Что говорить, новых знакомых уже и сосчитывать трудно, и словно не замечаешь их. Словно бы познакомился - то это еще и не познакомился. На следующий день и не заметишь и не вспомнишь, и тебя не заметят, не вспомнят. Мало ли кто кому руку за день подает…
Знакомых много, а друзья… где они?
КТО БУДЕТ ЧЕМПИОНОМ?
…В течение двух минут три угловых удара! Темп игры пределен. На скользком от дождя поле все время надо быть начеку. В игру вступает вратарь "Буревестника" Генрих Ш. Великолепно взяв верхний мяч, он спасает команду от, казалось бы, неминуемого гола. В игре обозначается перелом. И вот уже атакует "Буревестник". Гол! Еще гол! Теперь ясно, кто чемпион города по футболу…
Господи, кто чемпион? Конечно же мой друг Генрих. Кто же еще.
Как он теперь выглядит?
…Белой июньской ночью по гранитной набережной Невы шел человек. Хотя он, несомненно, о чем-то глубоко задумался, шаги его были легкими, уверенными, выдавали хорошо тренированного спортсмена. Если бы автор в предыдущих главах, пытаясь передать стремительный ход событий, не опустил важное описание портретов, читатель сейчас по высокой, худощавой, но крепко сбитой фигуре, по узкому тонкому лицу с острым углом подбородка и по большим, немного подернутым влагой глазам без труда узнал бы Генриха…
"В пасти белого дьявола", газетный очерк
Узнаю ли я тебя без труда? По глазам, подернутым влагой? Когда я видел тебя в последний раз?
Сидел я у себя за городом в тихих трудах и домашних заботах - и вдруг телеграмма. А я ведь скрылся от всех - никто не знает, что я тут. Семейство мое всполошилось: что там? Не случилось ли чего? ПЯТНИЦУ ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ БУДУ ЖДАТЬ ФИНЛЯНДСКОМ ВОКЗАЛЕ ГЕНРИХ. Какой Генрих? Почему на вокзале? Зачем в пятницу?..
Как я был Генрихом
Я, конечно, прибыл. Озираюсь. Вдруг меня хватают и тащат. Генрих! Боже мой… Но мне не дают ни повосклицать, ни поохать. Меня впихивают в такси, которое уже ждет. Шофер резко берет с места - он уже знает куда. "Нельзя терять ни минуты", - говорит Генрих. Во мне просыпается детское чувство таинственности и опасности, и я подчиняюсь.
Из суровых недомолвок и отдельно оброненных мужественных и скупых слов я приблизительно понимаю, что к чему. Мы едем сдавать кандидатский экзамен по языку. То есть это я еду сдавать экзамен, но я буду не я, а Генрих. Генрих же будет моим братом, конечно старшим. Он, как мой брат, обо всем договорился уже, мол, я, то есть Генрих, прилетаю всего на два дня, и поэтому мне надо скорее, так что я, как бы только с самолета, иду и сдаю экзамен, а он, мой старший брат, просто мне все это заранее подготовил, чтобы я не терял времени и все успел, потому что я хорошо знаю язык, он бы, Генрих, и сам бы сдал, но ему действительно завтра лететь назад на вулканы, и ему нужно без осечки, и я, то есть не я уже, а как бы Генрих, сделаю это легче простого, и тогда через месяц он сможет защитить диссертацию, потому что это единственное, что над ним висит, - экзамен по языку.
Так-то так. Приезжаем мы в институт. И тут обнаруживается сложная интрига, которую уже успел сплести Генрих. А именно, что одна женщина-доцент, с которой предварительно поговорили одни его хорошие знакомые, одновременно - ее хорошие знакомые, должна была подобрать экзаменатора подобрее, с которым, в свою очередь, поговорить ("Так что ты не слишком там блещи, - сказал Генрих, - произноси похуже…"), а потом познакомить с ним Генриха, то есть меня.
