– Денис Ананьич, между прочим, приехал… – неожиданно сообщил Гриша, закончив обстоятельный рассказ из жизни четвероногих.
– Я знаю… мы же его и привезли: я и Алим… – тихо ответила Манефа и, усмехнувшись, добавила: – На дороге, в снегу нашли.
– Я люблю Дениса Ананьича, – вздохнул Гриша, – он добрый и культурный человек. Сегодня я уже имел подробную беседу с ним. Он знает не только физику, но и классические примеры из литературы, как иноземной, так и из отечественной. Приятные и умные разговоры вести с ним можно…
В сенях послышался шум, распахнулась дверь, и вместе с морозным воздухом влетела в кухню Финочка. От всей ее невысокой ладной фигурки, от маленьких валенок и короткой шубки, вывалянной в снегу – видно, падала по дороге – веяло такой жизнерадостностью, что в комнате сразу стало светлее, словно зажгли еще пять ламп. Серые глазки ее блестели теплыми и веселыми огоньками, щеки горели тем ярким, как пламень, румянцем, по которому сразу узнается здоровый человек, на широких сросшихся бровях и на легком черном пушке верхней губки сверкали еще не потухшие от комнатного тепла радужные искорки инея. Она с разбегу плюхнулась на широкую лавку, сбросила варежки и, сверкая белыми, как сахар, зубами, восторженно выпалила:
– Манечка, знаешь что? Денис приехал!
– Знаю…
– Откуда? – удивилась Финочка.
– Мы же его с Алимом и подвезли, когда из города ехали, – с досадой ответила Манефа. Ей почему-то неприятно было, что разговор опять зашел о Денисе.
– Вот что… А мне он ничего про это не рассказал. Здравствуй, Гриша! – добавила Финочка, только теперь заметив Банного.
– Здравствуйте, Фаина Михайловна… – с готовностью ответил Гриша, приподнимаясь, как на пружинах, на сложенных калачиком тощих ногах.
– А где же ты видела Дениса? – поинтересовалась Манефа.
– У Бушуевых. Я, как узнала, что он приехал, так сразу и побежала к ним.
– Наш пострел везде поспел… – усмехнулась Манефа, мельком взглянув на сестру. А про себя подумала: "И до чего ж Фаинка хорошенькая – глаз не оторвешь!"
– К чему это ты? – опять удивилась Финочка.
– К тому, что человек только порог переступил, родных давно не видел, а ты уж тут как тут.
– Так ведь он рад был, что я пришла! – запротестовала было Финочка, но огорченно замолчала и принялась развязывать шерстяной платок. Сняла его, тряхнула головой, и тяжелая пушистая коса, уложенная в кольцо, развилась и упала на плечо.
– Что ж, Фаина, ты только затем и прибежала из Отважного… две версты по морозу… передать, что Денис приехал? – насмешливо спросила Манефа.
Финочка виновато улыбнулась.
– Ага… Но что же тут, Маня, плохого?
– Да плохого ничего… Ты хоть шубу, Фаина, сними да валенки сбрось: смотри, как наследила.
Финочка швырнула в угол, к рукомойнику, валенки, скинула шубу и торопливо стала рассказывать:
– А книг, Маня, сколько Денис привез! Если б ты только видела! Я уже две стащила, не стащила, конечно, а так… выпросила. А сейчас, когда через Волгу шла, так заяц дорогу мне перебежал… Это плохо, говорят? Да, Маня? Значит, мне будет плохо?
Манефа промолчала. Гриша Банный поднял голову, посмотрел в добрые глаза Финочки и негромко сказал:
– В жизни надо быть всегда и ко всему готовым, Фаина Михайловна. Одному человеку бывает хорошо, а другому плохо… всем сразу хорошо не бывает. А заяц, между прочим, с точки зрения науки – еще не доказательство возможных неприятностей. Заячья психология, доложу я вам, далеко еще не изучена, как не изучена и волчья, но волчья значительно проще. Лично мне, например, больше нравится заячья-с психология… Конечно, в таких вопросах общих взглядов быть не может, тут уж дело вкуса…
И Гриша пустился в длинные рассуждения о людских вкусах, позабыв о зайцах и волках.
