Ребята как воды в рот набрали, ни звука. Редкий лес, подбитый березкой да чахлым ельничком, чуть пошумливал на ветру. В нем было просторно и уныло. Весь он просматривался насквозь. Строчки следов белых куропаток петляли меж деревьев по свежим наметам, и кое-где в них вплетались быстрые, крадущиеся следы песцов. В озеринах и логах, где козырьком нависали тальники, сплошная топанина. Снег истолчен дикими оленями, мохнолапыми куропатками и зайцами. Весь лес искрился и позванивал. Он покрылся ледком после оттепели и теперь, шатаясь, расковывался. В снег сыпались ледышки, дырявили его сахаристую гладь. За речкой по сухой гриве темнела стена кедрачей. Сюда осенями ходили ребята за шишками. Зимой кедрач казался гуще, строже и печальней, будто грустили кедры по лету и по шишкам. Впрочем, в Заполярье все вечно ждут лета и вечно грустят о нем.
Под мягким снегом, набросанным ночью метелью-перекруткой, крепкий наст. Ребятишки провалились неглубоко и поэтому не сразу выдохлись.
Они раскряжевали лиственницу на три части, каждый кряж вывезли по отдельности к дороге и там уж погрузили на нарту. Потом свалили еще одно дерево. Получилось шесть кряжей, но воз все равно мал.
- На первый раз хватит, а там видно будет, - рассудил Толя.
Мишка ничего не сказал, впрягся в коренники; Толя с Женькой в пристяжку. И двинули. Сначала на Темную речку, а по ней уже на протоку.
По речке, почти сплошь затянутой стылой наледью, тонко припорошенной снежком, нарта катилась ходко и даже кое-где норовисто рвалась вперед, и ребята со смехом тормозили ее: "Ну ты, все бы брыкалась!"
На протоке подналегли на лямки. Мишка с Толей впереди супряжно тащили, а Женька толкал воз сзади. Перли воз молча. Ругались по-мужицки, основательно, если нарта застревала в наметах или съезжала с дороги на раскатах.
За поворотом протоки показался город. В нем зажигались огни. Возле порта, за причалом, в скоротечных сумерках чуть виднелись привязанные к столбам самолеты, будто лошади у стойл. Один маленький самолет был оранжевого цвета и угольком светился на снегу.
По мере того как разгорались огни в городе, затухал уголек-самолетик на снегу и пестрая "колбаса", качающаяся на мачте над зданием авиагидропорта, погружалась в небо, в сумерки.
Издали город, прилепившийся на правом берегу протоки, почти в устье ее, казался разбросанным, дома в нем разбрелись куда попало: где густо, где пусто, будто с самолета горстями раскидывали дома по лесотундре. Но вот зажглись огни повсюду, домов не стало видно, и все приобрело порядок. Огни городские всегда что-нибудь прячут, скрывают собой. Почти сливаясь в сплошную цепь, окаймляют пятна огней лесобиржу. В середине ее, возле штабелей, уже редко и нехотя помигивают полуслепые лампочки. Ближе к Старому городу, у проходных, гудят непрерывным гудом лесовозы. Возле них огней больше. В Новом городе еще один квадрат - самый светлый - каток. На окраине уже квадрат не квадрат, а кривая дуга из лампочек, вытянутая вдоль берега, - нефтебаза.
Город заключен в огни. Люди живут и работают, высвеченные со всех сторон, а за ними темнота без конца и края. Верстах в девяноста от города, в сторону севера, лес исчезает совсем. Там тундра. Там ночь светлее от снегов, незатененных лесами и жильем. Ночь беспредельная и неспокойная от позарей.
Ребятишки по-своему любили свой снежный, заброшенный на край света город. В нем меньше радостей, чем в других городах, и оттого эти радости запоминались надолго и ценились своей дорогой ценой.
Самая большая радость в городе Краесветске - первый пароход.
Его начинали ждать сразу же после ледостава. И все разговоры, о чем бы они ни шли, никак не могли миновать первого парохода.
Стоят бабы в магазине в очереди, судачат, ругаются: "Вот придет первый пароход, и понавезут всего: и картошки, и луку, и свеклы. Тогда у них сушенку никто не возьмет. Пусть сами едят!"
