Командира части я нашёл
В крохотной земляночке с накатом жердевым,
Строенной давно, не для него, не им.
Он сидел один, облокотясь о стол,
Из трофейных плошек выставил аллею,
По десятку справа, слева запалил,
Выстроил бутылки по четыре в батарею, –
Пил.
Кодекс фронтовой – нехитрая наука,
Знают все его, хоть нет его в уставах:
И – поднять когда я должен руку,
Не поднять когда имею право.
Если встречный старше на два чина
И не женщина, конечно, а мужчина, –
Подымай, приветствуй, не отвалится рука.
Если разница в чинах на единицу –
Козырять такому не годится –
Враз тебя сочтут за новичка.
Если же со всею строгостию службы
Я приветствую отменно ровняша,
Это – знак фронтовой безкорыстной дружбы
Или – озорничать просится душа.
"NNN-ской пушечной бригады… батареи звуковой…"
– "Командир штрафной…
Командир штрафной армейской роты…"{79}
– "Нержин!"
– "Уклеяшев".
– "Здравствуй!"
– "Ну, здоров".
– "Слушай, капитан, насчёт твоих костров.
Маскировка где ж" – "Да ну её в болото!"
– "Но ведь вы тут не одни!" – "Да в лоб вас всех задрать!
Я не лично про тебя… Ты – сядь…
Звуковой, сказал ты, батареи? Это что ж за зверь?
Если, скажем, пушка, так её ты
Чем же зарядишь теперь?
Ты меня не путай. Думаешь – пехота,
Не поймёт?
Нам, пехоте, тоже пальца в рот…
Звать тебя?.. Ну, попросту, Серёжа…
Слушай, парень, ты скажи, не врёшь, а?
Ты – не СМЕРШ?.. Я – драть их разлети!
Ползают и нюхают… Ну, ты меня прости.
Ты не обижайся, наливай, Володька.
Пей!.. Что кривишься?.. Хороший самогон.
Ну, конечно, он – не водка,
Но литруху трахнешь – разбирает он…
Вы там Бог Войны, а мы – Полей Царица,{80}
Ползали на брюхе, знаем…
Чистеньким оно красиво и годится,
А таким, как ты да я, – ведь мы-то понимаем.
Раз… два… три… четвёртую по счёту
Эту я штрафную отправляю на тот свет.
После госпиталя как хотел в пехоту –
В человечую, в простую,
В нештрафную! –
Нет!!!
Где служили? Кем?.. Ну, что бы
Мне соврать тогда?
Ляпнул… Как схватились: богатейший опыт! –
И – сюда…
…Да не тычь ты в нос мне "капитана"…
Что за капитан?
На погон ты не смотри! Ты в душу глянул?
Ванька я! Иван!
Видишь ты, к чему оно приводит –
Должность, чин…
Вот сижу в землянке я сегодня,
Пью а-адин…
Командир штрафной такая должность!
Я тебе скажу: свинья! палач!!
Ну, бутылок вон… ну, если есть возможность?..
Не могу людей позвать, хоть плачь:
Сам я чистый… ну, не чистый… белокожий…
А бойцы мои завроде негров…
А взводами командиры – полуцветки тоже…
Как их?.. полосатые такие… зебры!{81}
Вот сижу и жду: приедет старшина,
Привезёт солдатам водки и конфет –
Перед смертью им положено немного,
На дорогу, –
С ним и выпили б! Так провалился, сатана,
Нет и нет!
А тебя я и не ждал, Володька.
Ты да я – мы понимаем: перед боем скука!..
Парень ты – что надо. Режь селёдку…
Друг ты настоящий… Лук вон…
Только как ты пушки заряжаешь звуком?
Ох, пройдоха!..
Ну, давай по стопочке!.."
– "Ты не понял." – "П-понял я!" – "Так объяснил я плохо.
Видишь ли, Ванюша,
Нет у меня пушек,
Есть коробочки.
Мне когда понадобятся пушки,
Я стреляю из чужих.
А мои коробочки – они как ушки, –
Я подъеду тихо и расставлю их.
И когда ты хочешь – ночью ли, в тумане,
В дождь, в мятель, –
Только выстрелят у немцев, – веришь, Ваня –
Через пять минут на карте ставлю цель.
Мне звонят: какая? – Вот такая.
– Будем бить. – Давайте два снаряда.
Выстрелят – а я разрывы засекаю
И командую, насколько довернуть им надо.
И тотчас идём на пораженье,
Если очень цель кому докучит.