VII
Жизнь семьи Бушуевых, взбудораженная приездом Дениса, быстро вошла в привычную колею. Ананий Северьяныч, готовясь к открытию навигации, красил бакена, чинил крестовины, конопатил лодку и совершенно прекратил спекуляцию ложками из-за страха попасть под суд, да и дела пошли хуже: товар не находил сбыта. Вечерами, сидя с мужичками в прокуренной избе печника Солнцева, человека общительного, любившего компанию и умные разговоры, Ананий Северьяныч принимал самое оживленное участие в обсуждении газет, печатавших из номера в номер известия из зала московского суда, где слушался очередной политический процесс, и, делая свои замечания, старик часто ссылался на мнение младшего сына, авторитет которого стал для Анания Северьяныча непоколебимым с того момента, как Денис надел водницкую форму и, главное, привез отцу семьсот рублей.
Сам же Денис энергично принялся за восстановление несколько расшатанного хозяйства Анания Северьяныча. Как-то само собой получилось, что старик и Кирилл во всем доверились младшему Бушуеву и следовали его советам. В очень короткий срок Денис вместе с братом починили подгнивший погреб, сменили половицы в сенях и на крыльце, сделали новые настилы в подполье, привезли из леса дров, попилили и покололи их, сложили в аккуратную поленницу за курятником и, когда главные прорехи в хозяйстве были залатаны, принялись за изготовление игрушек для Марфуши и Катеньки. За игрушками появилась метровая модель пассажирского парохода, которую братья установили под коньковым навесом крыльца снаружи дома. В Отважном это было принято, так повелось исстари, и почти не было дома, не украшенного такой моделью.
Ананий Северьяныч перед сном часто свешивал с полатей голову и шепотом говорил Ульяновне:
– А что, мать, ведь из Дениски-то человек вышел; не чета Кирюшке. Хозяйственный, вумный, и к тому же – лоцман. А парню только двадцать третий пошел – года небольшие, еще таких дел могет наворочать, что я те только дам!
– Ну вот, а ты ворчал на него… – упрекала мужа Ульяновна.
– Да ить по началу, Ульяновна, он вроде как шалопаем рос, чистым бездельником, хоть из дому гони. Все книжки да книжки, а от этого бесовского наваждения все беды и приключаются. Там, случаем, чёрт-те знает про что написано, а человек в голову себе забирает, мозги, стало быть с конца на конец, сушит, ум свой загрязняет… Вот ведь в чем дело-то…
Вздыхал и, укрываясь полушубком, мечтал:
– Эх, кабы еще отучить его от безделья, от безделья-то этого книжного отучить – полным бы человеком стал… Враз бы в гору пошел. Пошел бы и пошел, да чего доброго – до начальника бы дошел, до начальника над всем средневолжским плёсом, а то и над всей Волгой, а могет, над всеми русскими реками… тут те и Днепр, тут те и Кама… Н-да, а тут смотришь – и моря бы под его владение отдали, сначала б Каспийское, а потом бы и Азовское… Шляпу бы гетровую купил, а я себе – чилиндр… Дом бы построили двухэтажный с печьми голланскими, пианину, как у москвичей-дачников, поставил бы в красный угол… Марфутка с Катькой по вечерам бы трен-трень… а под окнами – люди диву даются; животины бы всякой поразвели, коня купили, еще – пса цепного… Вот только б не раскулачили… Н-да, а еще через годик-два в Денискины руки и океяны б отдали…
Но как ни силился Ананий Северьяныч припомнить хоть одно название "океяна" – не мог, и когда он доходил в своих мечтаниях до этого места, то фантазия его дальше не шла – словно в стену, упиралась в эти самые злосчастные "океяны"… Он повертывался на другой бок и мгновенно засыпал.
Книги не давали Ананию Северьянычу покоя. Он мучительно страдал, когда по вечерам Денис читал, а когда, отложив книгу, садился писать и засиживался иногда до утра – старик места себе не находил от огорчения.
– Люди добрые спят давным-давно, а он дьявола тешит, – стонал Ананий Северьяныч, ворочаясь на полатях. – И чего он там пишет? Добро бы какую канцелярию вел, цифры бы считал, а то ведь – тьфу! неизвестно зачем и пером водит…
Слезал с полатей и, шлепая босыми ногами, шел в горницу.
