Они стоят, поталкивая друг дружку плечом. Ребята перестали щелкать шарами на бильярде, посматривают. Те, что под столом, откукарекались.
У Паралитика спеклись и потрескались губы. Под глазами черно. Лицо его еще больше пожелтело и усохло. Должно быть, занемог после боя Паралитик и потому не показывался дня два из комнаты. Деменков куда-то исчез, он и раньше пропадал по нескольку дней, а иногда и по неделе, кантовался в "Десятой деревне". Появлялся сумрачный с перепоя, отсыпался сутками.
Паралитик без Деменкова - нуль. После драки - и того меньше. Малыши еще побаивались его по привычке, но те, что побольше, или избегали, или не уступали. А Толя настырничал, рыпался. Он так напоследок двинул Паралитика плечом, что тот едва удержался на костыле. Ребятишки кругом прыснули.
- Отойдем в сторонку, шибздик! - прошипел Паралитик, по-блатному пришепетывая, чтобы хоть этим прикрыть свое унижение и сохранить гонор.
- Что, думаешь, испугаюсь? - Толя двинулся в раздевалку.
Ребятишки следом. Меж ними Маруська Черепанова шныряет, принюхивается. Мелькнуло за спинами ребят встревоженное лицо Зины Кондаковой, и Толя совсем распетушился и на Паралитика глядит с вызовом.
- Ты лягаш! - сказал Паралитик Толе, будто и не замечая притаившихся в раздевалке ребят, но говорил так, чтобы им тоже было слышно. - Перышко по тебе скучает! Перышко!
- А чего это, перышко-то? - явно издеваясь, спросил Толя и поковырял мизинцем в носу.
- Перышко? - растерялся Паралитик. - Перышко-рондо! - многозначительно сощурился он.
- А-а, - снова с издевкой протянул Толя. - Я рондом не пишу. "Союзом" больше, - намекнул он, и Паралитик аж подпрыгнул на костыле.
- Живешь до парохода, лягаш, понял? Нас - в исправиловку. Мы тебя - к маме. Понял?
- Ты, моща из святой обители! Будешь на ребят тыриться - и до парохода не доживешь! Задавлю! Припухни, как мышь в норке!
- П-п-псых! - прокатилось по всей раздевалке.
Очень уж ребятам понравилось, что Толька не сдрейфил. А больше всего им поглянулось, какому унижению подверг Паралитика Толька учеными словами. "Хорошо, что книжки читает: скажет - как оплеуху даст! Вон Паралитик-то скис и в комнату потопал, тук-тук костыликом". Вслед ему свистнули. Он обернулся и, оскалив зубы, погрозился костылем с железной блямбой. Топай, топай, не больно теперь костыля твоего боятся!
А Толька молодец! Он идет по коридору - грудь колесом, и всяк старается попасть ему на глаза и услужить чем-нибудь. Но Толька бескорыстный человек, никаких услуг и наград не требует. Он герой новой формации! Эх, не забыть бы ему еще этими словами на литературе бухнуть! Сразу "отлично" поставят. В крайнем случае "хорошо".
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Деньги чаще всего водились у Маруськи Черепановой. Дядя ее до водопровода греб деньгу, что капиталист. Тогда люди бегали на протоку с ведрами и на речку - не больно это сподручно, особенно зимой да в метели. Воду развозили в бочках по домам и баракам, копейка ведро. Дядя, встретив племянницу на улице, садил ее рядом с собой на бочку, расспрашивал про жизнь. Сам тоже не молчал. И Маруське становилось известно: кто где и как живет; кто кого побил или побить собирается; кто не скупой и не просит сдачи с гривенника, кто ждет эту сдачу, дрожа на улице с ведром из-за какой-то паршивой копейки; и какая будет погода: если худая - прибыль, хорошая - убыток; и что кино новое привезли, жуткое, про летчика, как он с неба упал; и что пожарного с работы сняли - уснул на каланче.
В последнее время из-за водопровода Маруськин дядя урезал гостинец до гривенника, но деньги все же у Маруськи водились - скапливала. И хотя она девчонка, просить деньги у нее не стыдно, потому что она хоть и выжига, но "своя в доску".
Толя скараулил Маруську на перемене у школьного буфета.
