* * *
Довлатов - Ефимову
12 апреля 1982 года
Дорогой Игорь!
Как это ни странно. Ваше письмо обрадовало меня, поскольку в нем звучит человеческая нота, а именно - нота досады по отношению ко мне, что возможно лишь при общем дружеском, заинтересованном чувстве. Я же этого чувства добивался многие годы, дорожу и горжусь им чрезвычайно, и потому едва ли не в торжествующем настроении приступаю к оправданиям.
Нет ни одного человека в мире, в глазах которого менее, чем в Ваших глазах, я хотел бы выглядеть мелким, ловким и трусливым человеком. (Если окинете взглядом мои знакомства, то убедитесь, что я не преувеличиваю.) Что и говорить, я многое делаю бездумно, небрежно и претенциозно, что-то пишу и затем сожалею об этом, и так далее. Но в какой-то части своего поведения я могу оправдаться перед Вами. Я бы только просил, чтобы это письмо прочитала также и Марина, поскольку высоко ценю женскую чуткость, а на Марину рассчитываю особенно, и даже вроде бы и раньше прибегал к ее душевному посредничеству.
Клянусь Вам, я не помню, кто именно, но кто-то в общем потоке разговоров сказал примерно следующее:
"Конечно, Проффер - гад, что сначала эксплуатировал, а затем уволил Игоря с его женщинами, но и Проффера следует понять, его доводы надо выслушать - как-никак Ефимов создал рядом с Карлом свое издательство, и чувства Проффера понятны…" Я, честное слово, не помню, кто это говорил, но не Дебрецени, и вообще - не американец, а русский, может быть, какой-нибудь Юз, или Люда, или Майя Аксенова, я не помню - кто, но хорошо помню, что это был русский язык, и что говорилось это не с осуждением в Ваш адрес, а с призывом к объективности.
Если бы я почему-либо счел возможным занять в этом вопросе объективную позицию арбитра, то, наверное, согласился бы, что надо выслушать Вас, Проффера, выверить всяческие подоплеки и контексты, и тогда уже что-то решать. Но я такой позиции не занимаю, не хочу и не имею права занимать. Проффер мне не близкий, чужой человек, отношение же к Вам вполне однозначное и простое: я Вас люблю и уважаю как писателя и человека за талант, ум и порядочность. Сделав минимальное усилие (до чего Вы никогда не унизитесь), Вы бы тотчас убедились, что это отношение выражалось мной неизменно в беседах со всеми людьми, с которыми я считал нужным или возможным обсуждать Вашу личность. Я не помню, чтобы я проделывал это горячо, или, тем более - размахивая кулаками, но никакого другого чувства я никогда не питал и не выражал. Что не мешало мне подшучивать (как мне казалось, совершенно дружески) над какими-то Вашими чертами.
Что же касается Проффера, то я испытываю к нему чувство благодарности за "Невидимую книгу", которая ему не очень-то нравилась, и издав которую, или даже просто заявив в каталоге, Карл возвысил меня в собственных глазах и в глазах общества, помог мне выкарабкаться из почти беспрерывных запоев и уцелеть. Кроме того, я разделяю многие его внешние литературные соображения. И все. Он мне, повторяю, совершенно не близок, я его совсем не знаю, не делаю решительно никаких попыток сблизиться с ним в расчете на какие-то приглашения и блага, оказавшись в Мичигане, не пытался и не буду пытаться встретиться с ним, в разговоре с ним и с Эллендеей всегда испытываю чувство крайней неловкости, и так далее. В то же время я не избегал разговора с ним в Калифорнии, просто он не говорил ничего определенного. Если же Карл твердо и внятно предложит мне издать какую-нибудь книжку, я соглашусь хотя бы потому, что не хотел бы вызвать у него такую мысль:
"Когда-то навязывал мне "Невидимую книгу" и трепетал, а сейчас воротишь рыло".
Разумеется, мне гораздо интереснее выпускать книжку с Вами, потому что это совместное дружеское действие, можно все обсуждать и не стесняться, и даже эти, например, "письма к издателю", как бы они ни были глуповаты, никогда не были бы написаны в случае с Карлом - ну что я мог бы ему написать?
Разумеется также, что, согласившись издать у Карла книгу (чего, повторяю, он мне ни разу конкретно нe предлагал), я сделаю все, чтобы нравящиеся Вам мои рукописи оказались в Вашем распоряжении.