– Все пишешь?
– Пишу, папаша.
– Гм… Время позднее, спать бы ложился… Да и керосин зря горит… с фитилями теперь туго…
Видя, что сын молчит, не отвечает, Ананий Северьяныч качал головой и шел в кухню, почесывая спину и тяжко вздыхая.
По-прежнему Денис любил проводить время с дедом Северьяном. Старик остался все тем же крепким и здоровым – точно года разбивались об него, как волны о скалу. Если Ананий Северьяныч откровенно гордился сыном, то дед Северьян был сдержан и суров. Когда однажды Денис, выведенный из себя упреками Анания Северьяныча за лишнюю трату керосина, прикрикнул на отца, дед Северьян треснул внука ладонью по затылку и строго сказал:
– Ты хоть и лоцман, и грамотный, но ежели что… ежели отцу с матерью уважения не будешь представлять, то, брат, не посмотрю на твои чины, а сниму портки да плеткой отхожу. У меня сил еще хватит…
Бушуев любил слушать рассказы деда и подбивал на них. Дед же, начиная всегда с неохотой, мало-помалу воодушевлялся и вспоминал иной раз то, о чем от него сроду не слыхали. Память у него была на редкость ясная. Из одного такого рассказа Бушуев сделал большую поэму "Смерть бурлака" и прочитал ее семье. Непосредственная Ульяновна и добрая Настя плакали. Кирилл и Ананий Северьяныч, плохо поняв, в чем дело, чесали в затылках и тихо повторяли по очереди одно и то же: "Н-да…"
Дед же Северьян, подметив некоторые расхождения в поэме с истинным происшествием, заметил об этом Денису, но добавил, что такой прыти от внука не ожидал и что сочинение ему нравится, хотя толку особого в сочинительстве он не видит.
Прочел Бушуев поэму и у Белецких. Поэма произвела впечатление: Варя поздравила его, пожала руку и сказала, что на ее взгляд – это уже настоящее искусство. Анна Сергеевна пожалела, что нет мужа, который бы оценил произведение Дениса по-настоящему, а не так, как она и дочь – по-дилетантски, и, конечно, был бы рад видеть успехи своего воспитанника. И опять, как и при каждом посещении Дениса, они удивлялись его способностям и знаниям.
С Финочкой у Дениса установилась крепкая дружба, словно они были брат и сестра. Шутя, он так и называл ее – сестренка. Финочка служила сельским почтальоном и, принося Денису газеты и письма от Белецкого, с которым у Бушуева снова завязалась оживленная переписка, требовала всякий раз, как вознаграждение, новую книгу. За Финочкой усиленно ухаживал Вася Годун, превратившийся из озорного мальчишки в добродушного и веселого молодого человека, гордившегося своим званием "начальника пристани Отважное", хотя гордиться было особенно нечем, ибо начальник сей являлся одновременно и кассиром и матросом и не имел подчиненных. Любовь была взаимная, и дело пахло свадьбой. Огорчало их только одно обстоятельство: осенью Вася должен был идти в армию, и он часто с завистью говорил другу детства:
– Счастливый ты, Денька, что тебе пальцы на ноге отрубили…
– Вот так счастье! – смеялся Бушуев.
– А как же? Самое стопроцентное счастье. С виду – здоров, а для армии – калека.
Жизнь Бушуева в Отважном текла тихо и спокойно. И только в одном месте это спокойствие нарушалось подземным ключом, сперва еле заметным, но с каждым днем начинавшим журчать все сильнее и сильнее.
VIII
Был праздник. День Красной армии. После полудня, отобедав, Бушуев отправился в Спасское к плотнику Егорову за масляной краской; в кооперативе краску не продавали.
День был солнечный, теплый и тихий. Скрипел под валенками снег. Кое-где на домах висели полинявшие красные флаги. И уже слышались песни, громкие, пьяненькие… Пили с утра, пользуясь тем, что был праздник. Возле часовни ребятишки катались на санках с горы и галдели, как стая весенних грачей.
