В день, когда узнал я вас по имени,
Бытию и плоти вашей я не придал веры.
Это было в мае. Из болот, от Ильменя,
Мы пришли к Орлу, на солнечную Неручь.
Ни зерна ржаного. Ни плода. Ни огородины.
Край тургеневский, заброшенный и дикий…
Вот когда я понял слово Родина –
Над крестьянским хлебцем, спеченным из вики, –
Горьким, серым, твёрдым, как булыга,
В мелких чёрных блёстках, как угля кристаллах…
Сморщенная бабушка невсхожею ковригой
Нас, солдат голодных, угощала.
Были мы обстреляны и на пустое слово – кремни,
Но, видав под Руссой только ржавую болотистую мредь,
Мы сошлись на том, что здесь, за эту землю,
Как-то и не жалко умереть.
То весенним дождиком омыта,
То теплом безудержным облита,
Не обсеяна, – травинками тянулась к благодати,
Колыхая радостную боль в солдате.
Перекрестки, церкви, избоньки косые
Оспины войны носили.
На горе алели на закате
Камни неживого Новосиля.
По овражкам – мирные ручьи.
В сочных рощах – соловьи!..
В полдень – пчёл жужжание. Степных цветов головки.
По колено – шелестящая духмяная трава.
И в стеблях её запутались листовки
О какой-то армии РОА,
О Смоленском Русском Комитете,
Имена незнаемые, Власов на портрете{69}.
Не скрестясь в бою – в листках, дождями съёженных,
Нам сдаваться предлагали нагло.
Так это казалось мертворожденно!
Так это немецким духом пахло!
И написано – чужой рукой, без боли,
Русскими? Не верилось никак.
И рассеивал-то их по полю
Равнодушный враг.
Но – пришлось поверить. Наши одноземцы
В униформе вражеской держали оборону
Намертво! дрались отчаянней, чем немцы! –
Для кого? – несчастные! – для чьей короны?..
Легче немцам было к нам попасть, чем русским.
Наши ваших, ой, не жаловали в плен!
…Помню дымный жаркий полдень под Бобруйском,
Взрывы складов и пожарищ тлен.
Закипающее торжество котла!
На дыбках и впереверть немецкие машины.
По шоссе катилась, ехала и шла
Наша победившая лавина.
Хруст крестов железных под ногами,
Треск противогазов под колёсами,
Туши восьмитонок под мостами,
Целенькие пушки под откосами,
Битюги, потерянно бродящие стадами,
"Фердинандов" обожжённых розовый металл{70},
Из штабных автобусов сверкание зеркал,
Фотоаппараты, рации и лампы,
Пламя по асфальту от разбитых ампул,
Ящиками порох, бочками бензин,
Шпроты вод норвежских и бенедиктин.
А навстречу, без охраны, бесконечной вереницей
Тысячами шли усталые враги,
У переднего записка: "Посылаю фрицев.
Кто там будет ближе – в плен им помоги".
Обессилевши, ложились у дороги и вставали,
И, поддерживая раненых, опять брели.
Их не трогали. Из них шофёров выкликали
И сажали за трофейные рули.
Но когда под иззелена-серым
Дознавались братца-землячка, –
Прыгали, соскучась,
Окружали, скучась,
Матерились, били
Или,
Взглядом допросясь у офицера
Дозволяюще-небрежного кивка,
Отведя в сторонку, там решали участь
Облачком дымка.
Робкой группкой, помню, шло вас до десятка,
Я катил своих машин шестёркой,
Спрыгнул на ходу и, развевая плащ-палаткой,
Опустился перед вами с горки.
Руки на-грудь, замер изваяньем:
"Русские? – "Так точно". – "Власовцы?" – Молчанье.
Вдруг поняв, что я принёс не злое,
Сдвинулись ко мне с доверчивым теплом,
Словно лоб мой не таврён эмалевой звездою,
Ваша грудь – серебряным орлом.
