- Про штраф говорит. Штраф возьмут, - пробормотал Николай Иванович жене и, обратясь к кондуктору, спросил: - Да геен-то все-таки можно? Из вагона-то можно геен?.. Выпустят нас на станции?
- Как ман на станции вег геен? - поправила мужа жена.
- О, ja… ja… Bald wird die Station und Sie, müssen dort.
- Что он говорит? - интересовался Николай Иванович.
- Говорит, что сейчас будет станция и нас высадят.
- Ну, слава тебе господи!
Поезд уменьшал ход и, наконец, остановился. Супруги не вышли, а выскочили из вагона, словно из тюрьмы. Кондуктор сдал их начальнику станции, свистнул, вскочил на подножку вагона, и поезд опять помчался.
Комнатные слова
Николай Иванович и Глафира Семеновна стояли перед начальником станции, совали ему свои билеты и ждали над собой суда.
- Вот, хер начальник станции, ехали мы в Берлин, а попали черт знает куда, - говорил Николай Иванович, стараясь быть как можно учтивее, и даже приподнял шляпу.
Начальник станции, длинный и тощий, как хлыст, немец в красной фуражке и с сигарой в зубах, сделал ему в ответ на поклон под козырек и, не выпуская из зубов сигары, глубокомысленно стал рассматривать сунутую ему книжку билетов прямого сообщения до Парижа.
- Бите, загензи, вас махен? Вас махен? - спрашивала, в свою очередь, Глафира Семеновна.
- Ага! Заговорила по-немецки! Заставила нужда калачи есть! - воскликнул Николай Иванович, с каким-то злорадством подмигивая жене.
- Заговорила потому, что обыкновенные комнатные слова потребовались. Комнатные слова я отлично знаю. "Вас махен? Вас махен?" - повторяла она перед начальником станции.
Тот понял вопрос, важно поднял голову и заговорил по-немецки. Говорил он с толком, с расстановкой, наставительно, часто упоминал Кенигсберг, Берлин, Диршау, слово Schnellzug и сопровождал все это пояснительными жестами. Глафира Семеновна, морщась от табачного дыма, который он пускал ей прямо в лицо, внимательно слушала, стараясь не проронить ни слова.
- Поняла? - спросил Николай Иванович жену.
- Да, конечно же поняла. Слова самые обыкновенные. Штраф, купить билеты и ехать обратно в этот проклятый Кенигсберг.
- А когда, когда поезд-то в Кенигсберг пойдет? Спроси его по-немецки. Ведь можешь.
- Ви филь ур поезд ин Кенигсберг?
- Nach zwei Stunden, Madame.
- Что он говорит?
- Не понимаю. Ви филь ур? Ур, ур? - твердила она и показывала на часы.
- Um zehn Uhr, nach zwei Stunden.
Начальник станции вынул свои карманные часы и показал на цифру "десять".
- Через два часа можно ехать? Отлично. Бери, мусью, штраф и отпусти скорей душу на покаяние! - воскликнул радостно Николай Иванович, опустил руку в карман, вытащил оттуда несколько золотых и серебряных монет и протянул их на ладони начальнику станции. - Бери, бери… Отбирай сам, сколько следует, и давай нам билеты до Кенигсберга. Сколько немецких полтин надо - столько и бери.
- Немензи, немензи штраф унд фюр билет, фюр цвай билет, - подтвердила жена. - Вир висен нихт ваш гольд. Немензи…
Начальник станции осклабил свое серьезное лицо в улыбку и, отсчитав себе несколько марок, прибавил:
- Hier ist Wartezimmer mit Speisesaal, wo Sie können essen und trinken…
- Тринкен? - еще радостнее воскликнул Николай Иванович и схватил начальника станции под руку. - Мосье! Пойдем вместе тринкен. Бир тринкен, шнапс тринкен. Коммензи тринкен… Бир тринкен… Хоть вы и немец, а все-таки выпьем вместе. С радости выпьем. Давно я тринкен дожидаюсь. Пойдем, пойдем. Нечего упираться-то… Коммензи, - тащил он его в буфет.
Через пять минут начальник станции и супруги сидели за столом в буфете.
- Шнапс! Бир… Живо! - командовал Николай Иванович кельнеру.