Расшумится нервный человек на производстве и грозит: "Ладно, до первого парохода дотерплю, а там вы меня только и видели!"
Совсем плохо хворому в больнице, смерть подходит, а его доктора обнадеживают: "Ничего, голубчик. Дотянете до первого парохода, а там уж…"
Там уж и сам больной знает, что все будет хорошо.
Жители вольные, те с середины зимы, как наступят морозы да длинные ночи, клянутся часу не остаться здесь, наплевать на большие деньги, на все блага, уехать куда глаза глядят.
Первый пароход ждут ученики-отличники, жаждущие за успехи попасть на разные слеты, в лагеря, а кое-кто даже и в "Артек".
Его ждут артисты драмтеатра и сама "аргонавт искусства", как называют в местной газете знаменитую московскую артистку, добровольно приехавшую работать на Север. Она вместе с другими артистами на лето ездит в Москву отдыхать и набираться мыслей.
Пароход ждут летуны, зазимовавшие здесь оттого, что пропили денежки и осенью им не на что было выехать.
Ждут рыбаки, прихваченные шугой в пути и тоже спустившие заработки от безделья, зимующие с судами, не поднявшимися к родному затону. Отпускники, уволенные в запас военные и всякий разный народ спит и видит первый пароход!
И вот после частых и продолжительных задержек в пути с юга на север является капризная, избалованная вниманием певцов и поэтов весна. Утомленная приходит, цвет и краску порастерявшая, но здесь и такой бедноватой весне рады.
Распирает нетерпением город, и все куда-то спешат, о чем-то громко говорят, поют даже и слушают сводку погоды, как ее никогда и нигде не слушают.
Если случается весной такой же зазимок, как нынче, город совсем замолкает, молчаливыми становятся жители его. В такую пору бывает много драк. Каждый день ползут слухи один страшнее другого из барака в барак, из дома в дом.
Нехорошо бывает в Краесветске, если задерживается весна. Однако весна все равно наступит. Непременно придет…
Заюлят ручьи по городу, засинеют лога на острове, зашелушится, блеснет оголившимся мокрым льдом река. Видна сделается вся нерадетельность людская: брошенные на лед доски, бревна, лебедки и даже машины выпрут наружу и будут укором маячить, пока не утащит ледоход все это казенное добро. Баржи и лодки уведут с фарватера в закоулки. Перестанут летать и садиться на протоку самолеты.
Город на какое-то время останется без почты, без газет и новостей.
Но издалека по каким-то неведомым проводам идут слухи:
"Говорят, возле Вейска подвижка была!"
"Да что вы мелете ерунду! Возле Вейска уже пароходы шпарят, а подвижка наблюдалась у Ханска!"
"Так это что же выходит, - дня через три-четыре и у нас подвижка будет? А потом?.."
Что будет потом! Потом, как обычно, нарушив предсказания, протомив лишнюю неделю, а то и две краесветских жителей, неторопливо, надменно двинется широкая река. Следом за нею, как падчерица, послушно тронется тиховодная протока. И весь народ, какой свободный от работы и занятий, примчится на берег. В школах начнется повальная симуляция. С каждым днем станет подниматься, что квашня на опаре, возбуждение, и все будет казаться, что река нынче пошла неходко и вообще в природе с годами что-то не так делается.
Вот раньше бывало…
У Плахино вон затор будто бы образовался! С чего бы? На Севере, в таком широководье - и затор! Вот и смекай что к чему? Радио? Радио, оно и есть радио, а жизнь, она, брат, не по радио идет, она, брат, о-го-го!.. Да что за примером ходить? Возьмем погоду опять же…
Но туг скрипуны, а их на берегу не так уж много, стопорят.
Дело в том, что с погодой в Краесветске происходят вещи прелюбопытные. Климат здесь сделался мягче, слух есть, что скоро в Краесветске прямо под окнами возделают огороды, будет расти картошка, капуста и так далее.
Говорят, будто бы там, где появляется человек, вообще теплее делается. Земля вроде бы добреет.
С этим, конечно, спорить трудно. Вот он, Краесветск, вот она, земля, вот он, остров, и на нем овощи растят уже в открытом поле. Вот он тебе и Север! И вот он, ледоход! Побыстрей бы ему, ледоходу-то быть. Да уж и то хорошо, что пошел лед, что весна, что-климат лучше делается.
