- Там купим. На месте купим. Может быть, у вас еще какие-нибудь фальшивые билеты, - отмахивался от мальчишек Николай Иванович.
Извозчик подвозил супругов к выставке со стороны Трокадеро.
Билет на выставку
В Трокадеро около входа на выставку было громадное стечение публики, подъезжавшей в экипажах и омнибусах. Все это быстро бежало ко входу, стараясь поскорее встать в хвост кассы. В кассе, однако, не продавались, а только отбирались билеты; купить же их нужно было с рук у барышников, мальчишек или взрослых, которые толпою осаждали каждого из публики, суя ему билеты. Дело в том, что после выпуска выставочного займа, к каждому листу которого прилагалось по двадцать пять даровых билетов для входа на выставку, Париж наводнился входными выставочными билетами, цена на которые упала впоследствии с франка до тридцати сантимов и даже менее. Когда Николай Иванович и Глафира Семеновна вышли из экипажа, их также осадили барышники, суя билеты. Кто предлагал за сорок сантимов, кто за тридцать, кто за двадцать пять, наперерыв сбивая друг у друга цену.
- Не надо, не надо! - отмахивался от них Николай Иванович и стал рассчитываться с извозчиком. - Сколько ему, Глаша, дать? Сторговались за полтора четвертака, - сказал он жене.
- Да уж дай три четвертака. Хоть и извозчик, а человек любезный, по разным улицам нас возил, места показывал.
Николай Иванович дал три франка, извозчик оказался очень доволен, снял шляпу и проговорил:
- Oh, merci, monsieur… A présent je vois, que vous êtes les vrais russes…
- Батюшки! Хвост-то какой у входа! - воскликнула Глафира Семеновна. - Становись скорее, Николя, в хвост, становись. Это ужас сколько публики. А барышников-то сколько, продающих билеты! И ведь то удивительно - на глазах полиции. Сколько городовых, и они их не разгоняют. Вон городовой стоит.
Они встали в хвост очереди и проходили мимо городового. Городовой предостерегал публику насчет карманных воришек и поминутно выкрикивал:
- Gardez vos poches, mesdames, gardez vos poches, messieurs…
- Глаша! Что он говорит? - поинтересовался Николай Иванович.
- Да кто ж его знает!
- Ну вот… А ведь это уличные слова; хвасталась, что уличные слова знаешь.
Минут через пятнадцать супругам, стоявшим в хвосте, удалось достигнуть кассы.
- Vos billets, monsieur, - возгласил контролер.
- Иль фо ашете. Ну навон па ле билье, - отвечала Глафира Семеновна за мужа. - Комбиен аржан?
- Мы не продаем билетов. Вы должны были купить на улице. Вернитесь, - сказал контролер, пропустил супругов за решетку во входную калитку и тотчас же вывел их обратно в выходную калитку.
- Глаша! Что же это значит? - воскликнул Николай Иванович, очутившись опять на улице.
- Не пускают без билетов.
- Да ты бы купила в кассе.
- Не продают.
- Как не продают? Что мы за обсевки в поле! За что же такое стеснение? Что же это, наши деньги хуже, что ли?!
- Не знаю, не знаю… Экуте! Что же это такое! Ну вулон сюр лекспозисион! Ну вулон ашете билье - и нам не продают! - возмущалась Глафира Семеновна. - Билье, билье… Где же купить? У ашете?
Она размахивала даже зонтиком. К ней подошел городовой и произнес по-французски:
- Купите вот у этого мальчика билеты - и вас сейчас впустят. Без билета нельзя. - Он подозвал мальчишку с билетами и сказал: - Deux billets pour monsieur et madame.
- Ну, скажите на милость! Даже сами городовые поощряют барышников! У нас барышников городовые за шиворот хватают, а здесь рекомендуют! - восклицала Глафира Семеновна.
Пришлось купить у мальчишки-барышника два входных билета за шестьдесят сантимов и вторично встать в хвост. В хвосте пришлось стоять опять с четверть часа.
- Ну, порядки! - покачивал головой Николай Иванович, когда, наконец, у них были отобраны билеты и контролер пропустил их за решетку.