- Бифштекс! Котлету! - приказывала Глафира Семеновна. - Тэ… кафе… бутерброды… Да побольше бутербродов. Филь бутербродов…
Стол установился яствами и питиями. Появился кюммель, появилось пиво, появились бутерброды с сыром и ветчиной, кофе со сливками. Начальник станции сидел, как аршин проглотивши, не изменяя серьезного выражения лица, и, выпив кюммелю, потягивал из кружки пиво.
- Водка-то у вас, хер, очень сладкая - кюммель, - говорил Николай Иванович, чокаясь с начальником станции своей кружкой. - Ведь такой водки рюмку выпьешь, да и претить она начнет. Неужто у вас здесь, в Неметчине, нет простой русской водки? Руссиш водка? Нейн? Нейн? Руссиш водка?
Немец пробормотал что-то по-немецки и опять прихлебнул из кружки.
- Черт его знает, что он такое говорит! Глаша, ты поняла?
- Ни капельки. Это какие-то необыкновенные слова. Таким нас не учили.
- Ну, наплевать! Будем пить и говорить, не понимая друг друга. Все-таки компания, все-таки живой человек, с которым можно чокнуться! Пей, господин немец. Что ты над кружкой-то сидишь! Пей… Тринкензи… Мы еще выпьем. Пей, пей…
Немец залпом докончил кружку.
- Анкор! Человек! Анкор… Менш… Еще цвай бир!.. - кричал Николай Иванович.
Появились новые кружки. Николай Иванович выпил залпом.
Немец улыбнулся и выпил тоже залпом.
- Люблю, люблю за это! - воскликнул Николай Иванович и полез обнимать немца. - Еще бир тринкен. Цвай бир тринкен.
Немец не возражал, пожал руку Николая Ивановича и предложил ему сигару из своего портсигара. Николай Иванович взял и сказал, что потом выкурит, а прежде "эссен и тринкен", и действительно напустился на еду. Немец смотрел на него и что-то с важностью говорил, говорил долго.
- Постой, я его спрошу, как нам с нашими подушками и саквояжами быть, что в поезде уехали. Ведь не пропадать же им, - сказала Глафира Семеновна.
- А можешь?
- Да вот попробую. Слова-то тут немудреные.
- Поднатужься, Глаша, поднатужься…
- Загензи бите, во ист наш саквояж и подушки? Мы саквояж и подушки ферлорен. То есть не ферлорен, нихт ферлорен, а наш багаж, наш саквояж в поезде остался… Багаж в цуг остался, - обратилась она к немцу. - Нихт ферштеен?
И дивное дело - немец понял.
- О, ja, ich verstehe, Madam. Вы говорите про багаж, который поехал из Кенигсберга в Берлин? Багаж ваш вы получите в Берлине, - заговорил он по-немецки. - Нужно только телеграфировать. Nein, nein, das wird nicht verloren werden.
Поняла немца и Глафира Семеновна, услыхав слова wird nicht verloren werden, telegrafiren.
- Багаж наш не пропадет, ежели мы будем телеграфировать, - сказала она мужу. - Нам в Берлине его выдадут.
- Так пусть он телеграфирует, а мы с ним за это бутылку мадеры выпьем… Хер… Телеграфирензи… Бите, телеграфирензи. Вот гольд и телеграфирензи, а я скажу "данке", и мы будем тринкен, мадера тринкен.
- О ja, - проговорил немец, взял деньги и, поднявшись с места, пошел на телеграф.
Через пять минут он вернулся и принес квитанцию.
- Hier jetzt seien Sie nicht bange, - сказал он и потрепал Николая Ивановича по плечу.
- Вот за это данке так данке! Человек! Менш! Эйне фляше мадера! - крикнул тот и, обратясь к немцу, спросил: - Тринкен мадера?
- О ja, Kellner, bringen Sie…
- Кельнер! Кельнер! А я и забыл, как по-немецки при служивающий-то называется. Кельнер! Мадера!
Появилась мадера и была выпита. Лица у начальника станции и у Николая Ивановича раскраснелись. Оба были уже на втором взводе, оба говорили: один - по-немецки, другой - по-русски, и оба не понимали друг друга.
Перед прибытием поезда, отправляющегося в Кенигсберг, они вышли на платформу и дружественно похлопывали друг друга по плечу. Николай Иванович лез обниматься и целоваться, но начальник станции пятился. Когда поезд подъехал к платформе, начальник станции распрощался с Николаем Ивановичем и на этот раз поцеловался с ним, посадил его в вагон и крикнул:
- Glückliche Reise!