- Манька, дай мне тридцать пять копеек взаймы. - Тридцать пять копеек стоила пачка махорки. - Нет, дай лучше семьдесят. Заработаю - верну.
Маруська не сразу дала деньги, хотела выведать, куда они ему и зачем. Однако Толя хорошо знал Маруську и давнул ей пальцем нос:
- Много будешь знать - скоро состаришься!
И тогда Маруська, несколько разочарованная, развязала зубами носовой платок, в уголке которого был свернут фантиком рубль.
- Разменяй, - сказал Толя. - Мне нужно семьдесят копеек.
- Ладно уж, бери уж, - сказала Маруська недовольно и, убегая, зыркнула глазами. - Хоть сколь задавайся, я все равно узнаю про все…
"Узнает ведь, узнает, пройдоха! - почесал затылок Толя, засовывая деньгу в столбик рубашки, специально распоротый для того, чтобы прятать туда разные ценности. - Надо бы Аркашке с Наташкой за рублишко дяди Ибрагима купить чего. Ну ладно, заработаем, и я им не на рубль, а на тройку накуплю всего…"
С последнего урока ребята опять удрали. Пообедали и рысцой двинули на протоку. Возле порта забежали в ларек, в который во время навигации не протолкнешься, а сейчас в нем пусто. Продавец, хромой еврей по фамилии Кисский, а в народе - Киска, грелся у раскаленной печки. На рубль и мелочишку, копеек двадцать, завалявшуюся у Женьки, Киска дал целый карман добра: две пачки махорки, пачку "Ракеты" и еще три книжечки тонкой курительной бумаги добавил от себя, узнав, куда и зачем потребовалось ребятам курево.
Для начала парни по "ракетине" закурили сами. Женька накашлялся до слез, но выдюжил, докурил папироску до мундштука. Кинули окурки в снег, упали на нарту, скатились с яра и опрокинулись в снег. Фартовая жизнь!
Ветер утих. Спокойно было и немо все вокруг. Рыхло наметенный снег чуть искрился. Небо серое. Из него высыпались редкие, ленивые снежинки и медленно, косо плыли в воздухе. Вороны, куда-то исчезавшие зимой, в ростепель появились и теперь кружились над протокой, каркали недовольно: дескать, была весна - и нету! Каркали, каркали вороны и черной шайкой подались к острову, в совхоз, - там есть чем поживиться.
На острове дымят избушки. Сотнями кошачьих глаз горят в теплицах стекла, где колдует уж который год женщина-агроном, приехавшая из Ленинграда. Недавно ее сфотографировали в газете, потому что она орден получила за картошку, за лук и еще за разные овощи, которые она вывела в теплице, и приучает их расти в Заполярье. Вот уж не думали ребята, что за такую работу ордена дают! Зимовщикам, пограничникам - это другое дело, те замерзают во льдах, диверсантов ловят. Герои!
Морозец стоял градусов на пятнадцать - звонкий морозец, и не верилось, будто совсем близко, в теплицах совхоза, зеленело все, и даже огурцы цветут желтеньким. А ведь цветут, точно, ребята сами видели, когда ходили на экскурсию в совхоз прошлой весной.
Мимо парнишек с лаем и воем промчалась собачья упряжка. В упряжке коренниками шли три шавки, за ними - два лохматых пса. Псы гавкали, наступали на пятки шавок. Те, высунув языки, мчались во весь дух. Хозяин благодушно лежал на нарте и ни во что не встревал, а курил себе цигарку и ехал по дороге за дровами в лес.
Завистливыми взглядами проводили упряжку ребята. Поравнялись с логом, где у баржи орудовали пешнями люди. Продолбленная ими в толстом льду майна курилась студеным парком. По ту и по другую сторону майны, в которую целилась тупым носом баржа, лежали горы синего толстого льда.
У костра никого не было. Видно, не наступило время перекура. Но стрелки, их было трое, сидели на бревне и на чурбанах возле огня, не обращая никакого внимания на тех, кого стерегли. Убежать из Краесветска можно только летом и весною, ближе к пароходам. А сейчас куда побежишь? Вот и торчат стрелки для вида и для порядка.
Ребятишки подвернули к костру стрелков. Те уступили им место на бревне, и один стрелок, в буденновском шлеме, с помороженными щеками, полюбопытствовал:
- По дровишки, мальцы?
