Остерская - самая старая улица города. Дома помнят времена Ивана III и дни рыцаря Магнуса. Темное гранитное здание с высокими, как у кирхи, воротами, в черной раме с гербом и был номер седьмой. Долго звонил Деканов в ржавый, тускло звеневший за дверью колокольчик. Он уже хотел уходить, когда за дверью раздался шелест, очень мало похожий на шаги. Заскрипел ржавый ключ, и дверь тяжело распахнулась. Плитный пол, высокая стена с камином, давно не видавшим огня, какие-то темные облупившиеся портреты в дубовых рамах, направо - лестница наверх, и стылый холод, еще более неприятный, чем уличный мороз. У дверей стояла худая, старомодно одетая дама в черном. Бледное и изможденное голодом и лишениями лицо ее было породисто. Черная траурная косынка покрывала волосы.
- Баронесса Апфельстиерн? - сказал Деканов, приподнимая шляпу.
- Да, я баронесса Апфельстиерн. Что вам угодно? - ответила дама.
Верочка вздрогнула. Она говорила тем мелодичным голосом, чуть в нос, какой ей слышался все время, пока она ходила мимо старых домов Нарвы. Она говорила по-русски, но русские слова точно неслись из глубокой старины, от времен, когда шли на штурм петровские солдаты, гибла на Нарвской переправе конница Шереметева, или еще раньше, когда по одну сторону стояли рыцари Магнуса, а по другую - сермяжные латники царя Ивана в чешуйчатых кольчугах и шапках-иерихонках.
- Мне сказали… Видите ли… Нас трое. У меня больная жена, у нее отморожены ноги, это моя дочь Верочка, и я - Николай Николаевич Деканов, петербургский домовладелец. Мы беженцы. Может быть, у вас можно иметь две комнаты?
- Дом не отапливается, - тем же странным голосом мелодично сказала дама. - Очень холодно. Вот там… Посмотрите сами.
Она повернулась и стала подниматься по лестнице. Ни одна ступенька не скрипнула под ней, и был слышен только легкий шорох ее платья. Под Декановым и Верочкой скрипели замерзшие ступени, покрытые толстым слоем пыли. Дама открыла дверь. За дверью стоял в тяжелых стальных латах рыцарь. Это было так неожиданно, что Верочка вздрогнула и крепко ухватилась за отца. Робко взглянула на рыцаря, - доспехи, вздетые на стойку… Пол штучного узорного паркета был покрыт пылью. Стулья и кресла старого фасона чинно стояли, и тлели на них вышитые шелками и бисером подушки. В окна с мелким свинцовым переплетом и толстыми стеклами тускло крался дневной свет. В них было видно голубое небо и зубчатые башни ивангородской крепости. Верочке показалось, что крепость была новая, только что отстроенная…
По стенам висели портреты. Верочка запомнила портрет дамы в костюме позапрошлого века. Фижмы белого платья вздымали бока под очень тонкой, мыском спускающейся талией. Бледное, с выцветшими красками, лицо портрета было похоже на хозяйку.
За комнатой шла анфилада пыльных комнат, старой мебели, картин, портретов и стылого мертвого холода.
- Тут нет ничего для живых людей, - сказала дама возвращаясь к лестнице. - Хотите - живите.
Верочка шла, прижавшись к отцу, и шептала: "Ни за что. Папа, милый папа, ни за что".
- Как же вы сами живете? - спросил Деканов. Дама посмотрела на него большими, странно засверкавшими глазами и сказала:
- Я всегда здесь живу. Я привыкла.
Заскрипел ржавый ключ, раскрылась дверь на улицу, и Деканов с Верочкой вышли на крыльцо.
- Постойте, - сказала дама, отходя в глубь громадного holl'a, - не идите… Подождите!
Деканов в недоумении смотрел на нее.
- Пойдем… пойдем, - шептала Верочка.
Так, в нерешительности, прошло минуты полторы.
- Теперь… идите! Прощайте, - сказала дама, и Верочке показалось, что она исчезла, растворилась в сумраке возле высокой стены.
- Папа, папа, - говорила Верочка. - Какой ужас! Ты знаешь… Я уверена… Это привидение.