Проходя мимо сельской "потребилки", Бушуев решил выпить кружку пива и, старательно отряхнув снег с валенок, толкнул обитую войлоком дверь небольшого домика с широкими резными наличниками. В тесной прокуренной комнате было душно и шумно. За длинным желтым прилавком стоял приказчик Ваня, полный и румяный парень лет тридцати с ячменем на правом глазу, и перетирал грязным полотенцем стаканы, скучно поглядывая на посетителей. А посетителей было порядочно. Сидели они за плохо оструганными сосновыми столами без скатертей, сильно захмелевшие и оживленные. В углу, у печи, за самым большим столом собралась особенно шумная компания: слободской сапожник Ялик – очень маленький человек с красными узловатыми руками; лоцман Сурвилло – татарин из города, приземистый и широкоплечий, приехавший погостить к другу своему, сапожнику Ялику; гармонист Федька Черепок – человек молодой, голубоглазый, веселый и почти всегда пьяный; вдова Катя Селезнева – курносая растрепанная женщина, единственная женщина во всем Отважном, славившаяся своим вольным поведением; и, словно на троне, сидел на самой высокой табуретке в конце стола, спиной к стене, Гриша Банный. Он что-то громко рассказывал и так был увлечен своим рассказом, что не заметил появления Бушуева. Лоцман Сурвилло разливал по стаканам водку, хмурился и мрачно посматривал на пустеющую бутылку.
Бушуев прошел в самый дальний угол, сел за одинокий столик возле окна и спросил пива. Сквозь мутное стекло виднелась занесенная снегом улица, палисадник с шапками снега на столбиках и клочок лилового зимнего неба. По накатанной дороге бодро бежала гнедая лошадка, запряженная в розвальни. Бушуев взглянул за окно один раз, другой, но не отвлекся от своих мыслей, от которых хотел отвлечься, и еще сильнее и спокойнее отдался им.
Вчера он опять встретил Манефу. Встречался же он с нею редко, и чаще всего – на улице, случайно, или в сельском клубе в дни, когда приезжала передвижная киноустановка. В клубе Манефа бывала вместе с Алимом. Бушуев издалека здоровался с ними, но не подходил и не заговаривал. При встречах же с Манефой на улице он терялся, не находил нужных слов и, поговорив о каких-то незначительных вещах, быстро уходил, краснея и злясь на свою неуклюжесть. Но в то же время он с тревогой примечал, что ищет встреч с Манефой, желает их… И мысли о Манефе целиком захватили его. Он плохо спал по ночам, часто вскакивал с постели и, натянув на босые ноги валенки, принимался ходить в темноте по комнате из угла в угол, прислушиваясь к стуку своего сердца. Такое состояние он испытывал первый раз в жизни и смутно догадывался о смысле и значении его. Оно не было тем солнечным и радостным чувством, которое он испытывал когда-то в детстве к Финочке, не было оно и тем юношеским жгучим и непонятным волнением, охватившим его шесть лет назад, тогда, в бане, при случайной встрече с Манефой, – это новое чувство было гораздо беспокойнее и светлее прошлого, с болезненным, мучительным оттенком. Тяжелая полуголодная жизнь и беспрерывная борьба за существование не давали ему оглянуться. Он как-то никогда не думал о женщинах. Мимолетная связь с рыбачкой в Астрахани не оставила в его душе никаких следов. И поэтому теперь, когда женщина стала на пересечении всех его мыслей и заслонила собою все другое в жизни, когда он не в состоянии был думать ни о чем, кроме нее, он никак не мог разобраться в охватившем его стремительном и сильном чувстве…
Бушуев вздохнул, отвернулся от окна и отхлебнул из липкого стакана горьковатого пива. Размахивая костлявыми руками в голубом махорочном тумане, Гриша Банный увлекательно рассказывал собутыльникам о том, как он вчера был в городе, где купил кое-какие реактивы, и что на днях он будет проделывать один изумительный опыт с натрием, весело описанный в замечательной книге Поморцева М. М.
– Неужто в воде горит? – с сомнением покачал головой сильно захмелевший лоцман Сурвилло.