- По дровишки. - Толя достал пачку "Ракеты" и небрежно щелкнул по ней. - Закурите.
- Отчего и не закурить? - согласился второй стрелок, кряжистый, пожилой, с клешнястыми руками.
А третий стрелок, тот, что сидел на чурбаке, должно быть старший, потому что у него был наган, а не винтовка, упрекнул ребят:
- Молокососы, а туда же, курить! - но папироску тоже взял.
- Мы не курим, - отозвался Толя. - Это мы для форса. Берите, берите, заметив нерешительность молодого стрелка, заторопился он.
Стрелок поглядел на старшего. Тот поморщился вроде бы от напахнувшего на него дыма и ничего не сказал. Стрелок сунул пачку "Ракеты" в карман полушубка. В это время к костру, как и вчера, колобком подкатил кругленький, тот, коренастенький парень в строченой бушлатине и, преданно глядя на стрелка с кобурой, нарочито бойко спросил, будто отрапортовал:
- Перекурить разрешите, гражданин начальник!
Стрелок с кобурой неторопливо пошевелил валенком головню в костре и нехотя, как полководец, кивнул.
- Пер-р-реку-у-ур! - заблажил на всю протоку колобок и, укатываясь, подмигнул Толе: дескать, мы тебя помним и ждем.
- Можно отнести им закурить, гражданин начальник? - немного робея и льстиво называя стрелка гражданином начальником, попросил Толя.
Два стрелка тоже просительно глядели на начальника. Тот снова пошевелил головню, снова поморщился вроде бы от дыма и лениво разжал губы:
- Один. Остальные на месте.
"Ай да "Ракета"!" Толя поспешил к барже и вмиг оказался в кругу людей, одетых в одинаковые бушлаты, в шапки с крысиными меховыми ушами. "Вот куда так много шкурок-то крысиных идет!" - сделал он открытие, вспомнив, как люто и небрезгливо изничтожают веснами крыс городские ребята; и детдомовцы не отстают - им тоже деньги нужны. Парни лупят водяных крыс и свежуют, а девки "с крепкой кишкой" обезжиривают, обрабатывают и сортируют шкурки.
Все работавшие у баржи грудились вокруг огня, будто заклиная духов, тянули руки к нему. Почти у всех струпьями сходила со щек, с носов и ушей помороженная кожа. Все они небриты и толсто одеты. Все усталы и покорны.
- Здорово, браток! - поприветствовали Толю сидящие у костра.
Они не спрашивали насчет курева. Они деликатно ждали, взглядом прощупывали карманы мальчишки. У круглого колобка жадностью горели глаза. Толя не стал томить курильщиков, скорее вынул табак.
- Есть махорочка, есть! Курите, пожалуйста!
Куда и как исчезли обе пачки махорки, когда и как успели эти люди скрюченными от холода пальцами свернуть цигарки, Толя не заметил. Враз все задымили, гулко закашляли, заплевали, принялись со сладкими стонами лаяться.
Лица у всех сделались довольные-довольные.
- Дров добавьте в костер, дров! - спохватился молодой парень в реденькой, но пушистой от куржака бородке. Губы у него сухие, растрескавшиеся, нежные, избалованные когда-то были эти губы, вот потому и изветрели сильнее, чем у его напарников - мужиков.
- Да, да, - разом поддержало несколько голосов. - Пусть корешок погреется.
Кто-то метнулся за дровами. Больше эти люди ничем не могли отблагодарить Толю за добро. Он, счастливый тем, что смог им услужить и что среди этих людей быть не так уж страшно, как думалось прежде, возразил:
- Да сидите, сидите, я же не замерз. Я ж из тепла, - и вдруг осекся. Кто они, откуда? Всякие, наверное, тут: бандиты и головорезы - преступники, одним словом. А вот нету против них сердца у Толи. Мальчишка, конечно, и не подозревал, что сейчас в нем пробудилась и заговорила российская жалость, та ни с чем не сравнимая жалость, которая много вредила русским людям, но и помогала сохранять душу, оставаться людьми.
- Я ж говорил - принесет! - нарушил молчание колобок. Полотенце, намотанное им вместо шарфа, приспущено, он хлебает, хлебает дым от цигарки: - Наша кость, подзаборщина! - хлопнул он Толю по коленке.