- Какие глупости, Верочка. Просто несчастная, изголодавшаяся, старая аристократка, живущая воспоминаниями прошлого…
Солнце ярко освещало высокое старое здание, бывшее против дома баронессы Апфельстиерн. Там помещались интендантство и военный суд Северо-Западной армии. Какой-то солдат в шинели шел от него вниз, по крутому спуску к Петербургскому шоссе. Деканов видел, как он вышел на шоссе и подходил к высокому каштану. - Что это?.. - спросила Верочка. - Аэроплан? В воздухе раздавался быстро приближающийся свист. В то же мгновение все стекла в здании интендантства посыпались на снег, а внизу, где шел солдат, поднялся высокий столб черного дыма, и секунду спустя густой, полный звук разорвавшегося тяжелого снаряда оглушил Деканова и Верочку. Со всех сторон бежали люди: одни к месту взрыва, другие - от него к мосту и наверх, к городу.
Деканов с Верочкой спустились на шоссе. Кучка людей толпилась около большой черной воронки. Едко пахло газами.
- Вот был солдат, и нет его.
- Все под Богом ходим.
- Только шинель и осталась.
- Где шинель?
- А на березе, вон, видите, у третьего дома отсюда. Его это шинель, тут не было шинели.
Деканов посмотрел туда, куда все повернулись. На вершине старой березы была наброшена солдатская шинель с почерневшими, обожженными полами.
- Папа, если бы она нас не задержала, это были бы мы, а не солдат.
Деканов снял шапку и перекрестился.
Над головами опять свистело и гудело, новый тяжелый снаряд несся над городом. Он разорвался наверху, у базара, и осколком его отбило ногу торговке папиросами.
- Ой, матушки!.. Ой, что это! - кричала она, корчась в луже крови.
Народ веером разбегался с базарной площадки, бросая лотки, лавки и подводы.
Броневой поезд "Товарищ Ленин" обстреливал Нарву.
XIV
Ночью Деканова разбудил тревожный стук в окно. У окна стоял ротмистр Шпак.
- Николай Николаевич, выйдите на минутку, - сказал он.
Когда Деканов вышел, Шпак повел его на фабричное шоссе.
В морозной ночи шумел нарвский водопад, пробиваясь сквозь льдины. На шоссе Деканов различил частую трескотню пулеметов и ружейные выстрелы. В тишине ночи они казались близкими и как будто сзади Нарвы.
- Я сейчас из штаба, - сказал Шпак. - Большевики идут на Корф. Если отрежут… вы понимаете? В 4-м Эстонском полку очень ненадежно. Был митинг. Решено всех русских офицеров арестовать и выдать большевикам. Наша позиция прорвана у Тербинки. Уральский полк отошел на две версты. Говорят, наши очень неохотно дерутся… Уезжайте, Николай Николаевич, в Ревель.
- Как же я уеду, дорогой Евгений Павлович, когда у меня нет разрешения.
- Все устроено. Идемте сейчас к коменданту. Я ему говорил. Утром пойдет поезд на Ревель, он обещал вам выдать документы и оставить места. Только бы вам удалось проскочить Корф до того, как его займут большевики. В крайности, идите на шоссе и вдоль моря обойдете.
- Спасибо большое вам, Евгений Павлович, что подумали о нас. Вы ничего не слыхали о Кускове?
- Сейчас их полк пошел восстановлять положение. Может быть, что-нибудь и выйдет. Будет ужасно, если возьмут Нарву. Тогда по мирному договору эстонцы выдадут всех нас большевикам.
Ни один фонарь не горел в Нарве, ни одно окно не светилось. Повсюду был призрачный свет полной луны. Снег скрипел под ногами. Остерская улица, где помещалось управление коменданта, выглядела, как декорация оперы из средневековой жизни. Когда Деканов проходил мимо дома баронессы Апфельстиерн, ему показалось, что за мелким переплетом окна прильнуло к стеклам бледное лицо баронессы и светлые глаза следят за ним. Он вздрогнул. Мурашки пробежали по его спине, и он невольно ускорил шаг.
- В этом доме никто не живет, - сказал Шпак. - Единственный дом в Нарве. Боятся. Там привидение.
- Там живет баронесса Апфельстиерн, - сказал Деканов. - Я ее сам видел.
