- Чего же еще больше? И этого довольно. Или нет. Закажи, брат, мне порцию сосисок немецких. Хоть они, может быть, у вас и собачиной копченой набиты, а всетаки хочется попробовать… Жена есть не будет, а я съем. Нельзя быть в Неметчине и немецких сосисок не попробовать! Вот жаль, что у вас тут простой русской водки нет.
- Кюммель есть, - отвечал швейцар.
- Сладость немецкая. Какая это водка! Ну да уж вели подать, делать нечего.
Ужин был заказан. Через час его подали в номер. Николай Иванович был голоден и принялся его есть так, что у него только за ушами трещало, а потом навалился на пиво. Ела с большим аппетитом и Глафира Семеновна.
Часа через два Николай Иванович, изрядно пьяный, лежал на постели и бормотал:
- Слава богу, завтра в Париж. Ужасть как надоела Неметчина.
7:53 на Кельн
Утром Николая Ивановича и Глафиру Семеновну разбудили рано, еще только свет брезжился. Тотчас же появился кофе, тотчас же швейцар Франц принес счет за пребывание в гостинице и сказал Николаю Ивановичу:
- Ежели, ваше превосходительство, хотите к первому поезду попасть, то торопитесь: без семи минут в восемь отходит.
- Скорей, Глафира, скорей!.. - засуетился Николай Иванович и принялся расплачиваться. - Ой, ой, какой счет-то наворотили! - воскликнул он, увидав в итоге счета цифру "тридцать восемь".
- Да ведь это, господин, тридцать восемь марок, а не рублей, - заметил швейцар.
- Еще бы за одну-то ночь тридцать восемь рублей! Пьянством и буянством не занимались, вина не пили, сидели только на пиве, да вашей немецкой стряпни поели. Бифштекс-то, брат, был, наверное, из лошадки. Им можно было гвозди в стену вколачивать.
- Что вы, господин… У нас кухня хорошая, провизия первый сорт.
- Какой бы сорт ни был, а тридцать три полтинника за еду и за пиво - ужас как дорого. Ведь комната-то всего пять полтин стоит.
- Нет, месье, за кушанье меньше. Тут в тридцати восьми марках пять марок за комнату, две марки за сервиз…
- Как, и за сервиз у вас берут?
- Везде берут.
- Глаша! Смотри-ка, за сервиз, на котором мы ели, взяли. Ну, немцы!
- Это значит за прислугу, - пояснил швейцар и продолжал: - Четыре марки за меня, что я вчера вечером вашим проводником был, - это значит одиннадцать марок, марку за свечи, марку за лишнюю кровать для вашей супруги…
- Как за лишнюю? Да разве моя супруга лишняя? Глаша! Слышишь? Тебя за лишнюю считают! - воскликнул Николай Иванович.
- Позвольте, господин, позвольте. Комната считается всегда с одной кроватью, а ежели вторая кровать, то и лишняя марка. Итак, вот вам тринадцать марок! Да за омнибус со станции и на станцию четыре марки - семнадцать, стало быть, за суп всего двадцать одну марку, - сосчитал швейцар.
- Фю-ф-фю! - просвистел Николай Иванович. - Тридцать восемь полтин за одну ночь. Ловко, Глаша! Ведь этак тысячи-то рублей далеко не хватит, на которую мы хотели в Париж на выставку съездить и обратно домой приехать.
- Да уж рассчитывайся, рассчитывайся! Чего тут торговаться-то! Все равно не уступят. Сам меня торопил, а теперь бобы разводишь, - сказала Глафира Семеновна.
- Дай поругаться-то за свои деньги. Ах вы, грабители, грабители! А еще говорят, что немецкая жизнь дешевая. Нет, верно, вы об вашей экономии-то только для себя толкуете. Разбойники вы, Франц. Ну, на, получай тридцать восемь полтин и вези на железную дорогу.
Николай Иванович звякнул по столу золотыми монетами.
- Шесть марок вы еще мне на чай обещали, ваше превосходительство, так прикажете тоже получить? - заметил швейцар.
- За что? Ведь сам же ты говоришь, что за тебя четыре марки в счет поставлено.
