо сгрудились, внимая,
Бабы робкие, лихие лейтенанты.
Рыжий столб лучом последним золотя,
Заходило солнце жёлтое за Сожем,
В трёх верстах, за лесом, в грохоте и дрожи,
В очередь пикируя, бомбили, залетя,
Переправу "юнкерсы" одномоторные.
Выше них, над ними, лёгкие, проворные,
"Яки" с "мессершмиттами"
Дрались,
И в дыму и в пламени валились вниз
Самолёты сбитые.
С переправы в "юнкерсов" зенитки
Густо и неметко хлопали.
Белые разрывы вспыхивали хлопьями.
…Эх, сейчас сапёры, вымокнув до нитки,
Брёвна уплывающие ловят, чем придётся.
И никто, никто туда не обернётся!
"По апрельскому указу… по статье… казнить…"
И не вскинут глаз, как подошла в зенит
Сквозь закатно-солнечную невидь,
Замерла над головами прямо
"Фокке-вульф сто восемьдесят девять" –
Рама{67}.
Нет, гвардейцы видят. Вот её заметил
Из штабных один. За ним другой и третий,
Бросив слушать, головою запрокинулся,
Вот ещё, ещё – и вся толпа.
Кто-то от средины в сторону подвинулся,
Кто-то прочь шарахнулся сглупа.
Приговор умолк. С надеждой напряжённой
Поднял голову на смерть приговорённый,
Приглашая судей вместе умереть.
Ей, разведчику дотошному, сквозь трубы
Наше стадо до песчинки рассмотреть –
Много ли труда?!
Ну бы
Бомбочку сюда?!
И была, была одна минута:
Кто умрёт – качалось на весах,
Будто бы решалось не людьми, не тут, а –
В небесах.
Но – была ль она без бомбового груза
Или бомбы на другое берегла, –
Оставляя в силе "именем Союза",
Рама дрогнула – и уплыла.
Все вздохнули. Застонал негромко
Подсудимый, опуская взор,
И полковник чёрный кое-как докомкал
Приговор.
Крутолобый раскатил поверх голов: "Понятно?!"
Грохот переправы… Тишина…
И тотчас же, очень аккуратно,
Приступил к работе старшина.
Ни движенья лишнего. На всё – ухватка:
В спину – толк! – к столбу направил, не грубя,
Там его поставил около себя,
Первый взлез и снасть проверил для порядка.
Крюк найдя добротным и хорошей –
Толстую верёвку,
Человека, не натужась, взвошил,
В петлю головой просунул ловко,
Петлю сузил, оглядел кругом –
Не легла ли ниже или выше, –
Спрыгнул – и мгновенно сапогом
Табуретку вышиб.
А повешенный, до смерти домолчав,
Застонал теперь, задёргался, хрипя.
Может, думал он, что он – кричал?
Может, помощи искал вокруг себя,
Когда стал он медленно кружиться,
Поворот за поворотом обходя, –
Словно бы искал он дружеские лица
И отвёртывался, не найдя.
За спиной его сгибались,
Разгибались
Десять пальцев – каждый по себе! –
Словно он считал свои мученья,
Словно пересчитывал мгновенья,
Прожитые на столбе.
Заслудило незакрытые глаза его,
Рот застыл, как корчился, дрожа, –
И не стало больше Николаева,
А остались два спинных тяжа:
Правый, левый – каждый сам собой,
То плечо подкинет, то тряхнёт ногой –
Как на ниточках невидимых Петрушка{68},
Как под током мёртвая лягушка,
Танец небывалый, танец дикий
Выплясал и – весь…– "Что с тобою, Нержин, погоди-ка!..
Ночевать останься!" – "Ехать надо. Шесть".
Утопая вязко по песчаной толче,
Расходились люди. Расходились молча.Ночевать? Нескоро тут привыкнешь.
Легче ехать в ад плацдарменной ночи.
Николаев! Почему не крикнешь?!?
Почему – молчишь?..
"В день, когда узнал я вас по имени…"