Когда я узнал фамилию экзаменатора, то понял, что это мой школьный учитель, действительно добряк, и учил он меня в свое время тому самому языку, который я сейчас буду ему сдавать. К тому же у нас с ним еще в школе сложились особые, дружеские отношения, и мы до сих пор изредка встречаемся и подолгу болтаем, так что он может несколько удивиться, если я буду не я, а как бы Генрих, и тогда вся затея может даже рухнуть. О чем я сбивчиво и рассказываю Генриху. "Так что придется тебе самому сдавать", - говорю я. Генрих отнесся к этому совершенно спокойно, как и подобает человеку, постоянно рискующему своей жизнью. "Ну что ж, - сказал он, - только как я объясню все это ЕЙ (он имел ввиду доцентшу), она ведь нас ждет, чтобы представить меня, то есть тебя, экзаменатору". - "Придется открыться __ говорю я, - тут уж ничего не поделаешь". - "Да…" - соглашается Генрих и скрывается в ее кабинете. Через минуту он появляется с маленькой миловидной женщиной, и они вдвоем направляются ко мне. Этого я не ожидал. Она смотрит на меня широко распахнутыми, восторженными глазами: "Так это вы?!" - "Я…" - говорю я. Почему она так смотрит? Может, она меня читала и ей нравится, как я пишу? Я надуваюсь и краснею. Она проникновенно жмет мне руку. "Вот вы какой!" Хоть мне и лестно, начинаю чувствовать что-то не то. Пожимаю ей руку, называю себя по имени. Чувствую резкую боль в боку. Это Генрих. Не могу вздохнуть. Она внимательно смотрит на Генриха. "А вы непохожи…" говорит она. Тут я начинаю понимать: Генрих ничего ей не сказал и сейчас мы идем знакомиться с моим старым учителем. "Что же ты'" - дико шепчу я Генриху. "Вы не обращайте внимания, - говорит Генрих и не краснеет, - он только с самолета, одичал там несколько на вулканах…"- "Ну как там погода?" - говорит она и смотрит на меня так же пристально и восхищенно. А я-то, дурак, растекся - это же она на Генриха так смотрит, а не на меня, потому что я - Генрих, великий Генрих, железный Генрих, бесстрашно спускающийся в жерла вулканов, русский Таз-пев, Вулканавт-1. А я-то… "Ничего, - говорю, - погода". - "Какой-то он у вас странный…"- говорит она Генриху. "Он всегда такой", - не задумываясь, отвечает Генрих. И все мое идиотское поведение, к моему удивлению, кажется ей вполне естественным, все работает на образ и, наверно, действительно кажется некой романтической застенчивостью и диковатостью. Я немножко успокаиваюсь и думаю о природе женщин и о тщетности наших усилий нравиться им или нет, потому что мы или нравимся, или нет, и тут уж ничего не поделаешь, и всегда ошибемся, думая, что нравимся или не нравимся благодаря таким-то или таким-то своим достоинствам или недостаткам.
И так мы все ближе подходим к моему старому учителю, к нелепому нашему и полному крушению и разоблачению. Но, на счастье, он еще не пришел. Мы остаемся его ждать, а она уходит, бросив на меня последний восторженный взгляд. "Что же ты! - зло шепчу я Генриху. - Почему же ты ей не сказал?" "А не смог…" - спокойно говорит Генрих. "Ты все на свете можешь, а такого пустяка- признаться- не можешь?" - "Все-то я могу…" - говорит Генрих.
Появился мой учитель: как всегда, галстук на боку, машет толстенным портфелем и весь не то прыгает, не то летит. А за ним хвост студентов, хвостистов. Осаждают добряка - он, по-видимому, последний и верный шанс на пересдачу. Мы с ним всплескиваем, вскрикиваем, обнимаемся. Я представляю ему Генриха. Учитель устало отмахивается от наседающих, не перестающих ни на секунду что-то скучно и однотонно лепетать студентов; они суют ему какие-то бумажки; близорукие его глаза, кажущиеся махонькими под толстыми и слоистыми, как луковицы, стеклами, жалобно щурятся, и он говорит слабым голосом: "Не видите разве, что я разговариваю…" А я шепчу ему не по-русски, какой Генрих замечательный человек и талантливый ученый, какие у него небывалые обстоятельства (послезавтра в вулкан лезть), что ему надо непременно сегодня сдать, и я оказываюсь вдруг таким же, как десятки облепивших его и что-то канючащих студентов. Учитель слегка тускнеет, извиняется и обещает все сделать.