Никогда после Вашего разрыва с Карлом ни он, ни Эллендея ни единым словом в моем присутствии не обмолвились о Вас. Если бы такой разговор произошел - неважно, в каком духе и тоне - то можете быть совершенно уверены, что, дождавшись первой же паузы, я бы выразил свое отношение к Вам, однозначное и уже упомянутое в этом письме. И мне бы совсем не потребовалось говорить, что "даже враги не могут поймать Ефимова на вранье", потому что такое заявление унижало бы Вас, Вы не школьник и Ваши достоинства неизмеримо выше элементарной правдивости, и так далее.
Я даже предполагаю, что Карл и Эллендея не случайно исключили в разговорах тему отношений с Вами, будучи уверены, что я не только не поддержу подобного разговора, но и выскажусь безусловно противоположным образом.
Изо всех сил напрягая свою память, зная свою неуемную болтливость, я, тем не менее, не могу вспомнить ни единого случая, когда бы я, под влиянием словесной расслабленности или какого бы то ни было случайного чувства, допустил в Ваш адрес высказывания, которые можно было бы истолковать иначе, чем абсолютно дружеские и уважительные.
Что же касается моей идиотской лекции, то это попросту халтура от начала до конца. Когда я перечисляю тех, кого считаю мастерами, я называю имена писателей, известных американцам. Теперешнюю прозу Аксенова я вообще не читал, потому что не могу ее прочесть ~ изнемогаю от скуки. Второй том Чонкина гораздо хуже первого и вообще - "Железная женщина" Берберовой мне нравится гораздо больше, чем аксеновские вещи, да и у Синявского мне нравятся только "Гоголь" и "Пушкин", "Мысли врасплох" и "Голос из хора" меньше, а проза, беллетристика, за исключением "Пхенца", вся не нравится а ведь речь в этой лекции шла именно о художественной прозе. Но, повторяю, я выбирал знакомые аудитории имена.
Что же касается американских "друзей", то тут все еще проще. У меня вообще очень мало американских знакомых, а по сюжету я должен был назвать американцев, хорошо говорящих по-русски, вот я и назвал Аню и Карла, причем, Аня, действительно, наша приятельница, милая, добрая и талантливая женщина. Карла же можно назвать другом лишь в американском, формальном смысле - то есть человек, с которым я поддерживаю отношения. Кого же мне было еще назвать? Я знаком с несколькими славистами, но абсолютно шапочно, нахожусь в прекрасных отношениях с нашим домоуправом-супером, угощаю его водкой, но он не говорит по-русски, значит - противоречит сюжету лекции. Мне жаль, что я Вас огорчил, но кроме Ани и Карла никто не подходит. Ко мне хорошо относятся Солсбери, Кайзер и Воннегут (когда им удается вспомнить, кто я такой), но их назвать было бы нескромно, хотя Солсбери и Кайзер говорят по-русски, Воннегут же не подходит ни по каким статьям.
Вы можете сказать, что халтурные лекции читать не следует, и я с Вами тотчас же соглашусь и, действительно, буду готовиться к таким выступлениям добросовестнее.
Хочу также зло напомнить, что когда-то Вы дружили с Карлом и защищали его от нападок, так же, как дружили с Соловьевым, и довольно тесно, а потом разочаровались в обоих, я же с самого начала не почувствовал в Карле близкого человека, и тем более - всегда ощущал наглядное и выразительное гнидство Соловьева, так позвольте же мне сохранить к ним свое безразличие.
Конечно, я обладаю нормальным запасом личной немужественности, даже трусости, и тем более - готовности к компромиссам, но Вы совершенно неправы, думая, что я ставлю свое отношение к Карлу в зависимость от тех благ, которые это может принести. У меня очень много недостатков, среди которых есть, как я убедился, и завистливость, и злорадство и отсутствие мужества, но у меня, и в особенности - у мамы есть такая, довольно заметная черта - мы не переносим, когда обижают наших знакомых, хотя сами мы их часто обижаем. Неодобрительное слово о моем папаше вызывает у мамы истерический припадок, при том, что они развелись в 44-м году и личность Доната - неизменная тема иронических бесед у нас в доме. Я же, например, причинил Лене очень много зла, бываю с ней груб и говорю о ней много плохого, но даже оттенок неприязни к ней со стороны другого человека приводит меня в состояние бесконтрольное и близкое к помешательству. Все это относится не только к родным, но и к друзьям, и даже к знакомым, и даже к не очень хорошим, но знакомым людям, так что даже Шарымову я сам ругаю, а другим ругать препятствую. Кстати, она в чудовищном положении - без сожителя, который ее бросил, без жилья, без зубов, без денег и без работы.