За публикой супруги поднялись по каменной лестнице в здание антропологического музея, прошли по коридору и очутились опять на крыльце, выходящем в парк. Здание помещалось на горе, и отсюда открывался великолепный вид на всю площадь, занимаемую выставкой по обе стороны Сены. Перед глазами был раскинут роскошный цветник, яркие цветочные клумбы резко отделялись от изумрудного газона, пестрели желтые дорожки, масса киосков самой причудливой формы, били фонтаны, вдали высились дворцы, среди них, как гигант, возвышалась рыже-красная Эйфелева башня. Николай Иванович и Глафира Семеновна невольно остановились рассматривать красивую панораму выставки.
- Хорошо… - проговорила Глафира Семеновна после некоторого молчания.
- Долго ехали, много мучений вынесли по дороге и, наконец, приехали, - прибавил Николай Иванович. - Ну что ж, надо осматривать. Пойдем к Эйфелевой башне.
- Пойдем… Только я, Николай Иваныч, вот что… Я на самую башню влезать боюсь.
- Дура! Да зачем же мы приехали-то? Для этого и приехали на выставку, чтобы влезать на Эйфелеву башню.
- Пустяки. Мы приехали на выставку, чтобы посмотреть выставку.
- А быть на выставке и не влезать на Эйфелеву башню - все равно что быть в Риме и не видать папы. Помилуй, там, на башне, открытые письма к знакомым пишут и прямо с башни посылают. Иван Данилыч прислал нам с башни письмо, должны и мы послать. Да и другим знакомым… Я обещал.
- Письмо можешь и внизу, под башней, написать.
- Не тот фасон. На башне штемпель другой. На башне такой штемпель, что сама башня изображена на открытом письме, а ежели кто около башни напишет, не влезая на нее, ничего этого нет.
- Да зачем тебе штемпель?
- Чтобы знали, что я на башню влезал. А то иначе никто не поверит. Нет, уж ты как хочешь, а на башню взберемся и напишем оттуда нашим знакомым письма.
- Да ведь она, говорят, шатается.
- Так что ж из этого? Шатается, да не падает. Ты ежели уж очень робеть будешь, то за меня держись.
- Да ведь это все равно, ежели свернется. Обоим нам тогда не жить.
- Сколько времени стоит и не валится, а вдруг тут повалится! Что ты, матушка!
- На грех мастера нет. А береженого Бог бережет.
- Нет, уж ты, Глаша, пожалуйста… Ты поднатужься как-нибудь, и влезем на башню. С башни непременно надо письма знакомым послать. Знай наших! Николай Иванович и Глафира Семеновна на высоте Эйфелевой башни на манер туманов мотаются! Не пошлем писем с башни - никто не поверит, что и на выставке были. Голубушка Глаша, ты уж не упрямься, - упрашивал жену Николай Иванович. - Поднимемся.
- Ну, хорошо… А только не сегодня… Не могу я вдруг… Дай мне на выставке-то немножко попривыкнуть и осмотреться. Ведь и завтра придется здесь быть, и послезавтра, вот тогда как-нибудь и поднимемся, - отвечала Глафира Семеновна и стала сходить с крыльца в парк.
- Ну, вот за это спасибо, вот за это спасибо. Ты со мной на башню поднимешься, а я тебе хорошее шелковое платье куплю. Шестьсот французских четвертаков жертвую, даже семьсот… Покупай такое платье, чтобы бык забодал, чтобы все наши знакомые дамы в Петербурге в кровь расчесались от зависти!
Опять о жареных лягушках
Николай Иванович и Глафира Семеновна бродили по парку выставки, любовались фонтанами, останавливались перед киосками и заходили в них, ничем особенно в отдельности не поражаясь, зашли в антропологический музей, посмотрели на манекены, представляющие быт народностей. Наконец Глафира Семеновна сказала:
- А только и Париж же! Говорят, парижские моды, наряды, а вот бродим, бродим - и ничего особенного. Нарядов-то даже никаких не видать. Самые простые платья на дамах, самые простые шляпки, простые плащи-ватерпруфы. У нас иная горничная лучше вырядится на гулянье, а ведь здесь выставка, стало быть, гулянье. Право, я даже лучше всех одета. Вот он, хваленый-то модный Париж!
