"Ве-рим!" – прокричал Корзинкин – когда-то сидели в училище на одной скамейке. "Верим", – повторил он, ударяя на "ве" задорно и твердо.
"Я, – и я остановился передохнуть, очень меня взволновало, – я не вор".
И в ответ мне – среди наступившего молчания, которое, мне показалось, длится бесконечно – я вдруг услышал и я вдруг увидел: старик Грибов с добрыми глазами на меня, твердо стукнул об пол палкой и пошел.
Биржевое собрание закрылось.
Шумно и как-то празднично, покидая Биржу, расходившиеся взбудоражили Ильинку. И сквозь дребезжание пролеток и шмыг резиновых шин на Спасской башне играли часы полдень.
Вечером, знакомой дорогой – иду по правой стороне с Земляного вала – сколько лет ходил на Старую Басманную в училище – мимо Рябова, мимо Курского вокзала, Погодинской церкви Никола Кобыльский и на Гороховскую в дом О. Г. Хишина к С. В. Лурье.
С. В. встретил меня весело. о моем объяснении на Бирже ему рассказали.
– Весь город знает. Случай из средневековой итальянской хроники. Вот вам наша московская гильдия. Своего не выдаст.
Но меня ждало "из другой оперы" ведь на Бирже разыграна была сцена оперная, ни в комедии, ни в водевиле такому нет примера.
От Д. А. Левина письмо.
Давид Абрамович пишет, необходимо мое объяснение в печати, иначе невозможно печататься в "Речи", и просит Семена Владимировича поместить в "Русских Ведомостях".
Редактор "Русских Ведомостей" или замещающий редактора С. Н. Игнатов, двоюродный брат М. М. Пришвина, от Пришвина я знаю о Игнатове. В семье Игнатова воспитывался сын Л. И. Шестова, что соединяло С. В. Лурье с Игнатовым.
Пришвин, сотрудник "Русских Ведомостей", автор "В стране непуганых птиц" и только что вышедшей книги "За волшебным колобком" у брата был только неудавшийся журналист, постоянные недоразумения, а как старался Пришвин писать под Игнатова, да не выходит. Никакого разъяснения обо мне Игнатов от Пришвина не принял бы. Другое дело от С. В. Лурье. В деловых кругах имя Лурье стояло высоко, как впоследствии и в литературных, занимая место соредактора П. Б. Струве в "Русской Мысли".
А для меня была задача, казалось, не одолею. Написать по-газетному и что? Оправдываться, но в чем?
Я написал о сказке и путь русской сказки – о сказе и о моем праве сказочника сказывать сказку с голоса русского сказителя.
Семен Владимирович был убежден, что передовая русская интеллигенция – "общественность" вынесет свой достойный приговор, не уступая вровень купцам Московской Биржи, или, как у меня сказалось, "покроет".
Л. И. Шестов и С. В. Лурье старше меня, когда-нибудь придет их черед узнать на себе – Шестов при жизни, а С. В. по смерти, что такое эта передовая общественность – по Розанову "гиксосы" ("Из книги, которая никогда не будет написана"), а по мне – "тараканоморы" ("Подстриженными глазами").
Мое письмо в редакцию "Русских Ведомостей" напечатали, ничего не вычеркнуто, но под моей подписью курсив – от редакции не отрицая моего права пересказывать народные сказки, редакция предостерегает меня быть осмотрительным, и во избежание справедливых нареканий критики впредь указывать источник моих заимствований.
6 Крестовые сестры
С надранными ушами и с номером "Русских Ведомостей" я вернулся в Петербург.