- Ничего подобного. Уверяю вас, там никого нет. Смотрите: по этой улице все дома разрушены, а в этот дом ни один снаряд не попал. Дом, где я живу и где раньше жил генерал Юденич, двумя снарядами совершенно разбит, дом Зиновьева разрушен, дом Черноголовых поврежден, а этот стоит на самом пролете - и ничего.
На конце улицы стояли сани без лошади. На санях - узлы и корзины. Три сестры милосердия топтались на морозе в тоненьких пальто. Одна плакала.
- Евгений Павлович, - закричала она, увидав Шпака, - что же это? Надо раненых вывозить, а лошади нет. Эстонцы, говорят, позицию оставили. Сюда идут заодно с большевиками, нас резать будут.
- Постойте, Мария Михайловна, я вот одно дело кончу, вернусь к вам, как-нибудь общими силами докатим ваши манатки до станции.
- Евгений Павлович, спасите!
- А они не придут сейчас?
- Слышите, как стреляют.
В канцелярии коменданта не спавший всю ночь комендант писал, выдавал пропуска, говорил с кем-то по телефону, урезонивал, усовещивал, бранился и просил.
Его глаза были воспалены, и Деканов удивлялся, как этот человек еще что-то помнил и что-то соображал.
На рассвете Деканов с Верочкой и Шпаком под руки довели до станции Екатерину Петровну и устроили ее в вагоне, где уже сидели сестры. Сестры успели раздобыться кипятком и из консерва готовили кофе. Увидав Шпака, они стали звать его пить кофе. Шпак подмигнул им на Декановых, и высокая полная сестра с чистым красивым лицом подошла к Екатерине Петровне и предложила ей подкрепиться.
Стекла вагонов сотрясались от артиллерийских выстрелов. В утреннем тумане за Кренгольмом видны были вспышки. Стреляла наша конная батарея.
Шпак весело сообщал, что наши и эстонцы отбили красных, взяли триста пленных, что "положение восстановлено" и Корфу опасность не угрожает.
- Это наш Федор Михайлович отличился, - сказала Верочка.
Над Нарвой носились снаряды, и белые дымки шрапнелей вспыхивали то спереди, то сзади высокой красной колокольни новой лютеранской кирхи.
"Тихий ужас" стоял над Нарвой.
XV
Мороз в двадцать градусов. Солдаты попрятались по блиндажам и землянкам, сидят у железных дымных печек, и те, кто приходит из караула или из леса, куда ходили за дровами, красны, оживлены, а на желтом лохматом сукне их шинелей белый налет инея. И пахнет от них крепко: морозом и лесом. Солнце поднимается за Ямбургом - большое, круглое и неяркое. Глазами смотреть можно, и, когда смотришь, кажется, что видишь, что оно прозрачное и точно налито какой-то огненной массой. Хочется на нем погреться, но не греет солнце, и только блестит под ним белый снег и мягче кажутся дали. И сейчас же темной дымкой начинает затмеваться солнце, точно на лицо свое натягивает серый, мягкий, пушистый оренбургский платок. От земли тянутся частые нити. Подымается туман. Серая пелена покрывает небо с краев, обгоняет солнце, затягивает его. Некоторое время оно еще видно, молочным шаром висящее в небе. Туман гуще, солнце исчезло. Все серо, однотонно, точно картина, нарисованная карандашом. Серое небо, черная щетка леса, белый снег, и тени на нем не тени, а так, точно налет какой-то. Горизонт узкий, видно не дальше трех-пяти верст, и мороз так крепок, что, кажется, чувствуешь его, вдыхая, точно пьешь густой воздух, пропитанный ледяной влагой.
Все эти дни красные обстреливали позицию из полевых орудий и бросали тяжелые снаряды в Нарву. Иногда появлялись от леса темные цепи - одна, другая, третья маячили на белом снегу, и рвались над ними белыми катящимися в воздухе дымками эстонские и добровольческие шрапнели. Трещали пулеметы, начинали свою хлопотливую песню винтовки, им отвечали выстрелы красных, и, срываясь о снег, пели и выли пули над окопами, чертя по снегу длинные прямые линии… Красные цепи подходили к проволокам, срывались и бежали назад. Падали на снегу люди. Одни лежали тихо, другие поднимались, махали руками и жалобно кричали. Наступали сумерки, - они лежали тихо, уткнувшись лицами в снег. Мороз доканчивал то, что сделали пули. Утром их не было. Их убирали красные. Труп имел ценность платья, как имеет ценность убитый волк или лисица из-за своей шкуры. Раздетые трупы иногда хоронили, иногда, когда земля была слишком тверда от мороза, складывали штабелями, как доски, до лучших дней.