- Правда, душечка, правда. И я то же самое заметил; но не попали ли мы с какого-нибудь черного хода, где только такому народу допущение, который попроще? - отвечал Николай Иванович. - Может быть, там настоящие-то модницы, - указал он на Сену.
- А по улицам-то Парижа мы ехали, так разве видели каких-нибудь особенных модниц? Все рвань. Простенькие платья, грошовые шляпки. Думала, что-нибудь эдак набок, на сторону, с перьями, с цветами, с птицами, а решительно ничего особенного. Даже и экипажей-то хороших с рысаками на улицах не видели. Нет, что это за парижские модницы! Срам.
- А вот как-нибудь вечером в театр поедем, так, может быть, там увидим. Но я уверен, что там, за рекой, публика наряднее: просто мы не с того подъезда, не с аристократического, на выставку попали.
- А насчет красоты-то французской… - продолжала Глафира Семеновна. - Вот у нас в Петербурге все ахают: "Ах, француженки! Ах, шик! Ах, грациозность! Француженки пикантны, француженки прелесть!" Где она, прелесть-то? Где она, пикантность-то? Вот уж часа два мы на выставке бродим, и никакой я прелести не нахожу. Даже хорошеньких-то нет. Так себе, обыкновенные дамы и девицы. Вон какая толстопятая тумба идет! Даже кособрюхая какая-то. Не старая женщина, а на вид словно ступа.
- Да, может быть, это немка, - заметил Николай Иванович.
- Зачем же немка-то в Париж затесалась?
- А зачем мы, русские, затесались?
- Нет, уж ты только любишь спорить. Конечно же нет хорошеньких, даже миленьких нет. Ну, покажи мне хоть одну какую-нибудь миленькую и шикарную?
- Да, может быть, миленькие-то и шикарные француженки давно уже на выставку насмотрелись, и она им хуже горькой редьки надоела. Ведь выставка-то с весны открылась, а теперь осень! Ну да, я уверен, что мы на той стороне реки и модниц, и хорошеньких, и пикантных увидим, - решил Николай Иванович и прибавил: - Однако, Глаша, уж пятый час, и я есть хочу. Надо поискать, где бы пообедать. Мы читали в газетах, что на выставке множество ресторанов, а пока я еще ни одного не видал. Должно быть, на той стороне они. Пойдем на ту сторону. Вот мост. Кстати, на той стороне и Эйфелеву башню вокруг обойдем. Нельзя же, надо хоть снаружи-то ее сегодня вблизи осмотреть. Осмотрим башню и сыщем ресторан.
Глафира Семеновна посмотрела на мужа и сказала:
- Не пойду я с тобой в ресторан.
- Это еще отчего? Да как же голодным-то быть? Ведь у меня уж и так брюхо начинает подводить.
- Ну и пусть подводит, а я не пойду.
- То есть отчего же это? Отчего? Ведь и ты же проголодалась.
- А коли проголодалась, то вот как приедем домой, то пошлю за булками и за ветчиной и наемся, а в ресторан с тобою не пойду.
- Да по какой причине?
- Очень просто. Вспомни, что ты говорил давеча насчет ресторана? Какую такую еду ты хотел спрашивать в ресторане?.. Вот из-за этого и не пойду.
- Ах, это насчет жареной-то лягушки? Да я сегодня не буду ее требовать. Я перед отъездом из Парижа уж как-нибудь поднатужусь и съем жареную лягушиную лапу, но тогда я пойду в ресторан один, без тебя.
- Врешь, врешь. Выпьешь лишнее, так и сейчас спросишь. Я тебя знаю. Ты пьяный какую угодно гадость съешь. Видела я раз, как ты, пьяный, в Петербурге у татар в ресторане поспорил с приятелями на пари и у живого налима голову отгрыз.
- Так ведь тогда все чудили. Пентюков выпил водки с уксусом, прованским маслом и с горчицей, а я потребовал живого налима. Нет, Глаша, я пошутил, я не стану сегодня лягушки требовать. Это я когда-нибудь один, без тебя.
- Побожись, что не станешь лягушки сегодня требовать, тогда пойду.