А как же иначе? Человек, он… И по радио опять же сообщили…
Спор на берегу непостоянен. Он волнами ходит, и что на волну попадает, о том и спор.
Вон ребятишки спорят, смотались из школы и спорят. Тема спора: какой пароход придет первый? "Спартак" или "Ян Рудзутак"? Одни говорят: "Спартак", другие - "Ян Рудзугак", третьи - "Косиор", превращая его при этом в "Костиора". Четвертый заявляет, что придет вовсе новый пароход, невиданный по красоте и неслыханный по силе, и что "Рудзутак" теперь уже вовсе не "Рудзутак", и "Косиор" вовсе не "Косиор", и все пароходы совершенно по-другому называются.
Всезнаек в Краесветске не любят и боятся, поэтому могут люди примолкнугь и разойтись, а если под горячую или пьяную руку попадешь ребра переломают. Не ври, не болтай! И без того слухов много, и один другого нелепее, непонятнее…
Поредел лед на реке.
Косяки уток стригут над водой, падают у берегов, ждут, когда сойдут ледяные бельма с озер. Тальники по берегам и устьям речек залило. На кусты крысы повылазили. Их ребята достают палкой, к концу которой прибит острый гвоздь. Сдают шкурки по двадцать копеек за штуку в "Охотпушнину". Курева и конфет у ребят полны карманы, бойней от них разит.
Вода прибывает и прибывает. Уж вровень с ярами сделалась, смыла ледяные гряды по берегам и, миновав этот рубеж, пошла вода по логам в город, подняла хлам, своротила ларек, сапожную мастерскую, многочисленные поленницы и потащила все это по улице Смидовича, как по бурной реке, переворачивая и ломая. На протоке течение сделалось мощнее, а уж по реке и вовсе несет так, что моторки и те еле-еле поднимаются.
Но вот совсем очистилась ото льда и загрустила по пароходам пустая протока.
Редко-редко пронесет по ней заблудшую льдину, редко-редко проплывет бревно-утопленник, измученно погружаясь в воду и затем ниже по течению выбиваясь тупым срезом из воды. Тащит хворост, щепу, кружит нефтяные пятна, шлепается глина из подмытых Яров. Поднялись, воскресли кусты по берегам. Все в тине, все измученные водою, они торопятся с листом, готовятся раскрыть на вершинах почки, иначе не успеть - лето здесь не любит ждать.
Протока пуста. Город полон ожиданий.
И как всегда, ожидание разрешается внезапно:
"Иде-о-о-т!!!"
Все, кто способен двигаться, сломя голову бегут на пристань.
В иную весну раз по пяти паника в городе поднимается из-за какого-нибудь рыбосборочного бота либо катера паршивого, показавшего дымок у горизонта.
Боты, катера ходят, чтоб они все перетонули! А парохода все нет. Раздражение нападает на людей, недовольство - ребятишки под руку не попадайся.
Когда все уж устанут, изнервничаются, показывается он, пароход!
Ребятишки лезут на крышу давно не работающей графитной фабрики, на столбы и снова спорят: кто это - "Спартак" или "Ян Рудзутак"? Но важно это уже только мальчишкам. Главное - идет! И не какой-нибудь катеришко, а самый настоящий белый пароход! Приблизившись к совхозу, что на острове Полярном, он начинает отрабатывать к другой стороне реки, к маленькому поселочку, и удаляется, удаляется…
Все знают, чтобы зайти пароходу в протоку, нужно обогнуть ягру отмель, уходящую от мыса острова в реку, сделать большое полукружье, и все же находится худой человек. "Этот вовсе и не к нам, а в дальний порт!" худым своим языком роняет он сомнение в публику.
Проносится ропот, бабий стон с причетом: "Да что же это такое? Ждешь его, ждешь, а он…" - "Да чего вы орете? - успокаивают их и себя мужики. Как это он может мимо пройти? Сроду не бывало!"
И правда, сроду не бывало, чтобы первый пароход прошел мимо Краесветска. Ох, бабы, бабы!.. А где тот змей, что панику наводил? Змей примолк, затаился…
А пароход-то, пароход все идет да идет к прибежищу!