- Ну, как вы живете-то хоть? - спросил широкоплечий мужик не в бушлате, а в озеленелом старинном полушубке. Он, кажется, один только и был не обморожен. Взглядом и голосом этот мужик напоминал Валериана Ивановича, но говорил по-деревенски, на особый манер, растягивая "е" и чуть заметно мягко окая.
- Хорошо живем, учимся. Ну, учимся кто как. Ничего в общем.
- С питаньишком-то как? - задал человек этот, в полушубке, непременный мужицкий вопрос. - Чем хоть снабжают?
- Ну, чем? И кашей, и супом, и компотом, и какао дают.
- Какаву? - изумился мужик. - В детдоме - какаву?! В детдоме!
- А что?
- Заливаешь, парень! Коли б какавом кормили - не поехали бы в лес за дровами, - деликатно не согласился заключенный, присевший на корточки к огню, обутый в новые валенки, подпоясанный ремнем без пряжки.
- Да мы дрова возим не себе, - отозвался Толя, не понимая, почему ремень без пряжки.
- А кому же?
- Ну кому, кому?.. Надо одно дело провернуть…
К огню сунулся узконосый такой и узкоглазый парень небольшого роста, сильнее всех обмороженный, запаршивевший, в издырявленной от огня одежонке, и полюбопытствовал - с ними ли живут девчонки?
- С нами. А с кем же им жить?
Узкие глаза человечка замаслились, сделались еще уже, и он сунулся чуть ли не в самый костер:
- Спите вместе? Фити-мити, а?
- Вместе? Почему вместе? Мы в отдельных комнатах. Аркашка с Наташкой у нас. Они брат и сестра… - Внезапно Толя вспомнил, как приходила ночью Зинка в четвертую комнату, как она прихватывала рубашку на груди. Парнишку обожгло стыдом, и он поспешно приподнялся с чурбака: - Да вы что? Мы ж как родные! Мы ж…
- Ушейся! - рыкнул на узконосого парня колобок в бушлате и бросил в снег окурок.
Катнулся узконосый вверх тормашками, показав изожженные подошвы валенок с торчавшими из запятников сенными стельками.
- Я пошутил, - отбежав в сторону и торопливо домусливая цигарку, заныл узконосый.
- Ушейся! - многообещающе поднялся от костра человек с ремнем без пряжки, которого все у огня почтительно именовали Бугром.
Узконосый знал, видно, что с Бугром шутки плохи, отскочил еще дальше, подметая снег стельками, и больше не подавал голоса и не показывался скрылся за баржей.
Но разговор уже разладился. Да и Женька с Мишкой махали с дороги.
- Я пойду, дяденьки. До свидания.
- Лучше прощай, дорогой, - мрачно, с далеко упрятанной горечью сказал Бугор, надевая рукавицы.
- Держи хвост дудкой, - посоветовал Толе колобок с выбитыми передними зубами, с курносым, когда-то, должно быть, озорным лицом.
Трудно стало дышать Толе, заложило грудь, но его тормошили, ободряли:
- Легкого возу!
- Учись как следует!..
- Дай Бог здоровья! - пробасил мужик в деревенском полушубке и пощупал грузной ладонью Толю за шапку. - Дай Бог здоровья, - глуше повторил он, отвернулся и пошел от костра, подобранный, подпоясанный, даже здесь выглядевший хозяйственным, степенным, с какой-то большой, но огрузшей спиною.
С дороги ребята обернулись. За баржей толклись люди, махая руками. Толя догадался - бьют узконосого.
- За что это они его?
- За дело. - Толя больше не оглядывался.
Под шорох нарты и под скрип снега он задумался. Все чаще и чаще Толя задумывался, и жить ему от этого делалось трудней.
Еще давно-давно видел он первый раз в жизни пароход. Из трубы его валил и расползался широко над водою дым, а по бортам висели красивые круги с буквами. По бокам парохода бушевал грозной силы огонь. Возле деревни пароход выбросил облачко пара и так загудел, что голос его разнесся по всем горам и долам. Поприветствовав деревню, дома, ребятишек на берегу, распутав коров, овец и коней на выгоне, переполошив стрижей над рекою и загнав собак во дворы, пароход промчался дальше, унося в подкрылках жутко ухающий огонь.