Я не хочу сказать, что это - замечательное качество, но оно полностью исключает ситуацию, при которой кто-то высказался бы о Вас неодобрительно и не встретил самого энергичного протеста.
Я знаю, Вы не из тех людей, перед которыми надо прятать свои достижения и выпячивать неудачи, чтобы не возбудить в них горькой обиды. И все-таки, формулировка: "кругом успехи" не совсем ко мне подходит. "Ньюйоркер" очередной рассказ забраковал, гугенхеймовской степендии - не дали, а главное - я совершенно окончательно проиграл дело с газетой, которой отдал много времени и с которой связывал все свои планы. Газета мне в нынешнем виде и положении опротивела, но я не учел какой-то иррациональной связи и теперь уподобился спортсмену, который долго тренировался, затем разлюбил и бросил спорт, но организм его продолжает жить в режиме больших нагрузок. Кроме того, получилось так, что ультиматум Дэвиду предъявляли Петя, Саша и я, а когда Дэвид твердо отклонил наши требования, выполнять условия решился я один, а Петя и Саша остались в газете, хоть и убрали свои фамилии и, более того, выказали полное непонимание мотивов моего поведения, которое хоть и с большим опозданием и с многочисленными оговорками, все же являлось принципиальным. Скоро я приеду и расскажу все подробности.
Заработок на "Либерти" не регулярный и всегда может прерваться, что и случалось неоднократно, и один раз - на 14 недель, литература при всех моих "успехах" прокормить не может, и в результате я не совсем представляю, как зарабатывать на жизнь.
К этому можно прибавить кризис моих отношений и нахождение в гнусной здешней среде, ужас которой заключается в том, что всякая оплачиваемая гуманитарная деятельность является тут крайне дефицитной, и за право на такую деятельность люди готовы убить друг друга. Если позвонить десяти моим знакомым и предложить мою должность, то все десять немедленно ее займут, не сочтя нужным позвонить мне и узнать, в чем дело, что, собственно, и произошло с Перельманом, который не захотел в свое время посоветоваться со мной, уселся в мое злосчастное кресло, после чего лишился двенадцати тысяч долларов и был физически выдворен Меттером из редакции с помощью четырех полисменов.
Да и в семье у нас не так уж чудесно, потому что Катя - довольно большая свинья, подробности опять же расскажу при встрече.
Теперь - насчет обложки. В оригинале она выглядит хорошо - увидите. Цвет, думаю, либо черный с белым, либо красный с белым, но, желательно густые, плотные цвета, не розовый, не сиреневый, не серый, а именно, если возможно - черный или красный.
Что касается Свешникова, то произошел некоторый конфуз. Я был уверен, что он мой знакомый, но оказалось, что это ошибка. А он живет в Москве. И вообще, нужен ли он, тем более, что "Место и время" М.Хейфеца оформлено репродукциями Свешникова. Но это мы еще обсудим.
Это письмо я отправлю завтра, 13-го, во вторник, постараюсь отправить с почты каким-то ускоренным способом, потому что хочется быстрее изжить или ослабить Вашу досаду. В ближайшие дни я Вам позвоню, чтобы договориться о заезде из Миннесоты в Анн Арбор, я сегодня сдал на "Либерти" две передачи, одну из них впрок, чтобы быть свободным в понедельник - 19-го.
Если это письмо хотя бы частично рассеет возникшие тучи, буду очень рад. Если нет - предприму дальнейшие шаги.
Обнимаю Вас и Ваше семейство.
С. Довлатов.
* * *
Довлатов - Ефимову
12 мая 1982 года
Дорогой Игорь!
В сопроводительной записке к материалам Вы допустили несколько психологических ошибок.
1. Вы не в состоянии написать ничего такого, что бы мне всерьез не понравилось. Я примерно знаю, чего от Вас можно и чего нельзя ожидать. Как и от Льва Толстого. Перечитывая "Анну Каренину", я не жду, что буду хохотать до упада. И т. д.
2. Даже если бы мне роман не понравился, то я не столь говнист, чтобы малознакомому иностранцу раскрывать глаза на творчество соотечественника и друга.
3. Вы не можете себе представить, до какой степени он [лит. агент] равнодушен к моим рекомендациям. Ведь его специальность - рынок. Качество в нашем задушевном ленинградском смысле, его абсолютно не интересует, да еще - в тумане перевода.
Короче, рукопись будет передана без особых комментариев, они излишни. Скажу только, что Вы - известный русский писатель.