И когда мы остались вдвоем с Серафимой Павловной, я говорю: что же? а сам думаю: "и в "бардак" не пустят!" – "как нам быть?" Я присмирел, непохоже это на меня, а вот поддался. И все хочу и не могу сказать себе, в чем моя вина, да скажу, и теперь не понимаю, в чем я был виноват. Она ничего не сказала и только куда-то отвела глаза и вдруг огнем залило все ее лицо и глаза ее, как огонь, – такой сверкнул пожирающий гнев. И я до земли ей поклонился. Я всегда чувствовал какую-то пра-вину свою за всю боль, которая по судьбе пришла со мной и через меня, и вот сейчас – ей было больно за меня – за мою боль. И поднявшись и став опять лицом к лицу, я вдруг нашел слова и для себя и для нее – успокоить ее я ведь только на одну минуту, на кратчайший миг, как пропал.
В ту же ночь я начал "Крестовые сестры", в них много чего про себя.
Перехорохорился и не заметил, как затаился. Пишу. Моя исповедь, как когда-то "Убийца", мой первый рассказ, а потом в Вологде "Пруд".
Летнее время, кому зайти, разве заблудный. И я никуда. С. П. в Берестовце у Наташи.
Так прошло лето – первая редакция "Крестовых сестер". А будет пять. Последним прочел Иванов-Разумник. Иванов-Разумник передаст в "Шиповник" для альманаха. Литературных мнений в "Шиповнике" нет – Копельман. Гржебин Вейс. Разве что Иванов-Разумник, а то и читать не стоило бы, непонятно, да и автор – имя спорное.
Чтение неторопливое, надо наперед рассказ Серафимовича и повесть Юшкевича. Вейс очень занят. А последнее слово – повезут к Леониду Н. Андрееву на Черную речку – не скоро мне ждать ответа.
По редакциям я не ходил. Чуковский предупреждал: не соваться, пока не сгладится. Не беспокоил я Д. А. Левина – без меня и Рождество прошло Я затеял через Андрея Белого предложить Метнеру в Мусагет книгу рассказов.
На большом листе аршинными косыми буквами неистовый ответ Андрея Белого. Метнер отказал. Тут вот Коты – лев и вынудил Стракуна подписать контракт на издание моей книги – Рассказы, Прогресс, 1910 г.
Иванов-Разумник по своим делам часто наведывался в "Шиповник". Хорошо быть критиком, которого печатают. Иванова-Разумника из почтения величали "профессор" – это не то что "подожди" или "не велено пускать" мое. "Крестовые сестры" Гржебин прочитал, Копельман прочитал, читает Вейс.
Что-то будет?
Получил письмо от С. К. Маковского, редактора "Аполлона" предлагает прочесть "Неуемный бубен" в редакции.
Исторический вечер: весь синедрион – Вяч. Иванов, Фадей Францевич Зелинский, Иннокентий Феодорович Анненский. И ближайшие: Макс Волошин, Н. С. Гумилев, М. А. Кузмин, Ф. К. Сологуб, А. А. Блок, секретарь Зноско-Боровский, Ауслендер, Ю. Н. Верховский, А. А. Кондратьев и приезжий из Москвы Андрей Белый.
Председательствует С. К. Маковский.
Вошел я робко, играю "не обращайте внимание" – как это странно: или никто ничего не читает. С. К. Маковский знал, я уверен, но из деликатности…
– Что-то о вас Измайлов написал? – тяжело спросил Блок.
Не помню, что я ответил, я превратился в Ивана Семеновича Стратилатова, мучителя Агапевны, и в мученицу Агапевну и во всю Костромскую археологию.
Повесть писалась по рассказам Ив. А. Рязановского.
По окончании заметно было оживление, но куда мне разобрать, и только председатель улыбкой показал, что все понимает: И. Ф. Анненский говорил по-латыни, Ф. Фр. Зелинский на языке Софокла, а Вяч. И. Иванов, думаю, на ассирийском Гильгамеша.
Необыкновенное впечатление на Андрея Белого. На него накатило – чертя в воздухе сложную геометрическую конструкцию образ Ивана Семеновича Стратилатова, костромского археолога, рассекая гипотенузой, он вдруг остановился – необыкновенное блаженство разлилось по его лицу: преображенный Стратилатов реял в синих лучах его единственных глаз.