Поезд помчался.
Обед по телеграмме
Поезд мчался к Кенигсбергу, куда начальник станции неизвестно для чего отправил обратно супругов, так как и на той станции, где они пили с ним пиво и мадеру, можно бы было дожидаться прямого берлинского поезда, который не миновал бы станции. Очевидно, тут было какое-то недоразумение, и начальник станции и супруги не поняли друг друга. Да и на станции-то не следовало им слезать с того поезда, в который они сели по ошибке, а следовало только пересесть из гамбургского вагона в берлинский и выйти гораздо дальше на станции у разветвления дороги, но супруги были, выражаясь словами Николая Ивановича, без языка, сами никого не понимали, и их никто не понимал, отчего все это и случилось.
Николай Иванович сидел с женой в купе и твердил:
- Кенигсберг, Кенигсберг… Наделал он нам переполоху! В гроб лягу, а не забуду этого города, чтоб ему ни дна ни покрышки! И наверное, жидовский город.
- Почему ты так думаешь? - спросила жена.
- Да вот, собственно, из-за "берга". Все жиды - "берги": Розенберги, Тугенберги, Ейзенберги, Таненберги. Удивительно, что я прежде про этот заграничный город ничего не слыхал. Новый какой, что ли?
- Нет, мы про него в пансионе даже в географии учили.
- Отчего же ты мне про него раньше ничего не сказала? Я бы и остерегся.
- Да что же я тебе скажу?
- А вот то, что в нем обычай, что по телеграфу обед заказывать надо. Наверное, уж про это-то в географии сказано… Иначе на что же тогда география? Ведь географию-то для путешествия учат.
- Ничего в нашей географии ни про обед, ни про телеграммы сказано не было. Я очень чудесно помню.
Николай Иванович скорчил гримасу и проворчал:
- Хорош, значит, пансион был! Из немецкого языка только комнатным словам обучали, а из географии ничего про обеды не учили. Самого-то главного и не учили.
- Да чего ты ворчишь-то! Ведь уж напился и наелся с немцем на станции.
- Конечно же привел Бог пожевать и легкую муху с немцем урезать, но все-таки… А хороший этот начальник станции, Глаша, попался… Ведь вот и немец, а какой хороший человек! Все-таки посидели, поговорили по душе, выпили, - благодушно бормотал Николай Иванович, наконец умолк и начал засыпать. Мадера дала себя знать.
- Коля! Ты не спи! - толкнула его жена. - А то ведь эдак немудрено и проспать этот проклятый Кенигсберг. Тут как только крикнут, что Кенигсберг, - сейчас и выскакивать из вагона надо, а то живо куда-нибудь дальше провезут.
- Да я не сплю, не сплю. А только разик носом клюнул. Намадерился малость, вот и дремлется.
- Кенигсберг! - крикнул наконец кондуктор, заглянув в купе, и отобрал билеты до Кенигсберга.
Через минуту поезд остановился. Опять освещенный вокзал, опять столовая со снующими от стола к столу кельнерами, разносящими кружки пива.
Первым делом пришлось справляться, когда идет поезд в Берлин. Для верности супруги обращались к каждому железнодорожному сторожу, к каждому кельнеру, показывали свои билеты и спрашивали:
- Берлин? Ви филь ур? Берлин?
Оказалось, что поезд в Берлин пойдет через два часа. Все говорили в один голос. Несловоохотливым или спешащим куда-нибудь Николай Иванович совал в руку по "гривеннику", как он выражался, то есть по десяти пфеннигов, - и уста их отверзались. Некоторые, однако, не советовали ехать этим поездом, так как этот поезд идет не прямо в Берлин и придется пересаживаться, и указывали на следующий поезд, который пойдет через пять часов, но супруги, разумеется, ничего этого не поняли.
- Das ist Bummelzug und bis Berlin müssen Sie zwei Mal umsteigen, - твердил Николаю Ивановичу какой-то железнодорожный сторож, получивший на кружку пива. - Bummelzug. Haben Sie verstanden?