- Четыре марки наш хотель поставил, а вы мне обещали, чтоб я вас в поезд посадил, чтоб вам не перепутаться. Сначала вы три обещали, а потом опять три.
Николай Иванович вздохнул.
- Ну получай, - сказал он. - А только, бога ради, посади нас в такой поезд, чтоб уж нам не путаться и прямо в Париж ехать без пересадки.
- Такого поезда нет, месье. В Кельне вам все-таки придется пересаживаться во французские вагоны. В Кельн вы приедете вечером, два часа будете сидеть на станции.
- Ну, значит, пиши пропало. Опять перепутаемся! - иронически поклонился Николай Иванович. - Глаша! Слышишь? В каком-то Кельне придется еще пересаживаться.
- Во французские вагоны, так ничего. По-французски я могу разговаривать, французских слов я больше знаю, чем немецких. Да кроме того, у меня в саквояже французский словарь есть, - сказала Глафира Семеновна.
В половине восьмого часа утра супруги поднимались по лестнице в железнодорожный вокзал на Фридрихштрассе. Швейцар сопровождал их.
- Да тут ли, Франц, туда ли ты нас ведешь? - сомневался Николай Иванович. - Это, кажется, та же самая дорога, по которой мы сюда приехали. Смотри, как бы не перепутаться. Ведь нам нужно в Париж, в Париж.
- Та же самая дорога, но вы не беспокойтесь, - отвечал швейцар. - Здесь, в Берлине, куда бы вы ни ехали, - все по одной дороге и все с одного вокзал.
Николай Иванович толкнул жену в бок и прошептал:
- Глаша! Слышишь, что он говорит? Кажется, он врет.
- С какой стати врать-то?
- Просто на смех путает. Ну, смотри: тот же самый вокзал, та же самая меняльная будка, те же железнодорожные рожи, что и вчера. Я просто боюсь ехать. Вдруг как опять в Кенигсберг покатишь! Хер Франц! Ты не шути. Меня не проведешь. Это тот самый вокзал, к которому мы вчера из Кенигсберга приехали! - возвысил голос Николай Иванович.
- Да, да, господин, но в Берлине можно с одного и того же вокзала в какой угодно город ехать. Здесь дороги кругом, вокруг весь Берлин… Сюда все поезда приходят, и все поезда отходят. В семь часов пятьдесят три минуты вы сядете в поезд на Кельн.
- Да верно ли? - опять спросил Николай Иванович.
- Ах, боже мой! Да зачем же мне врать? - пожал плечами швейцар.
- Что-то уж очень странное ты говоришь. Побожись, что не врешь.
- Ах, какой вы, господин! Да верьте же мне, ведь каждый день гостей из гостиницы отправляю.
- Нет, ты все-таки побожись.
- Ну вот, ей-богу… А только напрасно вы беспокоитесь! У вас французские деньги есть ли на расход? Ночью вы переедете немецкую границу, и вам сейчас же французские деньги понадобятся. Вот здесь у еврея вы можете разменять на франки, - указал швейцар на меняльную лавку.
- Нужно, нужно. Русскую сторублевую бумажку здесь разменяют?
- Конечно, разменяют. Давайте. А то в Кельне, так как вы не понимаете по-немецки, вас надуть могут. А уж меня не надуют. Я сейчас для вас и счет с фирмы спрошу.
Николай Иванович дал деньги. Швейцар подошел к меняльной будке и вернулся с французскими золотыми и серебряными монетами и со счетом. Николай Иванович взглянул в счет и проговорил:
- По тридцати девяти копеек французские-то четвертаки купили! Ловко! Вот грабеж-то! Вычистят нам полушубок за границей, ой, ой как вычистят, - покрутил головой Николай Иванович и прибавил: - Ну, да уж только бы благополучно до Парижа-то доехать, нигде не путаясь.
Успокоился, впрочем, он только тогда, когда ему подали квитанцию на сданный багаж и в этой квитанции он прочел слово Paris. Квитанцию эту он тотчас же показал жене и сказал:
- Ну, слава богу, багаж до Парижа взяли, стало быть, и нам по этой же дороге до Парижа доехать можно. Фу, как гора с плеч! - вздыхал он, наталкиваясь на снующих по платформе пассажиров, ожидающих своих поездов.