– Да ведь это археологический фалл, кротко, но беспрекословно голос Блока. Блок выразился по-гречески.
Андрей Белый, ровно пойманный, заметался, он готов был выскочить из себя – и только улыбка Блока – "Иван Семенович Стратилатов воплощение археологического фалла", а он не заметил! и это правда! привело его в сознание.
В Берлине в 1922-м лекция Андрея Белого "О любви". Антропософская аудитория, исключительно дамы. Слушают, затаив дыхание. Не в воздухе, а на доске мелом воздвигается сложная геометрическая конструкция. Закрутив центральную спираль, Андрей Белый обернулся к аудитории. синь плывет из его глаз, лицо сияет, образ любви за его спиной.
И вдруг, подобно гласу из облака, неожиданно голос из публики:
– А где же фалл? – Кусиков выразился по-русски.
И тут произошло однажды случившееся в Петербурге на вечере в "Аполлоне": закрученная на доске спираль выщелкнувшись ударила в спину и принялась опруживать шею, руки, и остались одни перепуганные глаза – в "Аполлоне" в Блока, в Берлине в Кусикова. А в ушах неуемным бубном по-гречески и по-русски.
"Неуемный бубен", одобренный синедрионом, "Аполлон" не принял: С. К. Маковский, возвращая рукопись, мне объяснил на петербургском обезьяньем диалекте по размерам не подходит, у них нету места, печатается большая повесть Ауслендера.
Если бы все знал Сергей Константинович, ведь я ему обязан изданием "Пруда", как я верил, и на этот раз он меня выручит, меня нигде не печатают, а "Аполлон" меня реабилитирует, и мне откроется дорога в Котылевский "бардак", а может быть, куда и почище.
Тут вот Котылев мордобоем принудил Н. А. Бенштейна (Архипова), редактора "Нового Журнала для Всех", послать мне аванс 50 рублей.
Пятьдесят рублей – деньги, на какой-то срок ломбардные квитанции не со страхом ворошатся и глаза не ищут, чего бы еще снести к Пяти Углам.
А между тем Вейс кончил чтение "Крестовых сестер" – он читает с точки зрения "покупательной способности" – "откровенно скажу, ничего не понял". В субботу Копельман и Гржебин, начиненный Ивановым-Разумником, повезут рукопись в Териоки к Л. Н. Андрееву. Теперь все от слова Л. Н. – и пусть С. А. Венгеров считает Иванова-Разумника за нашего Белинского, для Л. Н. Андреева Иванов-Разумник не авторитет, задирчивый – что, он семинарист? – нет, кончил математический факультет и хороший пианист. Так. Воображаю, как будет встреча – когда Г. И. Чулков собрался включить меня в свой сборник "Мистический анархизм", Л. Андреев с раздражением заметил: "Не могу читать Ремизова, не раздражаясь".
Что-то будет?
Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс в нашей петербургской судьбе не случайна: в решительные, всегда пропадные, когда было на ниточке или в срыв, писались письма англичанину Гарольду Васильевичу Вильямсу. Не знаю, какими словами Ариадна Владимировна убедила П. Б. Струве принять мой рассказ в "Русскую Мысль". П. Б. Струве отмахивался категорически: "ничего не понимаю". А и правда, моя "Бедовая доля" не без загадок. "Объясните, вы понимаете: "клей-синдетикон" – вымазался и катается по полу. Я понимаю "слоны в сапогах", ну а "лягушки в перчатках", перчатки носятся на руке, ну, а какие же руки у лягушек, а это – "макароны в плевательнице" ест Максимилиан Волошин?"
"Бедовая доля" появится в "Русской Мысли" – П. Б. Струве меня реабилитировал.
По-русски меня не издавали, один дурак заметил: "что ж тут такого, ждут и 50 лет"; с "Пляшущего демона" мое имя снова появляется на книжном рынке – чувствую себя новичком.