Студенты оттесняют его и вталкивают в кабинет. "Все в порядке, - говорю я, возвращаясь к Генриху, - сдашь". - "Технического-то я не боюсь, а вот политического текста боюсь, - говорит Генрих. - Я его тебе передам, и ты переведешь. А пока, - говорит Генрих, - нельзя терять ни минуты: у нас еще есть время, и ты меня подготовишь". Он достает из-за пазухи журнал "Нью тайме", и мы начинаем переводить. От его произношения даже меня корчит - о бедный мой учитель! "Ладно, - говорю я, - прочти хоть название журнала". "Нев тимес", - невозмутимо читает Генрих. Я начинаю понимать, зачем я был нужен.
Но Генрих пребывает в твердой уверенности, что за оставшиеся полчаса он всему научится и все сдаст. "А это слово как читается? А это что значит?" без конца спрашивает он. Мне страшно за него, ему - нет. Такой мысли, что он не сдаст, он не допускает. Я же не могу в это поверить, несмотря на фантастическую доброту моего учителя.
Но это еще не все. Мы видим, как по коридору к нам приближается та милая женщина, что меня, то есть Генриха, протежирует в этом темном деле. И прежде чем я успеваю остолбенеть, Генрих хватает меня и куда-то тащит. Но тут сразу тупик, и лишь налево закуток, и дверь заколочена. Две девушки, красивые, стоят и курят и нас снисходительно обмеривают. И все это в двух шагах от кабинета моего учителя. И мы слышим: "Да, я уже знаю, - говорит мой учитель. - Нет, в очках - это мой бывший ученик, он писатель, я его очень хорошо знаю, он мне рассказал про своего друга… Нет, нет, не брата, а друга. Ну да, вулканолога, он туда лазает… Да нет же, в очках- это ученик мой… У меня уже голова кружится… Ну да, я, наверно, путаю. Да, конечно же мой ученик без очков, а тот, вулканолог, - в очках. Так они братья скажите пожалуйста…" Мы слышим, как к нам приближается цокот ее каблучков, Генрих запихивает меня за дверь и запихивается следом сам. Мы, стало быть, великий вулканолог и писатель, взрослые люди, прячемся от маленькой женщины. Я-то уже давно чувствую себя снова в пионерлагере, и вот мы с Генрихом убегаем от "воспиталки". Она уверенно приближается к нам и заглядывает за дверь: "Вот вы где? Что же вы от меня прячетесь? Ну, все в порядке", говорит она. И снова смотрит на меня с восхищением: "Какой вы странный!" Странный, подумать только…
Экзамен Генрих, конечно, сдал. "Удовлетворительно?" - спросил я с робкой надеждой, когда он вышел из аудитории. "Почему же "удовлетворительно"? - невозмутимо сказал Генрих. - Хорошо". - "Хорошо?!" изумился я- "Жаль, не отлично", - сказал Генрих.
Я возвращался тогда домой разбитый, с печальными мыслями о том, как неинтересно, скучно и тускло я живу в этой жизни, где на каждом шагу нас подстерегают приключение и опасность.
Знакомые, Друзей мало, знакомых - тьма.