А поезда так и подбегали к платформе и справа, и слева, останавливались на минуту, выпускали одних пассажиров, принимали других - и мчались далее. Поезда подкатывали к платформе один за другим.
- Да куда это столько поездов-то у вас мчится? - спросил Николай Иванович швейцара.
- Во все немецкие города и за границу. До четырехсот поездов каждый день проходят мимо этого вокзала.
- До четырехсот? Ну, это ты врешь, Франц!
- Прочтите где-нибудь описание.
- Глаша! Слышишь? Четыреста поездов… Да ведь это ад какой-то. Как же тут начальник станции? Ведь ему тогда околеть надо.
- Здесь много начальников станций и дежурят по часам.
- Ну, немцы! Мы дивимся, что они обезьяну выдумали… Да такая железная дорога, по которой четыреста поездов в день проходят, хитрее выдумки обезьяны! - воскликнул Николай Иванович. - Скоро ли, однако, наш-то поезд придет?
- Ровно в семь часов и пятьдесят три минуты. Вот, глядите на часы. Три минуты осталось.
Подлетел поезд.
- Этот? - быстро спросил швейцара Николай Иванович.
- Нет, нет. Это в другое место. Видите, всего еще только пятьдесят одна минута. Ваш поезд теперь через две минуты.
Свисток, и подлетевший поезд умчался, но вслед за ним загромыхал колесами еще поезд.
- Вот ваш поезд, - заговорил швейцар. - Садитесь скорей. Не зевайте. Счастливого пути.
Через минуту супруги уже мчались в поезде.
Заграничная собачья жизнь
- Нет, совсем не с руки нам, русским, эта самая немецкая жизнь! - говорил Николай Иванович жене, сидя в мчавшемся вагоне. - Тут год живи, да и то не привыкнешь к их порядкам. Заметила ты, как поезд-то отправился? Ведь ни одного звонка не было. Только-то успели влезть в вагон, кондуктор свистнул - и покатили на всех рысях. Право, не будь при нас этого самого Франца, мы бы опять перепутались и попали не в тот поезд. За две-то минуты до нашего поезда подлетел поезд, так я и то хотел в него вкарабкаться, ежели бы меня Франц за рукав не удержал. А поезд-то тот шел в Вену. Ну кому в голову придет, что по одним и тем же рельсам в семь часов и пятьдесят одну минуту можно ехать в Вену, а через две минуты в другом поезде в Кельн! А уж спешка-то какая! Вот кому ежели с родственниками проститься перед отходом поезда, да ежели провожают тебя пять-шесть родственников… Тут и одного чмокнуть не успеешь.
- Ну, это-то пустяки, - отвечала Глафира Семеновна. - Начмокайся заранее, да и дожидайся поезда.
- Не тот фасон, Глаша, совсем не тот фасон. С провожающим родственником приятно войти в вагон: вот, мол, где я сяду, потом честь честью расцеловаться, сбегать в буфет, опрокинуть на скорую руку по рюмочке, опять вернуться, опять расцеловаться. Отчего же это все у нас делается, а у них спешат, словно все пассажиры воры или разбойники и спасаются от погони. И куда, спрашивается, спешить? Ведь уж рано ли, поздно ли будем на том месте, куда едем. Знаешь что? Я думаю, что это немцы из экономии, чтобы лишнего куска не съесть и лишней кружки пива в дороге не выпить…
- Да конечно же, - согласилась супруга.
- А уж пиво у них соблазнительное. Только и хорошего есть во всей Неметчине, что пиво. Пиво - что твой бархат.
Николай Иванович бормотал, порицая немецкие порядки, а Глафира Семеновна, вынув из саквояжа русско-французский словарь, отыскивала разные французские слова, которые, по ее соображению, должны будут понадобиться при въезде на французскую территорию.