Б. К. Зайцев – "Подстриженными глазами": мои книги несамоокупаемы, думал ли я попасть в ИМКУ, да и самое название книги "стричь можно волосы и еще ногти", говорит умный человек, "а глаза можно выколоть, зажмурить, а никак не стричь". Истину глаголите, потому вы и умные! Как когда-то А. В. Тыркова убедила П. Б. Струве, так Б. К. Зайцев убедил совет ИМКИ. Жаловаться, что нет расхода книги, нет. "Очереди не замечается, говорит Полевой Воевода Обезьяньей Великой и Вольной Палаты Б. М. Крутиков, – но поход на книгу есть".
И это вопреки Тараканомору, из моих "Подстриженных глаз"; распалясь ревностью к вере, пишет донос, традиция Булгарина, а другой Тараканомор взял мою лексику под микроскоп, критический прием Бурнакина, но не имея ученого навыка славистов, помяну Р. О. Якобсона и Б. Г. Унбегауна, сел в лужу "остей", но для широкого читателя – "ловко же он его отбрил" и вывел на чистую воду до подноготной!
Иванов-Разумник сказал: "Л. Н. в мрачном равнодушии, "Крестовые сестры" сданы в печать. Обещают в Рождественский альманах".
Сейчас осень, недолго ждать. Пойдет корректура – Серафиме Павловне работа, будем в четыре глаза. Ошибок не будет, но и без ошибок со всеми недвусмысленными переносами имен, с точками и запятыми – всей этой ненужной пестряди, необходимой для тупоголовых – но разве это то, что я чувствовал и думал – "мысль изреченная есть ложь", какой вздор!
Нет несказуемых мыслей, только на сказ надо дар.
В 1910 в альманахе "Шиповник" № 13 появились "Крестовые сестры".
По случаю выхода альманаха вечер в "Шиповнике". Меня пригласили. Народу набито. Актер Ходотов читает новую пьесу Леонида Андреева "Океан". Я в другой комнате. Чтенье томительно, Ходотов хочет передать Океан в тихую погоду – акт – ни автор, ни Ходотов не жили на океане.
Ходотов читал час.
Я высвободился из тисков поздороваться с Леонидом Николаевичем. Надо было пробраться. Заметил ли он меня, впрочем, едва ли он помнит: приходил к нему прямо из Охранного отделения, Москва, ноябрь 1902 года, скорее его подтолкнули – с ним стоял К. И. Чуковский – около него, вижу.
Леонид Андреев подал мне руку.
– Читал, – задумчиво выговорилось и скорбью налился взгляд. – Что-то у вас там. Мне послышалось "магия".
И тут из толкучки те, кто меня не замечал или отворачивался, вдруг узнали меня и здоровались. Повторялось единственное в памяти из "Крестовых сестер", но в тоне Биржевого "плагиатор" беззаботно:
– Человек человеку бревно.
7 Магия
"Крестовые сестры" переведены на немецкий, французский, итальянский и японский, только нет по-английски – не нашлось русского, чтобы сказал, а сами англичане слишком богаты – до чужой литературы нелюбопытны.
Теперь я не прячусь за Чуковского, справиться в "Ниве" о злополучной "Корявке" в "Ниву" я не пошел, а в "Сатирикон".
Аверченко встретил меня приветливо. "Берестяной клуб" отдан в набор. Я подумал, "стало быть разъяснилось", и невольно провел себе рукой по лбу – гладко: клеймо "вор" не выпирает буграми свинцовых букв. Как всегда, в редакции народ, торопятся, но никто не бежит, знакомые здороваются, незнакомые с любопытством: "человек человеку бревно". У окна на Невский художник Реми – Николай Владимирович Ремизов (Васильев) – негритянское обличье, а перед ним в черном длинный черный судорожно отмечает в записной книжке.