Знакомые… Вот я лечу к тебе в самолете, через всю страну, лечу к другу детства, давно я тебя не видел. Лечу и встречаю знакомых. Выхожу в Омске - знакомый. Он - туда, а я - оттуда. Или наоборот. Он - оттуда, а я - туда. Тоже и с ним давно не виделись. А когда-то вместе ели, спали, пили, работали - не разлей вода. Пеклись под жарким нерусским небом и пили одну и ту же теплую рыжую воду из общего в маршруте котелка… Вот тогда-то он, оказывается, и облысел. Все голову перед маршрутом под струйку подставлял, родничок там такой был, а вода радиоактивной оказалась. Они потом там крупное месторождение открыли. Месторождение стоило ему волос, но он говорит, что оно их стоит. Ему виднее. Вот мы снова и встретились. Встретились, выпили, разлетелись. Он - туда, а я - туда. В разные стороны.
И в Иркутске - знакомый. Мы с ним в Иркутске же и познакомились года три назад. Вместе ночь в аэропорту коротали. Выпивали и ждали погоды. Он и теперь вторые сутки ждет. И вот мне вдруг кажется, что то ли времени за эти три года никакого не прошло, а все вчера было и сегодня продолжается, то ли три года эти прошли, а только так и не дождался он за эти три года погоды, чтобы вылететь, и так и сидит все в Иркутском аэропорту, а командировочные все тают и тают. И действительно, девочку в справочном он зовет Катенькой, и она улыбается ему как своему, а швейцара в ресторане - Петенькой, голубчиком, и тот пропускает его вне всякой очереди.
Да что говорить, и в Хабаровске тоже нашелся знакомый, не такой близкий, я его не узнал даже, это он меня. Но все же - знакомый. Словно попал я в некое птичье племя, перелетное время. И все летаю, летаю. Туда, сюда. И обратно. Зачем, куда? Туда ли я лечу или обратно?.. Вдруг в самолете я легко представил, что вовсе я не из дому лечу, а наоборот домой возвращаюсь. Полная иллюзия. Словно летают все время одни и те же люди, и перезнакомишься один раз в самолете - потом всю жизнь встречать будешь. И бортпроводница входит в салон и говорит: тут уже все не в первый раз летят, так я ничего объяснять не буду, вы все и без меня знаете, - и улыбается как своим. А почему бы тут, думаю, и не быть новичку, впервые взлетающему? А нет, говорят. Такая авиалиния.
Седьмой подвиг Генриха
Лечу я к другу детства и читаю газеты и журналы разного возраста, специально к этой поездке подобранные - целая пачка, - вживаюсь, так сказать, в образ.
…Вулканолог Коля Безбородов огорченно махнул рукой.
- Неважнецкие у нас дела. Снова Генрих в больнице.
- Вулкан?
- Не грипп же, - ответил он почти обиженно. - Я вот отделался сравнительно легко, а у Генриха перелом руки и снова сотрясение. Врачи говорят, что до Нового года оправится.
Не везет начальнику отряда вулканологов Генриху Ш. Четвертый раз укладывают его вулканы в постель. Впервые это было еще несколько лет назад, когда он приехал сюда студентом-практикантом: тяжелые переломы рук и ног, сотрясение мозга.
- Никаких вулканов больше, - сказала тогда мама. - Из дому ни шагу.
- Хватит тебе и обычной геологии, - сказал папа. - Без камнепадов и извержений.
А ему обычной геологии было мало. Он все-таки закончил второй факультет - геофизический и все-таки отправился к вулканам. Не всегда же они одолевать будут, когда-нибудь и его черед придет одержать верх.
- Пойдем, к Новому году успеем вернуться, - сказал Генрих. - Такой случай упустить - век не простишь себе.
И они пошли. По гладкому, точно отшлифованному старательной рукой скульптора конусу и летом взбираться нелегко. Они вгрызались в ледяную гору, чтобы продвинуться вверх на шаг, и каждый шаг грозил гибелью. Но в кратере их, возможно, ждали данные, бесценные для науки, и они снова вгрызались в лед и поднимались еще на шаг, еще на шаг… Генрих повредил руку. Опухоль быстро росла, боль адская. А они шли, они добрались до кратера, спустились в раскаленное жерло, собрали материал.