У защитников Нарвы крепла уверенность, что Нарву отстоят, что Нарву не сдадут.
Шпак привозил на позицию номера "Приневского края", и добровольцы читали едкие стихи по поводу частых атак нарвских позиций:
Хоть и хочется,
Больно хочется Нарву
Лейбе с бою взять,
Нарва колется,
Больно колется,
Нарву Лейбе не видать…
Или повторяли звучные стихи "Эля" - "Нарва-Верден":
Ты пережила столетья,
Ты поборола злой тлен,
Выдержишь дни лихолетья,
Старая Нарва - Верден.
Рвутся и воют снаряды…
Им не пробить древних стен.
Стойки лихие отряды…
Старая Нарва - Верден.
Ныне тебе угрожает
Много обмана, измен.
Всюду врагов отражает
Старая Нарва - Верден.
Сила врагов уже тает,
Ты не отдашься им в плен…
Слава победой венчает
Старую Нарву - Верден!
Было заметно, что стихи нравились. Их читал Куличкин собравшимся кругом солдатам. В правой руке он держал согнутый номер "Приневского края", а левой ритмично размахивал, дирижируя каким-то невидимым хором. Сравнение Нарвы с Верденом льстило. Кругом светлели худые, потемневшие от голода и мороза лица, а руки сжимали винтовки.
- Ишь ты, братец ты мой, - сказал маленький Карвовский, солдат из красносельских парней, увлеченный потоком наступления и поступивший в полк. - Ловко пущено: старая Нарва - Верден. Это хорошо было бы на песню положить, чтобы на походе петь.
- Никогда им зимой не взять Нарвы, - сказал Куличкин. - А почему не взять? Первое: на снегу видать очень отчетливо каждого. Даже и ночью. Второе: каждый солдат очень понимает, что, если и ранен только, а дойти назад не может, все одно крышка, капут - замерзнешь, и, значит, смелости настоящей нет. Третье: стрелять неспособно, снегом затвор забьет, боек капсюля не разбивает, ударной силы нет. Значит, - вот и весь сказ, - наступать зимой не годится. Уж на что немцы были упорный народ, а зимой, да еще в снега, редко когда шли.
- Комиссар погонит, пойдешь, - сказал солдат, служивший раньше в Красной армии.
- Красный офицер тоже. Они теперь звезды на рукава поналепили, отличия поделали, гляди, и до плеч доберутся: погоны взденут, не хуже господ станут… Товарищи! - сказал другой.
- Офицеры завсегда с нами были, а эти сзади, да с револьвертом. Своих бьют! Паскуды!
- Наш офицер впереди идет. Возьмем поручика Кускова. Старый уже человек, а в дозор ли, в разведку - с нами. Наступление идет, станет в окопе, бинокль к глазам прижмет, кругом пули роют, он тебе - хуть бы што. Скала каменная.
- А сказывают, в Красной армии генералом был.
- Мало ли что заставило. Кто ж его поймет.
И замолчали.
Федор Михайлович ходил со Шпаком взад и вперед по шоссе. Шпак ожидал вольноопределяющихся, посланных с газетами в соседние полки и к эстонцам. Эстонцы тоже просили русскую газету. Своя социалистическая "Waba-Маа" им надоела, да многие по-русски лучше понимали, чем по-эстонски.
- Вы говорите, Евгений Павлович, на юге у Деникина плохо?
- Передаю то, что узнал из перехваченного советского радио. Образовался какой-то "Совет спасения родины". Совет требует отставки генерала Деникина. Добровольческая армия сдала уже Новочеркасск. Пишут: хотят за границу идти.
- Скверно, - проговорил Федор Михайлович-Все заграница манит. Обетованной землей кажется. Вот и нашим казалась раем. Дрались бы в Ямбурге, все хотя клочок, да свой, со своими законами.