- Данке, данке… Цвай ур ждать? Ну, подождем цвай ур. Это наплевать. Тем временем пивца можно выпить. - И от полноты чувств Николай Иванович потряс сторожа за руку. - Как я, Глаша, по-немецки-то говорить научился! - отнесся он к жене. - Ну, теперь можно и пивка выпить. Надеюсь, что уж хоть пиво-то можно без телеграммы пить. Пиво не еда.
Супруги уселись к столу.
- Кельнер! Цвай бир! - крикнул Николай Иванович. Подали пиво. - Без телеграммы, - крикнул он жене. - Попробовать разве и по бутерброду съесть. Может быть, тоже без телеграммы.
- Да по телеграмме только обеды табльдот, а что по карте, то без телеграммы, - отвечала жена. - Ведь русский-то, прошлый раз сидевший за столом, явственно тебе объяснил.
- Ну?! В таком разе я закажу себе селянку на сковородке. Есть смерть как хочется. Как по-немецки селянка на сковородке?
- Да почем же я-то знаю!
- Постой, я сам спрошу. Кельнер! Хабензи селянка на сковородке! - обратился Николай Иванович к кельнеру.
Тот выпучил на него глаза.
- Селянка, - повторил Николай Иванович. - Сборная селянка… Капуста, ветчина, почки, дичина там всякая. Нихт ферштейн? Ничего не понимает. Глаша! Ну, как отварной поросенок под хреном? Спроси хотя поросенка.
Жена задумалась.
- Неужто и этого не знаешь?
- Постой… Знаю… Свинья - швайн. А вот поросенок-то…
- Ребеночка от швайн хабензи? - спрашивал Николай Иванович кельнера.
- Швайнбратен? О! Я… - отвечал кельнер.
- Да не брата нам надо, а дитю от швайн.
- Дитя по-немецки - кинд, - вмешалась жена. - Постой, я спрошу. Швайнкинд хабензи? - задала она вопрос кельнеру.
- Постой, постой… Только швайнкинд отварной, холодный…
- Кальт, - прибавила жена.
- Да, со сметаной и с хреном. Хабензи?
- Nein, mein Herr, - отвечал кельнер, еле удерживая смех.
- Ну, вот видишь, стало быть, и по карте ничего нельзя потребовать без телеграммы, говорят: "Найн", - подмигнул жене Николай Иванович. - Ну, порядки!
- А как же мы котлеты-то давеча, когда были здесь в первый раз, в платок с тарелки свалили?
- Ну, уж это как-нибудь впопыхах, и кельнер не расчухал, в чем дело, а может быть, думал, что и была от нас телеграмма. Да просто мы тогда нахрапом взяли котлеты. Котлеты взяли, деньги на стол бросили и убежали. А теперь, очевидно, нельзя. Нельзя, кельнер?
- Видишь, говорит, что нельзя.
- Nein, mein Herr.
- А ты дай ему на чай, так, может быть, будет и можно, - советовала жена. - Сунь ему в руку. За двугривенный все сделает.
- А в самом деле - попробовать?! Кельнер, немензи вот на тэ и брингензи швайнкинд. Бери, бери… Чего ты? Никто не увидит. Будто по телеграмме, - совал Николай Иванович кельнеру две десятипфенниговые монеты.
Кельнер не взял.
- Nein, mein Herr. Ich habe schon gesagt, dass wir haben nicht.
- He берет… Значит, у них строго и нельзя.
- Так спроси хоть бутербродов с сыром. Может быть, бутерброды можно, - сказала жена. - И мне что-то есть хочется.
- А бутерброды можно без телеграммы? - снова обратился Николай Иванович к кельнеру.
- Бутерброд мит кезе и мит флайш, - прибавила жена.
- О, ja, Madame.
- Ну, слава богу! - воскликнул Николай Иванович и принялся есть. - То есть скажи у нас в рынке кому угодно, что есть в Неметчине такой город, где приезжающим на станции обедать и ужинать только по телеграммам дают, решительно никто не поверит, - рассуждал он, разводя от удивления руками.
Вторая попытка
Поезд, которого ожидали Николай Иванович и Глафира Семеновна, чтобы ехать в Берлин, должен был прийти в Кенигсберг в час ночи. Лишь только часовая стрелка на часах в буфете показала половину первого, как уже супруги встрепенулись и стали собираться выходить на платформу.