Оглядясь – не слушает услужливое ухо? –
Я не больно вольно княжествую сам, –
Гневно, повелительно и глухо
Я сказал, переклоняясь к вам:
"Ну, куда, куда вы, остолопы?
И зачем же – из Европы?!
Да мундиры сбросили хотя бы!
Рас-сыпайсь по деревням! Лепись по бабам!.."
Онемели. Почесали в затылях.
Потоптались. Скрылись в зеленях.
И хотел бы верить, что с моей руки
Кто-нибудь да вышел в приймаки.
На шоссе взбежав, я сел, поехал дальше.
Солнце било мне в стекло кабины.
Потаённые я открывал в себе глубины,
О которых не догадывался раньше.…Вашей жизни, ваших мыслей след
Я искал в берлинских передачах{71}
И страницы власовских газет
Перелистывая наудачу –
Подымал на поле боя и искал чего-то,
Что за фронтом и за далью скрылось от меня.
И – бросал. Бездарная работа,
Шиворот-навыворот советская стряпня:
То артист заезжий выступал паяцем,
Тужились смешить поэмкой "Марксиада"
Со страниц листка, –
Но от этого всего хотелось не смеяться:
Душу опустелую рвала досада
И тоска.
Зренья одноцветного, мертвенности руки
Я узнал разгадку много позже:
Всё это писали, оскоромясь, те же, тоже
Школы сталинской политруки.
Утолить мою раздвоенность и жажду
Мог бы кто-то, на тропу мою война его закинь,
Но – не шёл. Лишь подразнить однажды
С власовцем таким свела меня латынь.
Хоть латынь из моды вышла ныне
(Да была ль ей мода в вотчине монголов?) –
Я люблю мужскую собранность латыни,
Фраз чекан и грозный звон глаголов.
Я люблю, когда из-под забрала
Мне латынью посвящённый просверкнёт.
В польскую деревню на закате алом,
Выбив русских, мы вошли. На полотне ворот,
Четырьмя изломами черты четыре выгнув,
Кто-то мелом начертил врага эмблему
И, пониже, круглым почерком: "Hoc signo
Vincemus!"
Кто ты, враг неведомый? Ты с Дона? Или с Клязьмы?
И давно ли на чужбине? и собой каков?
И кому писал ты? Разве
Учат Тита Ливия в гимназиях большевиков?{72}
И ещё – что ослепило вас, что знак паучий
Вы могли принять за русскую звезду?
И – когда нас, русских, жизнь научит
Не бедой выклинивать беду?Для поляков клеили Осубкины воззванья…
Шли эР-эСы в пыльном розовом тумане…
Реактивный век катился по деревне…
Я стоял перед девизом древним
Как карфагенянин{73}.
Глава шестая. Ванька
И напишут в книгах, и расскажут в школах,
Как бойцы стальные выбили врага
За Днепра священные брега,
Сев на башни танков, промеж пуль весёлых,
"Агитатора блокнот" сжимая, как сокровище,
ДОТы затыкаючи то мякотью, то грудью, –
И никто не бился лбом о Малые Козловичи,
И никто не гнил, покинутый за Друтью…
В мартовское хилое погодье{74}
На плацдармах – всемеро тоска:
Ночь от ночи слушай – половодьем
Не взломило лёд? не тронулась река?
Недолга и ненадёжна белорусская зима.
Хорошо, что кто-то, очень старший,
Догадался за добра ума
И своею волею монаршей,
Указующий под Жлобин устремя,
Бросил нас туда форсированным маршем,
Через лёд, болота, чащи, голову сломя, –
Так стремительно, как будто главный бой
Там не выиграть без нашего дивизиона.
Прибежали – тих, покоен лес пустой,
Наледень на ветках оголённых,
На сугревах – первые проталины,
Лужами в ложбинках талая снежница,
И когда ударит где-то пушка дальняя,
В блиндаже у печки так уютно спится…
Временами – оголтелый бой,
Сонный мир – такой же полосой, –
Кто б тебя, война, иначе вынесть мог?