А бывает лучше:
Батарей этих немецких поднакопим,
Кому надо – разошлём,
И в артподготовку – скопом –
Бьём!"
– "Эх ты как!..
Ты скажи, какая техника!
И на завтра приготовлено?" – "Конечно".
– "И подавите?" – "Подавим". – "Оживут?.." – "Навряд".
– "То-то я заметил: что они, сердечные,
Иногда молчат?Что-то я… постой… да! – пулемёты
Давите?" – "Нет, пулемёты не берём…" – "Спасибо!
Техника, наука, а штрафную роту
Значит, это… рыбам?
Завтра мне какую? – раз… два… три… четвёртую! –
Пулемётами покосят.
Конечно, мёртвые
Ни с тебя и ни с меня не спросят.
Нет, ты про коробочки оставь.
Ты пойми манёвр: штрафную роту вплавь –
Здесь! А сила – там, направо, в том лесочке,
И артподготовка – справа, а не тут.
Мне-то что? С биноклем сяду на песочке,
А они на брёвнах поплывут.
Да и то, ты видишь – сколько факелов
На прощанье я себе зажёг?
Командарм – пузатая скотина, что ему – оплакивать?
Я про лодки сунулся, дурак, ему, –
Говорю, что Ванька Уклеяшев жох –
Плыть, так чтоб доплыть, прыжок – так чтоб прыжок!
– Лишних лодок нет. Враги народа
Могут и без лодок…
Я – ты хочешь знать? – отчаянный вояка,
Потому меня в штрафной и держат.
Ладил я и мерил всяко:
Ни хрена не выбиться за стрежень.
Эх, душа! – за тот бы берег зацепиться!
Сесть там на плацдарме!..
Широка водица…
И не это нужно командарму.
Командарму нужно только отвлеченье.
Что же, отвлечём.
Так что, выпьем, Стёпа, ради развлеченья…
На войне мне жизнь без водки нипочём.
…Что уставился? Немало брата нашего
Говорит умно, а очень это нужно им?
Не жалеют и не слушают Ваньку Уклеяшева,
И тебя, Алёшка, тоже не послушают…"
И, в дымину пьяный, посреди бутылок,
Он по-новому предстал моим глазам –
Опалённый нос его в сети лиловых жилок
И на подбородке – рваный шрам.
Уклеяшев не пил и не говорил.
По бороздкам лба его катил
Пота трудного светящийся горошек,
Спутанные волосы клубились, – и чадил
Брызжущий огонь трофейных сальных плошек.
Множились и шевелились тени
На стене и на накате потолка –
И в прозрении привиделся мне гений
Неосуществлённого прыжка.
–
Не в бинокль поигрывал с пригорка –
Своровавши лодок, спрятав их в лесу,
Утром вырвался на взбешенной моторке
И пошёл за смертью, стоя на носу.
Глава седьмая. Семь пар нечистых
Пламя выпрыгнет под ветви низких елей.
Лапника подкинут – густо валит дым.
Ворохом – винтовки… Комьями – шинели…
Человек двенадцать. Подойти бы к ним.
Недоросток-мальчик тянет суховершье{82}
И, меня заметив, щурится в свету.
Мне – какое дело? Есть там где-то СМЕРШи.
Я их знать не знаю, тут я – подойду.
Гимнастёрки – наши. Наши и обмотки.
Только плечи без погонов… И без звёзд пилотки.
Навзничь. И ничком. Согнувшись. И вразвалку.
Мужичок портянки вывесил на палках…
Тот загрёб картошку в жаркую золу…
Там, едва не лёжа, ослонившись о-ствол,
Царственно закинув за плечи полу
Драненькой шинели, замер с превосходством
Юноша-еврей.
Замолкли. Оглянулись.
Мало что не встали – не пошевельнулись.
И, увидевши, что сбился край плаща,
Обнажая звёздочки, отполз за спину,
Я его повёрткой виноватою плеча
На погон надвинул.
"Здравствуйте, товарищи!" – Глядят нехорошо.
– "Здравствуйте…" – в два голоса. Молчат. Молчу.
Что – пришёл?
Чего – хочу?
Я и сам не из туристов. Мне не меньше тошно.
Почему ж звучит так унизительно, так пошло
Голос мой: "Соседей принимаете к костру?
Завтра огоньку вам поддадим…"
(Боже мой! Зачем я вру?
Дам – не я. А тот, кто даст, – не им.)
"Огоньку-у?.."
– "Чтой-т пушек не видали мы, как шли".