И плицами похлопывает: хлоп-хлоп-хлоп, хлоп-хлоп-хлоп!
Конечно, отсюда плиц не услышишь. Должно быть, это истратившееся сердце каждого краесветского жителя хлопает так ладно да громко. Ребятишки и мужики которые, не выдержав, бегут навстречу пароходу по берегу, соскальзывают по глине, скатываются с яра, машут руками, кричат всякую всячину.
Капитан, зная, как здесь ждут первый пароход, нажимает на гудок еще вдали, в самом устье протоки. Вспыхивает белое облачко над трубой, и спустя длинное время до города долетает мелодичный гудок. Тут же с лесозавода ему радостно откликается городской гудок. Весь берег ревет, как на стадионе, чего попало. Духовой оркестр ударяет в тарелки. Теперь оркестр будет играть до тех пор. пока у музыкантов не кончится дух.
Берег кипит, волнуется. Люди в праздничной одежде. Откуда-то и пьяных уж дивно набралось. Они плачут, ругаются, в воду лезут. Женщины вытаскивают их из воды, дают по загривкам. Мужики не обижаются на женщин - не тот момент.
Пароход возле самого прибежища, бочком-бочком подваливает он к дебаркадеру.
Все лезут на мостки.
Ребятишки, как обезьяны, карабкаются по канатам. Слышатся разнородные крики: "Карау-у-у-ул! Ратуйте-е-е-е! Ал-ла-а!.." Трещат сходни.
С парохода бросают чалку. Народ грудится на дебаркадере, каждый пытается лично схватить бечевку легости. Шкиперу дебаркадера никак не подойти к чалке. Он кроет публику, не подбирая выражений, - сорвал голос, и теперь уж все лето будет без голоса.
Капитан что-то дудит в рупор, не разобрать.
На берегу бухает оркестр.
Визжит девка, придавили ее, должно быть, а может, и щекотят охальники под шумок.
С парохода кричат. С дебаркадера кричат: "Анька! Анька! Я тебя узнал!", "Тихон, а Тихон, да где же вы так долго, мать вашу, размать вашу!", "Товарищи! Гражданы! Не напирайте! Товарищи! Дайте трап сбросить!", "Сбрасывай! Кто тебе не велит?", "А где Марья-то, где?", "Марья, брат, преставилась. Осенесь еще…"
Кто-то запричитал.
Кто-то рванул гармошку.
Хрястнули мостки на дебаркадере. Народ заплавал. Утопленники будут. Это уж непременно. Без этого весной никогда не обходится…
Команде все же удается просунуть трап прямо в народ торцом. Хлынула толпа с обеих сторон, обнимаются, целуются, плачут. Ребятишки шныряют по пароходу. Пьяные рвутся в пароходный буфет, к пиву. Всю зиму не пробовали в Краесветске пивзавода нет.
С борта парохода летят узлы, чемоданы. Один узел развязался, посыпались из него чугунки, ложки, поварешки, бутылка с красной соской разбилась.
Капитан парохода смотрит на все это спокойно. Такая уж стихия. Привык.
И вот все. На пароходе народа нет. А на берегу табор.
С этого дня в городе начинается совсем другая жизнь. Такая жизнь, что и уезжать никуда не хочется.
Правда, какого-то особого чуда, по которому так томились души людские, не произойдет. Те, что клялись плюнуть на все и уехать куда глаза глядят, обрадуются долгожданному лету. Им теперь зима кажется далекой и нестрашной. Да и подниматься надо, тащиться куда-то от хороших заработков. Стоит ли?
Вербованные, промотав деньги, завербуются еще на лето и осенью опять пропьются до порток. Рыбаки уплывут обратно на свои северные тони. Многих и многих первый пароход забрать на магистраль не сможет, ему есть кого везти, и срочно везти. Он, как правило, приходит "спецрейсом".
Но уже теперь ждать недолго.
Следом за этим пароходом пришлют еще один, потом еще, еще…
Пойдут караваны.
Через месяц-два забасит заморский гость, и до самой осени, до октября, будут гудки, гудки, гудки…
Тоскливо скрипит нарта на той самой протоке, где летом кипит тесная и шумная жизнь. Спешит нарта к тому самому городу, у которого от ледохода до ледостава вроде бы и шапка набекрень.