До Кельна доехали без особенных приключений, прибыв на кельнскую станцию часов в девять вечера. Из Кельна в Париж поезд должен идти в полночь. Оставалось много свободного времени, и вот Николай Иванович и Глафира Семеновна направились в буфет. Столовая комната была переполнена проезжающими. Кто ждал поезда в Париж, кто в Берлин, кто в Майнц, кто в Мюнхен. Немецкая речь чередовалась с французской, цедил сквозь зубы англичанин по-английски, и вдруг послышалась русская речь. Николай Иванович вздрогнул и обернулся. Обернулась и Глафира Семеновна. За столом перед бутылкой рейнвейна сидел, откинувшись на спинку стула, жирный широколицый человек с жиденькой бородкой и гладил себя пухлой рукой с бриллиантовым перстнем на указательном пальце по жирному чреву, на котором колыхалась массивная золотая часовая цепь с целой кучей учредительских жетонов. Одет жирный человек был в серую пиджачную пару купеческого покроя и имел на голове шляпу котелком. Против жирного человека через стол помещался седой рослый усач в пенсне, с сигарой в зубах, в сильно потертом пальто-крылатке и в мягкой поярковой шляпе с широкими полями. Жирный человек и усач разговаривали по-русски.
- Русские… - прошептал жене на ухо Николай Иванович. - Сядем за их стол. Можно познакомиться и кой о чем порасспросить.
Супруги тотчас уселись за стол.
- Кельнер! Цвай бифштекс и цвай бир! - скомандовал Николай Иванович прислуге и, обратясь к жирному человеку, спросил, приподнимая шляпу: - Кажется, тоже русские? Изволите в Париж на выставку ехать?
- Нет, уж с выставки, чтоб ей ни дна ни покрышки! - отвечал жирный человек, не переменяя своего положения. - Теперь обратно в свои московские палестины спешим.
- Вот удивительно, что вы так честите выставку! Все, которые оттуда возвратились, нам очень и очень хвалили ее. Говорят, уму помраченье.
- Грабеж-с… Грабеж на большой дороге за все, а жизнь - собачья. Конечно, везде цивилизация, но по цивилизации и грабят. Четвертаков-то этих самых сорокакопеечных мы вытаскивали, вытаскивали из-за голенища, да инда надсадились.
- Неужели такая дороговизна? - удивился Николай Иванович.
- Ну, не так чтоб уж очень, - вставил свое слово усач, вынимая изо рта сигару. - Понятное дело, в Париже во время выставки все дороже, но…
- Ты, граф, молчи. Ты тратил не свои деньги, а чужие, так тебе и горя мало, - перебил его жирный человек, - а я и за тебя, и за себя свой истинник вытаскивал. Да, вот как… У нас в Москве, к примеру, ихний же французский "Сан-Жульен" хоть в каком грабительском ресторане полтора целковых за бутылку, а с меня в Париже за бутылку этого самого вина шестнадцать четвертаков взяли. По сорока копеек четвертак - шесть рублей сорок. Пять бутылочек мы вот по глупости нашей с графомпереводчиком с жару охолостили - тридцать два рубля заплатили.
- Да ведь не тот "Сан-Жульен", Петр Никитич.
- Что ты мне толкуешь. "Сан-Жульен", все "Сан-Жульен". Грабители! Разбойники! Потом тоже делали нам по особому заказу простую русскую уху в ресторане… Переводчик! Как ресторан-то?
- "Бребан"… - ответил усач.
- Ну, вот этот "Барабан" так нас отбарабанил по карману, что до новых веников не забудешь. Стыдно и сказать-то, сколько за уху отдали.
- Да ведь ты же, Петр Никитич, непременно живую стерлядь захотел, а у них стерляди дунайские, из Австрии, привозные…
- Ну, так что ж из этого? Стерлядка была меньше комариного носа.
- Потом рейнская лососина.