– "Говорит же человек…" – "А у моста везли…"
– "Если б их из пушек рубанули крепко…"
– "То и что? Народ!
Ехало не едет – "эх" не повезёт…
Репкина забыли?" – "Что это за Репкин?"
– "Был такой. Ну правда, что пловец неважный…"
– "Там какой бы не был… Может с кажным…"
– "И скажи – стреляли б, наступленье,
А то так – ни за хрен, на ученьи,
В полной выкладке, со всем бревном утоп.
Да и вот он нахлебался, Санька этот, клоп".
Взглядом выкаченных глаз в огне бесцельно странствуя,
Толстогубый юноша сказал в пространство:
"Думают их благородие –
Mauvais genre, гостить изволят у шпаны…
Мы – напротив, патриоты. И за маму-родину
Тут воюют даже пацаны".
– "Сколько ж, Саня, лет тебе?" – "Пятнадцать".
– "И… за что ты?"
– "По указу". – "По какому?" – "Опозданье. На работу".
– "Опозданье?" – "Два часа".
– "Судили?" – "Полкатушки"{83}.
– "Это как?" – "Что – как? Пятёрка. Счёт простой".
Счёт простой? Но я позорно мнусь перед мальчушкой:
"Я не понял, Саня. Пять – чего же пять?"
Усмехнулся, строгонький, худой.
"Лет, конечно, что тут не понять.
Заменили месяцем штрафной".Рыжебровый мужичок обулся.
Хворосту подкинул, подновил огня.
Как пришёл я, он не оглянулся,
Так сидел, словца не пророня.
Красноватое, истрескано его лицо.
Самоделку-трубку вытянул кургузую,
Натолкал табачной крошки в жерельцо,
Из костра достал угля рукою заскорузлою.
Смуглый невысокий парень рядом,
В землю весь уйдя, так сел перед огнём,
Обронил: "Кузьма Егорыч! Ряда!
Курнём?"
– "На уж, заверни, Игнатьичу оставлю".
– "За тобой, Павлуша!" – "На бумажку, Павлик!"
…Я меж пальцев комкал хвойки ветку липкую.
Любопытный барин – вот для них я кто…
Тот же всё еврей – презрительный, оливковый…
Мальчик на коленях… И в огне желто…
"Да, так что, Игнатьич, при царе, так что?"
– "Говорю, что люди жили как-то посмелее.
Не чурались, не боялись, и в тюрьме вольнее:
От купчих каких-то булочки, ватрушки,
Если суп, так баландою не был отродясь.
А теперь исчезнет человек – и все прижали ушки,
Всяк сабе сопит, отгородясь.
Нас после суда когда везли в Таганку{84},
Напослед ещё заводят арестантку –
Девушка такая, Любонька.
Вольная на суд пришла, срок дали – и под стражу.
Миловидная, да простенькая, глупенькая;
Нарядилась в суд как лучше: блузочка голубенькая,
А в туфлях – так в модных даже.
Где-то в учреждении служила секретаршей.
Ну, и стал к ней прилипать её начальник старший.
Раз едва отбилась – долго ль до греха?
А у ней – жених на фронте, любит жениха.
Мол, увольте, просит. Тот сперва озлился.
Заявленья рвал. А вдруг и согласился:
Ну, не выйди завтра. И считай – уволена.
Та по дурости – не вышла. А бумажки – нет!
А начальник – в суд: уход-де самовольный!
И нахомутал на память ей пять лет.
Жалуется слабенькая, ропщет.
А кому до ней? У всех на сердце хмуро.
Затолкали в воронок нас общий
И с десяток к нам – мордатых урок.
До Таганки было с полчаса езды.
Отобрали эти урки, у кого что из еды,
А потом заметили девчёнку,
В уголок прижали, заголили ей юбчёнку
И – по очереди… Бьётся, разметавши грудь…"
– "Ну, а вы?" – "Мы? Всяк сабе". – "Стучали?" – "Чуть.
Дверь нам не откроют, а ножом пырнуть –
Фу!.. Молчим. Свои родные дороги…
И ведь сволочи – девчёнковы же туфли
и с кого-то сапоги
Сняли, постучали как-то там по-хитрому –
Конвоиры мигом растворили
И, в обмен на обувь, – несколько поллитров им.
Тут же и распили.
Дом родной для них – в тюрьме ли, в коробке –
Середь бела дня. По улице. В Москве!.."Выгасал костёр. Сереющею плёнкой
Угли верхние подёрнулись слегка.