- Ну, вот ей-богу, сегодня не стану требовать лягушку.
- Верно?
- Верно.
- Ну смотри, ты побожился. Тогда пойдем.
И супруги направились к мосту, дабы перейти на другой берег Сены.
Через четверть часа они стояли против Эйфелевой башни и, закинув головы наверх, смотрели, как ползут подъемные машины на башне, поднимающие публику в первый, во второй и третий этажи, как в каждом этаже около перил бродят люди, кажущиеся такими маленькими, как мухи или муравьи.
- Неужто и нам придется по этой машине подниматься? - с замиранием сердца спросила Глафира Семеновна и, устав стоять, села на один из стоявших рядами перед башней садовых стульев.
- Да что ж тут страшного-то? Сядешь, как в карету, машина свистнет - и пошел, - отвечал Николай Иванович и тоже сел на стул рядом с женой.
- Ох, страшно на такую высоту! - вздыхала Глафира Семеновна.
- Зато письма с башни напишем и похвастаемся перед знакомыми, что взбирались в поднебесье.
- Николя! Башня шатается. Вот я и теперь вижу, что она шатается.
- Да нет же, нет.
- Я тебе говорю, что шатается. Видишь, видишь… Ты смотри вправо…
Супруги заспорили, но в это время перед ними остановилась пожилая женщина в потертом шерстяном платье, в бархатной наколке и с сумочкой через плечо. Она совала им в руки два желтеньких билета и бормотала:
- Pour les chaises, monsieur, vingt centimes pour le repos.
Николай Иванович вытаращил на нее глаза.
- Чего вам, мадам? Чего такого? Чего вы ввязываетесь? - говорил он удивленно.
Женщина повторила свою фразу.
- Да что нужно-то? Мы промеж себя разговариваем. Се ма фам - и больше ничего, - указал Николай Иванович на Глафиру Семеновну и прибавил, обращаясь к женщине: - Алле… А то я городового позову.
- Mais, monsieur, vous devez payer pour les chaises, - совала женщина билеты.
- Билеты? Какие такие билеты? Никаких нам билетов не нужно. Глаша! Да скажи же ей по-французски и отгони прочь! Алле!
- Monsieur doit payer pour les chaises, pour le repos… - настаивала женщина, указывая на стулья.
- Она говорит, что мы должны заплатить за стулья, - пояснила Глафира Семеновна.
- За какие стулья?
- Да вот, на которых мы сидим.
- В первый раз слышу. Что же это за безобразие! Где же это видано, чтоб за стулья в саду брать. Ведь это же выставка, ведь это не театр, не представление. Скажи ей, чтоб убиралась к черту. Как черт по-французски? Я сам скажу.
- Vingt centimes, madame… Seulement vingt sentimes. Ici il faut paver partout pour les chaises.
- Требует двадцать сантимов. Говорит, что здесь везде за стулья берут, - перевела мужу Глафира Семеновна и прибавила: - Да заплати ей. Ну, стоит ли спорить!
- Это черт знает что такое! - вскочил со стула Николай Иванович, опуская руку в карман за деньгами. - И какое несчастье, что я по-французски ни одного ругательного слова не знаю, чтобы обругать эту бабу! - бормотал он и сунул женщине деньги.
Ресторан "Дюваль"
- За посиденье на садовых стульях брать! Только этого и недоставало! - продолжал горячиться Николай Иванович после ухода женщины, взявшей с него "за отдых". - И не диво, ежели бы представление какое было, а то - ничего. Сели люди отдохнуть и разговаривали.
- На Эйфелеву башню смотрели - вот тебе и представление, - отвечала Глафира Семеновна.
- Да ведь за посмотрение Эйфелевой башни уж при входе взято.
- То взято за посмотрение стоя, а это за посмотрение сидя… Полезешь на самую башню - опять возьмут. За каждый этаж возьмут. Я читала в газетах.