Вот и ввоз. Меж полозьями ископыть лошадиная вперемешку с навозом. Хорошо - ноги меньше скользят. Навалились ребята, вытянули нарту с возом на яр. А тут и театр рядом! За ним город в пухлых дымах, наполненный треском мороза, крепнувшего к вечеру.
Лихо подкатили ребята к театру. У-у-уф! Упарились! Но воз в другой раз можно прибавить.
За театром, возле кочегарки, шла работа. Шабашники рубили макаронник отходы с лесозавода, пилили лиственные кряжи на метровые чурки, раскалывали их клиньями надвое. Макаронник горит, как хворост. Жару от него мало. А вот когда к макароннику добавят мерзлых поленьев, тогда зрителям тепло и артистам жарко.
Там и сям виднеются кучки бревешек. Каждый шабашник выкладывает свою кучку, свой штабелек. Завхоз театра, когда его пригласят, обмеряет кучку, черкнет в блокнотик - и будьте здоровы, получайте денежки.
Ребята свалили свои бревешки в сторонку и пошли домой. У них еще замерять нечего. Вот уж дней пяток поработают, тогда сдадут свою продукцию. А пока домой. Сегодняшний упряг - худо ли, бедно ли - сделали. Начали. Начало есть. А начало - всему венчало.
Нарту поставили в дровяник, резво катнулись по крашеному полу коридора на стылых валенках - и в столовку. Холоду нанесли с собой, шуму полную столовку. Тут же на стулья покидали шапки, телогрейки - замелькали ложки. Тетя Уля домой не ушла, кормит ребят, любуется ими исподтишка, борща оставила от обеда, и гречневой каши, да еще чаю горячего. Сухариков к чаю дала и молока сгущенного. Это уж сверх всего, как ударникам.
Все смолотили ребята. В сон потянуло. Но еще надо уроки делать. Ох уж эти уроки! Пропали бы они пропадом! А делать надо! В другой раз и плюнули бы, как-нибудь выкрутились бы. Сейчас умирай, но домашнее задание делай. Иначе дадут взбучку и не отпустят на работу.
Собрались в красном уголке. Лица горят от ветра. Посторонний народ из красного уголка выдворили. Остались Наташка и Аркащка.
Толя проверил Аркашкины тетради, посмотрел дневник и почесал затылок: "Мне бы так!" Наташке дал обертку от конфеты "Мишка на Севере", найденную у театра. Она довольнехонька, фантик из "Мишки" свертывает.
Толя полистал литературу. Задание: пересказать своими словами содержание поэмы Лермонтова "Мцыри".
"Старик, я слышал много раз, что ты меня от смерти спас…" пробормотал Толя и посчитал, что этих строчек достаточно. Дальше уж как-нибудь само собой расскажется. "Свободолюбивый образ, дитя гор", "проклятое время, когда царил мрак, суеверие, страшный закон…", "но люди согревались мечтами о свободе…". Главное, насчет мечты не забыть, все, мол, мечты исполняются в наше время, и сказка становится былью. Это учителя очень даже любят, когда своими словами.
С литературой покончено. Для Толи литература - пустяк. А вот с алгеброй и геометрией хуже, тут насчет мечты не загнешь. Решай задачу и еще доказывай, правильно ли решил ее, подлую. Не докажешь - пеняй на себя и на Изжогу. Завтра Толе опять придется списывать по алгебре и по физике у тех, кто хорошо учится по этим предметам и плохо по русскому и литературе. Взаимовыручка - главный конь в учебе. Без него никуда не уедешь. Полистал, почеркал Толя кое-что, вызубрил одну формулу по физике на всякий случай Изжоги он побаивался. И подался в свою комнату - книжечку почитывать. Женька и Мишка остались, хмурят лбы, пыхтят.
В коридоре шло состязание на бильярде. Трое или четверо мальчишек сидели уже под столом и кукарекали. Вокруг бильярда ковылял Паралитик и натыривался на ребят, пытаясь сыграть без очереди. Ребята не обращали на него внимания. Толя попер на Паралитика грудью:
- Ты, чувырло, цыть с глаз, пока я тебя не доделал!
- Кто?
- Я!
- Ты?
- Я!