Саня разживил его, подбросил сушняка,
А наверх – молоденькую цельную сосёнку.
Пламя вымахнуло красную лузгу.
С треском капала на угли смолка.
"Вы – сидели при царе?" – "У-гу".
– "И – за что?" – "А за листовки". – "Долго?"
– "Уж не помню, притупилась голова.
Месяца, должно быть, три ли, два".
– "Были в партии?" – "Нет, не был я, сынок.
Я – простой рабочий, токарь.
А теперь – десятку дали срок,
Во как!.."
– "А теперь за что?" – "Теперь, браток, я – вор:
Выносил с завода, продавал на рынке.
Жить-то надо? Ртов голодных хор.
С карточек с одних давно бы подвело{85}.
В месяц на руки семьсот, прикинь-ка.
На базаре хлеб – сто двадцать за кило.
До чего ни тронься – всё в сапожках{86}:
Тридцать пять рублей кило картошки,
Пожалуйста!
Проведёшь – хорош, а загребут – не жалуйся".…Если это правда – что ж мне, волком выть?
Что пришёл я душу разрывать тут?
Крикнуть, перебить: "Молчите! Хватит!
Этого не может быть!"
Не уйти. Не крикнуть. Взгляда не отвесть.
Говорят так просто… Будто так и есть…
Этот сел за страшный грех недоносительства –
Не донёс на мать свою родную,
Что на кухне клеветала на правительство;
Тот сверло занёс на проходную;
Третий карточки подделал с голодухи,
Пятый выловлен десницею бухгалтерских проверок;
Кто-то сел за то, что слышал где-то слухи
И не опроверг.
Лишь еврей молчал, в огонь уставясь с горечью,
Да Егорыч рыжий. А сосед Егорыча,
Весь сложившись вдвое, подбородок о коленко,
Парубок донбасский, Павлик Бондаренко,
Смуглый и упругий, ловкий, как зверёныш,
Путь свой удивительный небрежно рассказал.
Начал от границы; в окруженьи отступал;
Бился за Орёл, за Тулу, за Воронеж.
И под Сталинградом побывал.
В танковой разведке он на мотоцикле
В сорок третьем к марту вырвался в Донбасс.
Наступать начальнички в ту зиму не привыкли
И держались сзади про запас.
Взяв на сохраненье документы, ордена,
Подполковник в штабе обнял перед рейдом:
– "Ну, орёл, кроши и не робей там!
Часть тобой гордится и страна!"
Оторвался – и пошёл на юг.
В люльке – рация, ракеты и взрывчатка.
Вдруг –
Контрнаступление. И в безпорядке
Армию, как в сорок первом, – ветром
Сдуло на восток. Бросали танки,
Пушки. Две бензинных банки
Спёр у немцев – двести километров
Подхватился за своими по тылам врага.
Грязь, распутица, не колесо – нога
Вязнет! – дождь, и снег, – дорожка!
Целиною, задорогой{87}, по ночам и днём,
Оторвало палец под своей бомбёжкой
И ушибло в погребе бревном.
Костоправ-старик. Лечиться тройку дней.
Выбрал себе хату, где дивчина злей.
Зинка чернобровая, яблочко-девоха…
За войну повыросли, без мужей им плохо.
Виснет – оставайся! Держит у крыльца…
Бросил девку! бросил мотоцикл! – на жеребца!
Русские напали же – майор и два бойца –
Взять коня себе хотели, ну куда там!
От троих отбился автоматом,
Хуторами, тропками добрался до Донца.
Конь свалился. Палки в руки и ползком.
Лёд трещит. Вот-вот пойдёт. Уж плох.
Перебрался. Только вышел бережком –
Тут они, собаки! Hände hoch!
В плен. В Германию, на рудники. Ночами на работу.
Конвоиры. Пулемёты.
Цепь сплошная.
Чужь и даль тоскливая.
Павка щурится глазами-черносливами,
Властно дёргает губой, припоминая.
Пограничник-осетин. Балтиец Колька.
С голоду подохнем поздно или рано.
Побежим? Подстрелят – ну и только.
И втроём – в канаву, выждавши туману.
Унырнули под огнём. Повсюду телефоны.
В каждом доме бауэра звон тревожный.
Карту сообщений железнодорожных
Выкрали – висят у лопоухих по вагонам.
К пиджакам цивильным – голубые оst’ы{88}.
Днём в кустах, в сараях, брились топорком,
Уходили за ночь километров по сто,
На подъёмах прыгая, товарняком,
А наставят патрулей – и сто шагов не просто
Перейти у моста пешечком.