Распускающейся медленной весной,
Прикорнувши на полянке в солнцепёк,
Набирайся соков с лесом и землёй!
Голубою глубью небо налилось над нами,
Распушились ветви, жили птицы в них,
Фронтовые лошади резвились табунами
Вольной травкою пролесков луговых.
Но, живя на фронте, жди худого дня.
Солнце – на весну, и в штабах колготня.
Заметались "виллисы" дорогами лесными,
Зазвонили телефоны в полуночи,
Пушки шли ночьми, пехота шла за ними, –
И с высот штабных к нам докатилось снова:
"Срочно!
Через Днепр – на место старое опять!
Стать дивизиону возле Рогачёва,
Батарее Нержина отдельно слева стать!"
Беды полосой и полосой везенье.
Лихо козырнувши, принял я приказ:
Сколько понимаю, тяжесть наступленья
Минет моих мальчиков на этот раз.
Фронтовою мудростью не первый год владея,
Не промедля мига – маху из-под Жлобина! –
И как в воду канул. Вывел батарею
Не путём указанным – путём особенным:
Где поглуше, где и ехать-то нескладно,
Где зато начальству нас искать накладно,
Где безлюден, отчуждён, ничей передний край, –
Адъютанты и пакеты, будьте вы неладны! –
И без вас недолог он, солдатский рай!..
За Днепром по краю круч – немецкие траншеи,
Сзади нас – рокадные дороги тыловые{75},
Здесь – провал. И только вечность веет
На просторы эти неживые.
В содроганьях мир. Угрюмо пламенеет
Справа, слева кровью, что ни пядь земли, –
Здесь лежит, обширная, дернеет…
Отступились. Бросили. Ушли.
Никого в покинутых деревнях.
Запустенье брошенных садов.
Завязи плодовые деревьев
Птицам на расклёв.
Потемневший тёс обшивок избяных.
Дверь откроешь – пахнет нежилым…
Двор зарос бурьяном у домов иных,
Да и тропка тоже заросла к иным.
Если и увидишь – из какой трубы
Вьётся еле сизый тонкий дым,
И услышишь гомон у избы,
Смех людской да фырканье коней –
Знаешь: приблудилась солдатня
До исхода дня
Или на пару дней.
На задворках развалят бурты,
Напекут картофеля к обеду,
Постоят у снимков: "Кра-со-ты!..
Где ты, молодуха? где теперя ты?.."
И – уедут.
Не секут осколки зелень рощи,
И по соснам не стучит топор.
Редко
Проплывёт ночной бомбардировщик,
Сбросит бомбу глупую неметко
На шальной костёр.
И земле мечтается уход и плодородье.
И не верится, что всё вокруг – война.
Нерушимое краснопогодье.
Тишина…
–
Я тогда был сам в себя влюблённым –
В чёткость слов и в лёгкость на ходу.
В тот июнь я приколол к погону
Белую четвёртую звезду{76}.
Страсть военная! В каком мужчине нет её!
Через год студента не узнаешь в офицере:
Где она, сутулость, осторожность кабинетная
В этом быстром ловком звере?
С гибкою напруженностью в теле
Отвечать небрежным вымахом руки, –
Так, чтобы ремни натянуто скрипели,
Так, чтобы звенели в шпорах репейки{77}.
Узлы судеб разрубать мгновенно,
Жизнь людей – костяшками метать.
Ты сказал – и будет! будет безотменно! –
Каково мальчишке это знать?
Вот они, молчальники, работники, тягло,
Деды и отцы, пережившие вдвое,
Их глаза застыли, как стекло,
Вот они, перед тобою.
Оброни ты слово беззаботное,
И тотчас же сбудется по слову твоему,
И в деревне пензенской семья сиротная
Наклонится к чёрному письму.
Вот они – с готовностью, с надеждою глядят
На твою холодную решимость,
Вознесут тебя и всё тебе простят,
Раз уверовав в твою непогрешимость.