- Скорей, Глаша, скорей, а то как бы не опоздать. Черт их знает, какие у них тут порядки! Может быть, и раньше поезд придет. А уже на платформе будем стоять, так не опоздаем, - торопил Николай Иванович жену. - Как подойдет поезд, так и вскочим. Ну, живо!
- Пойдем, пойдем, - отвечала жена, выходя из-за стола. - Да, вот еще что: захвати ты с собой несколько бутербродов в запас в вагон, благо их здесь без телеграмм дают, а то, может быть, на других станциях и бутербродов без телеграмм не дадут, так что завтра утром ни позавтракать, ни пообедать будет нечем.
- И то дело, и то дело…
Захвачен был целый пакет бутербродов, и супруги вышли на платформу. На платформе никого еще из публики не было. Бродила железнодорожная прислуга и покуривала сигары и трубки.
- Надо поспрашивать их, а то как бы не ошибиться, - сказала Глафира Семеновна и, обратясь к сторожу, спросила: - Ин Берлин, ви филь ур?
- Noch eine halbe Stunde, - отвечал тот.
- Что он говорит? - задал вопрос Николай Иванович.
- Да бог его знает что… Что-то непонятное.
- Так ты переспроси.
- Ин Берлин? Эйн ур?
- Ja, ja, Madame, um eins…
- В час, верно.
Таким же манером был спрошен второй сторож, третий, четвертый и пятый. Ответы были одинаковые. Каждому сторожу Николай Иванович совал в руку по десятипфенниговой монете, говоря: "Немензи и тринкензи". Сторожа благодарили словом "данке" и удивленно смотрели на щедрых русских.
- Теперь уже верно. Все в один голос говорят, что в час, - проговорил Николай Иванович, тяжело вздохнув.
Ровно в час к платформе подошел поезд и выпустил пассажиров. Супруги ринулись к вагонам и вскочили в первое попавшееся купе. Там уже сидели два немца - один тощий, другой толстый.
- Хер… Бите… - обратился к ним Николай Иванович. - Вас ист дас? Берлин?
- О, ja… Man kann auch nach Berlin fahren, - дал ответ толстяк.
- Берлин? Слава тебе господи!
Заглянул в вагон кондуктор и спросил билеты. Посмотрев на билеты супругов, он сказал: - In Dirschau müssen Sie umsteigen.
- Глаша! Что он сказал?
- Пес его знает что, - отвечала жена и задала вопрос кондуктору: - Берлин?
- Ja, ja… Aber in Dirschau werden Sie umsteigen, - повторил кондуктор. - Этот поезд от Диршау пойдет на Данциг, а в Диршау вы сядете в другой поезд, который пойдет в Берлин, - прибавил он также по-немецки, но супруги из всего этого поняли только слово "Берлин".
- Не ошиблись: Берлин, - кивнул жене Николай Иванович.
Свисток, отклики на паровозе - и поезд помчался.
- Любопытно бы было знать, в котором часу мы будем завтра в Берлине? - говорила Глафира Семеновна мужу.
- А ты поднатужься, да и спроси вот у этого толстенького немца. У него лицо основательное.
Глафира Семеновна сообразила, беззвучно пошевелила несколько раз губами и спросила:
- Берлин ви филь ур?
- Ganz genau, Madame, kann ich nicht sagen. Am Morgen werden Sie in Berlin sein.
- Что он, Глаша, говорит?
Глафира Семеновна, понявшая только слово "морген" и переведшая его по-русски словом "завтра", отвечала:
- Говорит, что завтра, а про час ничего не сказал. Что завтра-то, так мы и сами знаем.
- Так ты переспроси. Или постой, я переспрошу. Берлин ви филь ур?
Немец развел руками:
- Um wie viel Uhr, das weiss ich nicht, aber ich weiss nur, dass am Morgen früh…
- Тьфу, пропасть! Опять - завтра.
На следующей станции тот же вопрос был предложен кондуктору. Кондуктор отвечал по-немецки:
- Я езжу до Данцига. Это другая ветка. Про Берлин не могу сказать, - и опять прибавил слово "морген", то есть "утром", но супруги опять-таки перевели это слово словом "завтра".
- Снова завтра! А когда завтра: днем, вечером или ночью? Вот народ-то! Кондуктор едет при поезде, а не знает, в котором часу на место приедет. Глаша, спроси ты его, по крайней мере ночью или днем.
- Как я спрошу, ежели я не умею?