Сию минуту - не очень удачное время для передачи. Дело в том, что у нас с ним вышло подряд несколько отказов. Как только он заработает на мне очередные сто долларов, а это случится в течение недели или двух, поскольку в оборот запущено пять названий, действует же он энергично и пунктуально так я сразу же дам ему Вашу рукопись. Увидите, это будет до двадцатого мая.
Теперь - "из другой оперы". Находясь в Бостоне, я видел Карла. Он вызвал меня на разговор, который продолжался час. Он сразу сказал, что Ваши претензии к нему - справедливы, что он действительно эксплуатировал Вас, не создал Вам никакой перспективы и т. д. Я спросил, допускает ли он, что отношения могут восстановиться. Он сказал, что если это произойдет естественно, то он будет очень рад. Ни единого неприязненного слова в Ваш адрес произнесено не было. Он говорил, что сожалеет и пр.
Игорь, ради Бога, не подумайте, что я веду какие-то дурацкие мирные переговоры от Вашего имени, и вообще - влезаю в это дело. Человек захотел побеседовать со мной, а содержание этой беседы я считаю нужным Вам изложить.
Что же касается конференции, то Вас ожидает длинный рассказ. Скажу только, что Ильф беспрерывно витал над этим мероприятием, союз меча и орала был учрежден, все были озабочены частично - судьбами России, частично оплатят ли дорогу. На самом главном банкете в редакции "Партизан-ревю" Некрасов взял слово и сказал:
"Главная ценность подобных конференций в том, что мы, эмигранты, живущие на разных континентах, можем встретиться и выпить свои сто грамм. Что я могу обнять Эмку Коржавина и Сережу Довлатова, которого я люблю, несмотря на то, что он большой мудак…"
У американцев вытянулись лица.
Моргулис же, который проник на ту часть конференции, что проходила в Нью-Йорке, написал с интервалом в полчаса три записки в президиум:
1. "Почему не присутствует Солженицын?"
2. "Почему не присутствует Бродский?"
3. "Почему не присутствует Буковский?" Каждый раз ему отвечали: "Такой-то был приглашен, но приехать не смог". Каждый раз Моргулис загадочно и понимающе улыбался и говорил: "Могу ли я опубликовать этот ответ в газете "Литературный курьер"? После чего садился и начинал быстро писать на колене, как Ильич.
Обнимаю Вас. До 23-го созвонимся.
С.Д.
* * *
Ефимов - Довлатову
3 июня 1982 года
Дорогой Сережа!
Посылаю "Время и мы" № 64 и 65. Через месяц пришлю № 66. Очень прошу читать роман с карандашом и все грамматические и стилистические огрехи на полях помечать. А также вкусовые - у меня будет возможность многое переделать при выходе книжки.
Тревожусь, что нет от Вас вестей после Чикагского выступления. Уж не загудели ли Вы по новой? Очень бы не хотелось.
Пришли первые заказы из Парижа на мою листовку. Все книги по 10 экз., а "Заповедник" - 15.
Обнимаю, всем приветы,
Ваш Игорь.
* * *
Довлатов - Ефимову
10 июня 1982 года
Дорогой Игорь!
У Вас должны быть стр. 1-52 включительно [книги "Зона"]. Посылаю 53-145. Всяческие поправки и сокращения облегчаются тем, что здесь 13 кусков + 14 писем. Содержание писем и содержание отрывков связано между собой лишь в нескольких случаях. Общего развития темы либо нет вообще, либо оно едва ощутимо. Короче, можно любой отрывок, любое письмо выкинуть, а также соединить любой отрывок с любым, или почти любым письмом, в общем тасовать и переставлять, как секционную мебель. При всем при этом, некоторое содержание, я думаю, имеется. Идея такова, что лагерь - один из курьезов в общей системе курьезной и абсурдной жизни. Что-то в этом роде.
Посылаю также страничку текста для обложки.
Буду ждать Вашего отзыва.
Расценки и адрес получил - спасибо. Запрос в ISBN пошлю. Сагаловского выпущу в "Довлатовз", а затем переименуюсь. Иначе он обидится.
В отношениях с агентом возник некоторый просвет, я сказал Ане, чтобы она сообщила ему про Вас то-то и то-то, а рукопись Вашу отсылаю ему одновременно с этим вот конвертом. Копию записки - Вам.
Всем привет. Жду Ваших нападок.
С. Довлатов.
Записка агенту!
10 June Dear Andrew
Igor Yefunow is a very famous russian writter and deserving, I mean, to be a famous in America. He created the crime-novel about russians at the West. May be it's a big money? Excuse my English and troubles. Yours
S. Dovlatov.