Казалось, что все кончится благополучно, но небо вдруг заволокло тяжелыми тучами, и штормовой ветер обрушил на трехкилометровую сопку шквал снега. Пурга оглушала, слепила, валила с ног. Хотелось лечь в снег и больше не вставать. Но они знали, что именно этого делать нельзя. Они шли наугад, пробивая лбами упругую стену из снега и ветра. Они потеряли счет времени. Только потом, в самый канун Нового года, когда у подножия сопки их разыскал наконец вертолет, они узнали, что пурга длилась около трех суток. Они были счастливы. Знаете отчего? Оттого, что успели послать мамам и папам новогодние поздравительные телеграммы. Раз есть телеграмма, - значит, все благополучно, никто не станет уговаривать бросить вулканологию. Правда, и тогда врачам пришлось чинить Генриху руку. Ну, да ведь на то и вулканы, чтобы ломать руки, а врачи - чтобы чинить.
Из газетного очерка "Шагающий в бурю", под рубрикой "Черты советского характера"
Да… Я вот, наверно, сидел в это время дома и ссорился с женой, она хотела куда-нибудь пойти на Новый год, а я - остаться дома, или наоборот. А он в это время пробивал лбом упругую стену из снега и ветра. Только вот что за привычка у него все себе ломать? Вулканы, понимаю. Не танцплощадка. Но ведь Генрих где угодно себе что-нибудь сломает! Например, приехал он не так давно домой отдохнуть, пришла к нему знакомая девушка, сняла с его стены винтовку и прострелила ему руку. В последний момент он успел подставить руку - и она выстрелила. Никогда ни с кем такого не бывало. Я лично уже за Генриха, когда он лезет в свой вулкан, не беспокоюсь. Я за него беспокоюсь, как раз когда он в этот свой вулкан не лезет.
Девятый подвиг Генриха
Вот недавно тоже: возвращается он с научного заседания - хулиганы к девушке пристают, конечно красивой. Генрих, конечно, ввязывается в это дело. Один из хулиганов бьет его по плечу. Генрих бросается на них и, применяя бокс и самбо, укладывает всех троих, доставляет в отделение и только тут обнаруживает три ножевых в себе раны и чуть не умирает от потерянной крови. Девушка, конечно, навещает его потом в больнице, и хулиганы наказаны. Я бы никогда этому не поверил, хотя и прочел об этом в местной газете под рубрикой "Так поступают советские люди", но столько очевидцев подтвердило мне это и сам Генрих выбрал из множества своих шрамов три и сказал, что именно так он их и получил, как описано. А уж если вспомнить детство, то таких историй хватило бы на целую книгу… Из всего множества подвигов я отобрал в памяти двенадцать характерных и постепенно, по мере того как лечу к своему другу и останавливаюсь в пути, изложу их тут. Эту линию моего повествования я назову
ДВЕНАДЦАТЬ ПОДВИГОВ ГЕНРИХА,
ибо, как и Геракл, совершивший свой первый подвиг в колыбели, задушив, совсем еще малюткой, двух страшных змей, так и мой Генрих начал моделировать свои подвиги в самом раннем возрасте, чему я был свидетель.
И в пионерлагере Генка был, конечно, центральной фигурой. За его выдающимися спортивными и любовными успехами (только теперь я понимаю, что у него они мало отличались друг от друга по характеру) с замиранием, завистью и восхищением следил весь наш лагерь. На всех соревнованиях он занимал все первые места: по бегу, прыжкам и метанию гранаты. Он был капитаном нашей сборной по футболу, единственным и феноменальным ее вратарем. Однажды у нас возникли стихийные соревнования по поднятию лома. На что способны послевоенные Дети десяти лет? Один поднял двадцать пять раз, другой тридцать семь, и больше не поднял никто. Я подошел и поднял сто пятьдесят раз. Первенство мое было неоспоримо, мне просто надоело этот лом поднимать. Я ощущал наслаждение от струящихся по мне восхищенных взглядов. Девочка, которая мне нравилась, посмотрела на меня с выражением.