Когда везли на Север, Толя увидел круги на бортах и узнал, что они называются спасательными, а под пароходом вовсе не огонь - это вертятся колеса с ярко-красными плицами. Не хотел Толя верить лишь одному, что это тот самый пароход с добродушным названием "Дедушка", который проходил, да что там проходил - пролетал мимо деревни как сказочная птица.
В Краесветске, городе леса и пароходов, Толя облазил не одно судно. На тросах буксиров сушились рубахи и подштанники, на кормах сложены поленницы дров, на мачтах ветром болтает стерлядей и осетров - вялится рыба. Из кают пароходов щами и жженым луком пахнет. На одном пароходе он видел даже самовар с трубой и подле него самую обыкновенную, тушилку для углей.
И разочарование охватило Толю после того, как он дошел своим умом, что люди здесь тоже живут и работают, как на заводе.
Он сделал непростое открытие, что всяк человек на своем месте выполняет работу и оттого получается хлеб, соль, мясо, рубахи, ботинки, штаны, кепки, пальто и даже тетрадки, карандаши и учебники, и даже города, и все в городах, и все на этом свете сделано человеческими руками, рожденными для работы.
А он-то думал…
Толя с радостью стал отаптывать лиственницу - работа помогала избавиться от докучливых мыслей.
В этот вечер Толя, Мишка и Женька приволокли семь кряжей. А в следующий - восемь. Штабелек ребячий рос. Думали еще дня три повозить дрова и сдать завхозу театра первую партию своей законной продукции. Но на четвертый вечер появился Попик-бес и принялся искушать:
- Вахлаки! Волосатики! - обзывался он. - Сколько дров кругом, а они горбатят. - Попик ретиво принялся перекатывать лиственные кряжи из принятого уже к распиловке большого штабеля к унылой грудке бревешек, натасканных детдомовцами. - Так вам до гроба хватит! А тут раз - и готово! Что нам стоит дом построить - только печку заложить! - балагурил Попик.
Ребята сначала робели, а потом, махнув на все рукой, стали помогать Попику. "А что, если попадемся?" - Толя оттащил нарту в сторону и поймал весело работающего Попика за рукав.
- Ты зачем сюда пришел? Кто тебя просил?
- Хэ, ухарь какой! Год возить будете, и год твои бедные дети кантоваться у нас будут, да? А мама их за решеткой страдать, да?
Мишка и Женька перестали работать, вслушиваются.
- Тебе какое дело?
- Денежки все тырили, а? Все? - наступал Попик. - Прожирали и пропивали все? Все? Говори!
- Ну, все.
- Тогда чего ты один в патриоты прешь? Я тоже, блин, патриёт! И такого, как ты, командира, я знать забыл! - С этими словами Попик подхватил бревешко, катанул его и вытаращил глаза свои белые на Мишку и Женьку: Чего ждете? По щучьему веленью - ждете?! Ух, блин, народец! Каша в роте мерзнет!..
Были в Попике неотразимая привязчивость и натиск. Если он что затевал - устоять перед его напором невозможно было. Мишка с Женькой резво покатили бревешки, а Толе Попик сказал:
- Зырь! Если что - свистнешь! - и этим самым как будто его тоже вовлек в совместную работу.
Управились. Накатали штабель кряжей. Попик сбегал за завхозом. Тот явился с блескучим стальным метром-рулеткой и спросил:
- Где ваши дрова, молодые люди?
- Вот эти! - пнул серым валенком Попик в темный, напряженно сгрудившийся штабель.
- Значит, эти? - молвил загадочно завхоз и обежал штабель кругом. Фетровые бурки на нем музыкально поскрипывали. - Значит, эти? - повторил он и сдвинул на затылок шапку-пирог.
"Ну эти, эти, чего волынишь? Принимай!" - томились парни. "Ох, попадемся! - у Толи потную спину пробрало холодом. - Чего мы натворили?! Ой, попадет нам!" - терзался он и перебирал от нетерпения ногами.
- Дровишки - будь здоров! - тараторил Попик. - Первый сорт! Из лесу, вестимо! Отец, слышишь, рубит, а я отвожу… - припомнил он стих.