В бункеры и в кухни забирались.
То, бывало, до отвалу наедались,
То неделей брюквы не найти в земле.
Как-то немку вилами пришлось им заколоть:
В поле песни пела, подступила вплоть.
И попались всё-таки на Лодзинском узле.
Свист. Фонарики. Испуганные лица.
Крики. Выстрелы. Гудки. Облава.
Видел Павлик – осетина повела полиция,
И зарезало балтийца дёрнувшим составом.
Сам не помня – как, в каком чаду,
Силы жизни все в один прыжок собрав,
Он успел вскочить на бешеном ходу
В этот же состав.
Спрятался. Во рту от крови кисло.
Слабость. Знобь. В ушах – последний выкрик друга.
И – уснул. Проснулся далеко за Вислой
И недалеко до Буга.
Осень шла. Опять раздрябло и ослякло,
Но ни автомата, ни коня,
И скрываться от бандеровцев, от немцев, от поляков
Ночью тёмной и при свете дня.
Юг Полесья. Встречу – безконечные обозы –
Скарб, детишки, коровёнки и крестьянок слёзы,
И мужик с телегой вровень – рыскать счастья по миру,
В заревах далёких горизонт…
Немцы отступали. Раскололся фронт.
Подходили русские к Житомиру.
Тут растяпе разве фронт не перейти.
Повстречался с танковым десантом.
"Стой! Тут мины!" – Спрыгнули.
Бьют по плечу. В чести! –
Надо ж было! – на его пути
Тот же корпус танковый, где он служил сержантом!!
И ребята те же: "Чёрт! Откуда взялся?"
Повар тот же – каши уполовник.
И начштаба тот же. Только вширь раздался,
Да "Суворова" повесил. И – полковник.
Ну, сейчас обнимет – ордена, оружье…
На ногах едва – пустили б нынче в бой!
Что-то не торопится. Качает головой
И в раздумьи тянет: – "Как же это, друже?
Плохо получается с тобой".
СМЕРШ. Бежал из плена? Как бы эт’ ты мог?
Ловко брешешь, падло, патриотины кусок!
Растерялся Павлик: "Если вы не верите,
Вот дойдём до лагеря – свидетели, проверите".
– А пока тебе – оружие? Хитёр.
Невербованный вернулся сам! – поверьте-ка!
Нам проверку фактов заменяет с давних пор
Наша диалектика.
И – в фильтрационный лагерь, на Урал.
В окруженьи кто, в Европе побывал –
Там уж их немало, за колючкой пареньки.
Пайка и баланда. Рудники.
По ночам срока мотают, это как закон:
Десять – в зубы, пять – намордник{89}, и садись в вагон.
Огляделся Павка, разузнал
По приказам Сталина, где корпус воевал,
И – один, чтобы друзья не продали, – бежал.
Средь своих – шутя: и днём, и ночью,
Пассажирским, и товарным, и рабочим,
И военным эшелоном, и машиною попутной –
Зубоскал-солдатик, парень шалопутный,
На ходу сходя и на ходу садясь,
И весной сорок четвёртого, в распутицу и грязь:
"Разрешите доложить, товарищ генерал?
Вот как тут – и там я так же убежал!!"
Только ахнул генерал-майор:
"Бондаренко! Дьявол! Ну, солдат!..
Хоть бы на штрафную как сменять твой приговор.
Эх, и мне ведь трудно с ними, брат…"
Снова СМЕРШ. Тюрьма. Допросы и побои.
– Почему не кончил сам с собою?
– На Донце не застрелился почему?
– Прислан по заданью по чьему?
– Кто помог? Бежал из плена как?
– Сколько заплатили, гадина, тебе?
…Именем Союза… Родине изменник Бондаренко…
…Добровольно перешёл к врагам…
По пятьдесят восемь один бэ –
К десяти годам!
Полыхнул их матом из горячей груди:
"А учли вы, гады, как я воевал?!"
– "Есть заслуги. За заслуги мы не судим", –
Прокурор сказал.И зачем я подходил? зачем растрагивал?
Где суды такие? где такие лагери?..
Холмик углей прорывался синеватым огоньком.
От Днепра тянуло лёгким ветерком.
Наступления предтечи верные,
Поползли над лесом кукурузники фанерные{90}.
От невидимых, от них всё небо тарахтело.
Меркнул наш костёр – и меж вершинами светлело,
Раздавалась, отступала вкруг по лесу тьма.