- А может, советское радио врет? - сказал Шпак.
- Советское радио в таких делах редко врет, - как бы про себя, с убеждением, сказал Федор Михайлович.
- Я слыхал, там все-таки что-то делается, - сказал Шпак. - Будто генерал Врангель командование примет, в Крыму организовываться будут.
- Да… конечно… в Крыму. Если мы тут Нарву слабенькими силенками держим, как Перекоп не удержать! Может быть, еще Бог и спасет. У меня там три сына, Евгений Павлович, и дочь была в Новочеркасске в Смольном институте. А Новочеркасск сдан?
- Сдан, - подтвердил Шпак.
- Что же это такое!.. - с каким-то надрывом в голосе воскликнул Федор Михайлович.
- Кошмар! - сказал понравившееся ему слово Шпак.
XVI
После полудня Куличкин вызвал Федора Михайловича из землянки. С утра шел напряженный артиллерийский бой. От Плюсских переправ стреляла наша конная батарея, из-за станции Низы броневой поезд "Товарищ Ленин" посылал тяжелые снаряды по Нарве. Две наши батареи - одна добровольческая и одна эстонская - стреляли от Дубровны. Им отвечало уже не две, как было все эти дни, а четыре красные батареи, из них одна, тяжелая, давала постоянные перелеты.
Гром выстрелов, гудение и стальной скрежет несущихся снарядов потрясали морозный воздух. Высокие клубы черного дыма, как какие-то гиганты-деревья, поднимались то тут, то там на снежной равнине.
За ранением ротного командира Федор Михайлович командовал ротой. Рота была невелика - всего шестьдесят человек, но все молодцы - старые солдаты.
Когда Федор Михайлович вошел в окоп, рота уже была вызвана "в ружье" и серо-желтыми пятнами стояла вдоль бруствера. Пулеметчики прилаживали ленту в паз пулемета.
- Смотрите, ваше благородие, идут, - сказал Куличкин. - Восемью цепями, и пулеметы тянут. Надо полагать, всурьез пошли.
Холмистая гряда полей левее леса была усеяна черными точками. Будто торчали там пеньки срубленного леса. Правилен и четок был их узор. Кое-где пятна были чернее, это группы по два, по три человека волокли на лямках пулеметы.
Края красных цепей уходили к северу, пересекая шоссе. Не менее дивизии красных было брошено на фронте эстонской и русской позиций. Наши батареи посылали по ним шрапнели. Белые дымки всплывали в сером небе и катились, вздуваясь воздушными парусами, над темными точками неприятеля.
Юноша, гимназист-доброволец, - "связь" с эстонцами, - точно из-под земли вырос против Федора Михайловича и отрапортовал, вытягиваясь перед ним:
- Ваше благородие, генерал Теннисон, начальник 1-й эстонской дивизии, передали приказание не открывать огня, пока передние цепи не дойдут до проволок; эстонцы патроны из магазинов вынули.
- Слушаю. Передайте, Кортман, будет исполнено.
Федор Михайлович прошел вдоль роты.
- Не стрелять без моей команды, - сказал он. - Огонь откроем на проволоке. Прицел постоянный… Возьми основание кольев на мушку.
Щелкнули опускаемые прицельные рамки. Некоторые солдаты уже поставили прицелы, соблазненные четкостью далеких целей на снегу.
Красноармейцы шли, ложились, вставали и снова шли.
Из пеньков обратились в карандаши. Стали видны разнообразные, больше черные, пальто рабочих, шапки, винтовки на ремне. Когда ложились, то казались маленькими кучками навоза, разбросанными по снегу. Щелкали и двоили выстрелы. Пули пели тоскующую песню над окопами. Кого-то ранило, и раненый пополз по ходу сообщения.
- Кого это? - крикнул Куличкин.
- Коровайкина, господин взводный. У ногу, с рикошета. Кажись, кость задета…
В небе гремели стальные громы артиллерии. Над полем свистали, черкали и шлепали пули. В окопе было слышно, как дышали люди. Кто-нибудь скажет вполголоса:
- О Господи!
И сосед прошепчет:
- Чего ты?..
- Ничего. Страшно… Больно много их. Удержим ли?