…Мне казалось, я любил солдат:
В час недобрый шуткою не раз развлёк их,
Гауптвахтой и моралью не морил,
Если же на полном вздохе лёгких
Не со зла когда и материл,
Выворачивая так и эк, –
Так на том стою я, русский человек.
И они меня любили, мне казалось,
И с уверенностью этой так бы я и прожил,
Так и внукам завещал бы, не солгав на малость…
Как у всех счастливых, у меня бы тоже
Совесть – курослепой оставалась.
Совесть, совесть! Льстивый, лживый лекарь!
В чём не потакнёшь? Не заживишь – чего?
Право на другого человека! –
Кто даёт? Кто смеет брать его?!
…Ты иди вперёд, а я останусь сзади –
Боем управлять.
Стань на пост! – я утомился за день,
Надо мне поспать.
Поворочайся на службе безразувной –
Щей тебе навалят в котелок.
Я ж – умом тружусь, и потому разумно,
Что печенье с маслом получу в паёк.
Даже если труд твой стало бы мне жалко, –
Засмеют меня! – ведётся таково:
У себя в землянке ляжете вповалку,
Мне ж отдельно выстройте, на одного.
От осколков под накат блиндажный опустясь,
Сяду за стол, – трубку телефона теребя,
Исправлять разорванную связь
Я пошлю тебя.
Добрый я – спрошу тебя о доме,
Через слово выслушаю, пошучу – засмейся.
Напишу письмо, чтоб там, в райисполкоме
Не теснили нищую семью красноармейца.
Награжу тебя значками, и медальками, и даже
"Красною Звездой", –
Мне ж на грудь за руководство ляжет
"Знамя красное" и "Ленин" золотой.
У врага чему-чему,
Поучиться доброму едва ли, –
Переняли,
Что трудиться стыдно офицеру самому.
Что умел – и от того отвык.
К чемодану и к обеду моему
Приловчён послушливый денщик.Сбегай! Принеси! Захарыч! Эй!
Вынь! Положь! Почисть! Неси назад!
Нет, не крикну: "Старый дуралей" –
И не вспомню: пятеро внучат……Вы проходите передо мной – и со стыдом и болью
Думаю о вас, мои солдаты!
Есть за что вам помянуть с любовью
Вашего комбата?
А ведь я в солдатской вашей коже
Голодно и драно тоже походил{78}, –
Но потом – училище – походка! – плечи! – ожил!
Всё забыл?
И теперь? казнюсь, казнюсь, пока меня
Не охватит первое круженье головы.
В лапах горя все мы мечемся покаянно,
А в довольстве все черствы.
–
Долго ль, коротко ль, спеши иль не спеши –
Добрались до места, развернулись.
Оглянулись –
Ни души…
Притянули справа связь огневики.
Ни у них пехоты, ни у нас пехоты,
Под ногами за версту в лесу трещат сучки.
Только где-то УРовцев рассыпанная рота –
Днём спала, а ночью к пулемётам
Становилась к берегу реки.
Перед ними, там, где тени леса
Не могли на воду упадать,
Летним небом, избледна-белесым
Чуть посверкивала сумрачная гладь.
Дальше – мгла. Враждебно скрылись в темени
Берег против берега и против стана стан.
Временем
Ни шороху,
Ни шолоху
Ни здесь, ни там.
Временем всхлопочут озабоченно,
И, чтоб не подумал враг, что бодрых нет, –
Наши выпустят трассирующих очередь,
Немцы бросят грозд трепещущих ракет.
–
Рядом, да не в пекле, так и дождались мы
Дня прорыва при конце июня.
В сумерках я шёл по лесу накануне,
Погрузясь в заботившие мысли.
Под ногами стлалась в иглах и в песке
Еле различимая тропа лесная.
Вдруг огни костров невдалеке
Просверкнули, хвойник просекая.
Кто такой? Позамерзали? Что они там светят?
Идиоты. Берег рядом. С воздуха заметят.
Нет, найди другой народ, чтоб нашего дурней!
И свернул сквозь чащу в сторону огней.