- Так там берут за подъемную машину, за то, что поднимаешься. Все-таки катание, все-таки люди трудятся и поднимают, а тут стоит стул на месте, - вот и все… Просидели мы его, что ли? Вставай!.. Не хочу я больше сидеть, - сказал Николай Иванович жене, поднимаясь с места. - Теперь взяли за то, что сидя на Эйфелеву башню смотришь, а вдруг оглянешься и будешь вон на тот воздушный шар смотреть, что на веревке мотается, так и за посмотрение шара возьмут, зачем на шар, сидя на стуле, смотришь.
- Да чего ты сердишься-то? Верно, уж здесь порядки такие…
- Порядки! Ведь это же безобразие! После этого будут брать, зачем в киоски заглядываешь и входишь. А как тут не заглянуть? На то выставка.
- Да уж взяли, и за киоск взяли. Давеча я в уборную-то ходила… Ты думаешь, даром? Двадцать пять сантимов взяли.
- Да что ты!
- Верно, верно. По таксе взяли… Такса… Горничная мне и на таксу указала.
- Возмутительно! У нас уж ежели где устроена для дам уборная, то иди в нее даром, без всякой приплаты. Разве горничной на чай от щедрот что дашь.
- И здесь я на чай дала, дала пур буар, а за вход двадцать пять сантимов отдельно.
- Фу-ты, пропасть! После этого, пожалуй, и за вход в ресторан возьмут. За вход отдельно, за еду отдельно. Однако пойдем ресторан искать. Есть страх как хочется.
- Да вот ресторан, - проговорила Глафира Семеновна и указала на вывеску на столбе с надписью: "Restaurant Duval". Стрелка показывала направление, куда идти.
Супруги отправились и вскоре остановились около здания с тою же надписью, что и на столбе. У входа в ресторан была толпа. Публика становилась в хвост.
- Батюшки! Что народу-то! Да ресторан ли это? - усомнился Николай Иванович.
- Видишь, написано, что ресторан, - отвечала Глафира Семеновна.
- Ну, торговля! Вот торговля так торговля! В хвост становятся, по очереди есть идут! Показать кому-нибудь из наших, питерских, трактирщиков такую торговлю, так в кровь расцарапался бы от зависти. Ну, встанем в хвост, давай приближаться ко входу. Посмотрим, какой такой ресторан. Должно быть, на какой-нибудь знаменитый напали.
- Только ты, пожалуйста, Николай Иваныч, жареной лягушки не требуй.
- Да уж побожился, так чего ж тебе!
Постепенно приближаясь ко входу, супруги наконец вошли в ресторан. Большой зал ресторана "Дюваль" был переполнен публикой. В него впускали через входную дверь ровно столько посетителей, сколько их выходило из выходной двери. В зале сидящий у входных дверей француз с эспаньолкой тотчас же протянул супругам две карточки.
- Как, и в ресторан за вход? И здесь билеты?! - воскликнул Николай Иванович. - Ну что, Глаша, не говорил ли я тебе? - отнесся он к жене.
- Да уж бери, бери… В чужой монастырь со своим уставом не ходят.
- Комбьян? - спросил Николай Иванович, вытаскивая из кармана на ладонь деньги.
Француз с эспаньолкой улыбнулся и отвечал:
- Vous payerez après, monsieur, après… Prenez seulement deux cartes.
- После заплатишь. Бери, что подают, - перевела Глафира Семеновна.
- Ну город! Ну порядки! За вход в ресторан берут! У нас по зимам в ресторане "Аркадия" музыка играет, горлопяты разные поют, да и то за вход не берут.
В зале все столы были заняты, так что пришлось отыскивать место, где бы можно было поместиться. Стучали вилки, ложки и ножи о тарелки. От людского говора стоял какой-то шум наподобие пчелиного жужжания. Супругам долго бы пришлось искать места, если бы их не окликнул лакей в курточке и белом переднике чуть не до пола, в свежих, упирающихся в гладко бритый подбородок воротничках и с карандашом за ухом.
- Vous cherchez une place, monsieur… Voilà la table… Allez avec moi… - обратился он к Николаю Ивановичу, повел за собой и, подведя к маленькому столу с мраморной доской, указал на стулья.
Николай Иванович колебался, садиться или не садиться.
- А за стулья здесь не берется? - спросил он слугу. - Глаша, спроси.
- Да уж садись, садись… Нельзя же стоя обедать.