- Молчи! Не выгораживай грабителей… Грабители и грабители! И не понимаю я, чего мы, русские, туда едем? - продолжал жирный человек. - Да у меня в Москве полная чаша, в четырнадцати комнатах с бабой и с детьми живу, шесть человек прислуги, глазом моргни, так со всех ног бросаются на услугу; у подъезда рысак в пролетке на резинах, а кучер на козлах, что твой протодьякон. А я потащился в Париж, чтоб за двадцать франков в день в двух паршивых каморках существовать, по шестьдесят три ступени под небеса отмеривать, на дурацких извозчиках трястись. Да у меня в Москве каждый приказчик вдвое лучше живет, чем я в Париже жил. Утром проснешься, звонишь, звонишь, чтоб к тебе прислужающий явился, - когда-то еще он явится! Самоваров нет, квасу нет, бани нет, о ботвинье и не слыхали. Собачья жизнь, да и что ты хочешь! Напился ихнего паршивого кофею поутру - беги на выставку. Бродишь, бродишь, ломаешь, ломаешь ноги - обедать в трактир, а не домой. Сидишь в ихнем трактире и думаешь: "Батюшки! Не накормили бы лягушкой…" Поешь - сон тебя так и клонит. Тут бы прилечь да всхрапнуть, как православному человеку подобает, а ты опять бежишь, бежишь неизвестно куда, в какие-то театры…
- Зачем же ты бежал в театры? Ехал бы домой спать.
- Да ведь ты тащил, говорил, что вот такая и такая диковинка, нельзя быть в Париже и не видать ее…
- А ты мог не соглашаться и ехать домой.
- Да ведь с выставки-то пока до дому доедешь, да шестьдесят три ступени в свою комнату отмеряешь, так, смотришь, и разгулялся, сна у тебя как будто и не бывало. Да и в театре… Сидишь и смотришь, а что смотришь - разбери! Только разве какая-нибудь актриса ногу поднимет, так поймешь, в чем дело.
- Врешь, врешь, - остановил жирного человека усач. - В театрах я тебе обстоятельно переводил, что говорилось на сцене.
- Собачья жизнь, собачья! - повторил жирный человек и, кивнув на пустую бутылку рейнвейна, сказал усачу: - Видишь, усохла. Вели, чтоб новую изобразили. А то терпеть не могу перед пустопорожней посудой сидеть.
Русские люди
Николай Иванович подсел ближе к жирному человеку и его спутнику, усачу, и, сказав: "Очень приятно за границей с русскими людьми встретиться", отрекомендовался и отрекомендовал жену.
- Коммерции советник и кавалер Бездоннов, - произнес в свою очередь жирный человек и, указывая на усача, прибавил: - А это вот господин переводчик и наш собственный адъютант.
- Граф Дмитрий Калинский, - назвался усач и, кивнув в свою очередь на жирного человека, сказал: - Взялся вот эту глыбу свозить в Париж на выставку и отцивилизовать, но цивилизации он у меня не поддался.
- Это что устриц-то жареных не ел? Так ты бы еще захотел, чтоб я лягушек маринованных глотал! - отвечал жирный человек.
- Выставку ругаешь!
- Не ругаю, а говорю, что не стоило из-за этого семи верст киселя есть ехать. Только-то и любопытно, что в поднебесье на Эйфелевой башне мы выпили и закусили, а остальное все видели и в Москве, на нашей Всероссийской выставке. Одно, что не в таком большом размере, так размер-то меня и раздражал. Ходишь, ходишь по какому-нибудь отделу, смотришь, смотришь на все одно и то же, даже плюнешь. Провалитесь вы совсем с вашими кожами или бархатами! Ведь все одно и то же, что у Ивана, что у Степана, что у Сидора, так зачем же целый огород витрин-то выставлять!
- Вот какой странный человек, - кивнул на жирного человека усач. - И все так. В Париже хлеб отличный, а он вдруг о московских калачах стосковался.
- Не странный, а самобытный. Я, брат, славянофил.
- Скажите, пожалуйста, земляк, где бы нам в Париже остановиться? - спросил жирного человека Николай Иванович. - Хотелось бы, чтоб у станции сесть на извозчика и сказать: пошел туда-то. Вы где останавливались?
- Не знаю, милостивый государь, не знаю. Никаких я улиц там не знаю. Это все он, адъютант мой.
- Останавливайтесь там, где впустят, - проговорил усач. - Как гостиница с свободными номерами попадется, так и останавливайтесь. Мы десять улиц околесили, пока нашли себе помещение. Занято, занято и занято.