– Горит-с… ярким пламенем горит! – горячо заверил его Гриша. – Вот если б вы хоть немного были знакомы с физикой, то, пожалуй, не усомнились бы в правильности моих рассказов. Невежество в области науки – бич нашего бедного народа…
– А в керосине, Гриша, гореть будет? – осведомился гармонист Федька Черепок.
– Что? В керосине?.. Н-навряд… – задумался Гриша и щипнул реденькую бородку. – Керосин – вещество маслянистое, тяжелое… Впрочем, можно будет попробовать…
– Вот ты попробуй-ка… – посоветовал Федька и, бодро тряхнув головой, повернулся к вдове Селезневой.
– А ну, Катюха, запевай!
И, широко растянув меха, всхлипнул гармонью.
Вдова провела по раскрасневшемуся и потному лицу рукой, закинула голову и, выставляя вперед острый кадык и показывая черные мелкие зубы, тонко и дребезжаще запела:
Налей, подруженька! Я девица гулящая.
Хмельная песенка теперь мне не в укор.
Ведь все равно… эх! наша жизнь теперь пропащая!
И ждет нас темная больница и позор…
– Эх, люблю! – взвизгнул Федька, покрывая своим визгом хрип гармошки и остервенело растягивая меха.
– Люблю!.. – как эхо, отозвался Гриша. – Я все люблю!
– С праздничком! – шумел Федька. – Д-давай! Жми!
– Жми, – подтвердил Гриша и показал руками, как надо жать.
Налей, подруженька! Пропала наша молодость!
Сгубила девицу несчастная судьба… -
пищала Катя, закатывая глаза и раздувая ноздри.
– Сплясать бы! – мрачно сказал лоцман Сурвилло и стукнул по столу кулаком. – День армии и флота! Всех убогих и калек! Пляши!!!
– Пляши!.. – отозвался Гриша.
Эта новая затея понравилась Федьке Черепку. Он оборвал на полуфразе заунывную мелодию, позабыл о Кате и начал наигрывать что-то очень веселое и стремительное.
– Пляши, Гриша! – приказал он.
– Не могу-с…
– Как это не могу? Ты все можешь. У тебя вода горит, коли захочешь. Пляши, тебе говорят!
– Не могу… но плясать не могу… – запротестовал Гриша.
– Э-э… чёрт бы тебя побрал! Ялик, пляши!
Но сапожник уже мирно спал, положив маленькую лысую голову на огромные красные руки. Тогда Федька вскочил и, вскинув гармошку над головой, аккомпанируя сам себе, пошел вприсядку, ловко выбрасывая ноги и сипло напевая:
Маня-душка на зорьке пришла,
Пять целковых в подоле принесла.
Маня-душка, скажи, где была?
Почему в лесу примятая трава?
– Цирковой артист! – восхищался Гриша, приподнимая седые брови и округляя удивленные глаза. – Потрясающая программа! Два-Бульди-Два! Кларнет а пистон! Подарок ко дню Красной армии и флота! Пантомима-феерия!.. Да за ним и сам товарищ Буденный, пожалуй, не угонится!..
Бушуев поднялся и хотел было уже уходить, но в этот момент цирковой артист и соперник Буденного вдруг покачнулся и со всего размаха плюхнулся на пол, выронив гармошку. И в наступившей тишине отчетливо донесся с улицы протяжный, надрывный крик:
– Горит… Гриша Банный горит!..
Бушуев взглянул в окно. С ведром в руке по улице бежала растрепанная женщина.
– Гриша Банный горит!..
– Что-с? – взметнулся Гриша, мгновенно побледнев.
– Пожар! Горит! Гриша Банный горит!..
Посетители "потребилки" вскочили и бросились к дверям, опрокидывая стулья.
– Гори-и-т!..
– Не может быть! Абсурд-с!.. – протестовал Гриша, испуганно оглядывая себя со всех сторон. – Оптический обман… Реклама!.. Я не могу гореть… Сумасшедшая женщина… Таких для общей безопасности за решетку сажать надо…
Но его кто-то уже схватил за шиворот и вытолкал на улицу. Выбежал и Бушуев. Теперь уже по дороге мчалась толпа и все кричали одно и то же:
– Гриша Банный горит!..