– В ближайшем номере обязательно! – громко сказал Аверченко, прощаясь со мной.
Черный человек обернулся, и смертельная улыбка оскалила его.
– Кто этот мертвец, кладбищенская пугала? – спросил я африканского, тогда еще не африканского доктора, пробивавшегося к Аверченко.
– Знаменитый художник Реми.
– Да нет, вот тот, черный, смотрит в окно.
– Александр Алексеевич Измайлов, – почтительно выбубнил африканский, пишет в "Биржевке" под псевдонимом Смоленский и Аякс.
С легкой руки Иванова-Разумника о "Крестовых сестрах" пишут и в Харькове, и "Южный край" (Екатеринослав), и в Ростове-на-Дону – какое дубье, а что-то поняли.
Д. Л. Вейс ошибся. "Шиповник" объявил собрание моих сочинений в 8-ми томах – у меня ненапечатанного большой запас. Анна Семеновна Голубкина представила меня деревянным лесовиком – по моей "Посолони" – в Третьяковской галерее пугаю любопытных обозревателей русского искусства. Мы покинули Бурков дом – М. Казачий переулок – нашего ближайшего соседа по Б. Казачьему В. В. Розанова. Наша новая квартира на Таврической в новом доме архитектора Хренова, восьмой этаж, памятный Ф. А. Степуну. застрял в лифте, пожарные за ноги вытащили, оборвав потерпевшему всю нижнюю сбрую. У нас есть телефон, помню № 209-69, топят жарко – центральное отопление – стены просушиваются, сосед З. И. Гржебин и лето и зиму несменяемо в майском.
В эту нашу первую человеческую – магия "Крестовых сестер" – Таврическую квартиру, отмеченную Ф. А. Степуном в "Воспоминаниях", забредет "по пророчеству", "ведомый рукой Всевышнего" Н. А. Клюев с показным игральным крестом на груди– "претворенная скотина", имя, данное им А. И. Чапыгину, завистливой пробковой замухри: завистливой "почему говорят не о нем, чем он хуже Замятина?" Клюев, преувеличенно окая по-олонецки, "величал" меня Николай Константинович. Я догадался "Рерих" и сразу понял и оценил его большую мужицкую сметку, игру в небесные пути. Раздирая по-птичьему рот, он божественно вздыхал.
Повторяет. "Так вы не Рерих?" В эту квартиру за Клюевым придет в нескладном "спиджаке" ковылевый С. Есенин и будет ласково читать о "серебряных лапоточках", а потом имажинистом так же ласково будет ругаться.
На звонок: "Слушаю, кто говорит?" выхолощенный без напоя голос – "Измайлов".
Трудно сказать, кто из нас больше стеснялся я до потери памяти, где что находится, а гость – до страха молчания.
Не прерываясь говорит Измайлов, его голос вытрескивал семинарской ладью заученных акафистов и канонов. ему посчастливилось, на Сенной он нашел картину, размером в стену, ничего не разобрать, а промыл – показался запечатленный берег моря, художник Дыдышко смытые места реставрирует; и еще – он достал аппарат, регистрирует голос, диск ставит в граммофон, очень хорошо слышно. Он хотел бы показать мне картину – запечатленное море – и зарегистрирует мой голос. Он перебрался со Смоленского кладбища на Офицерскую, он надеется, буду у него.
– Все знаменитости зарегистрированы, не хватает вас, – и как у Аверченко в "Сатириконе", смертельная улыбка оскалила его.
И во мне говорилось: "со Смоленского кладбища!"
Конечно, я приду на Офицерскую посмотреть промытое море и прочту для граммофона свой сон – меня везут на кладбище в Александро-Невскую Лавру.
Торопясь, он продолжал говорить.
О ту пору два модных имени: Клюев и Есенин – на каком-то собрании он их видел, хотел бы поближе познакомиться.
"Чего проще, подумал я, они бродят по "мережковским" закрепить свое литературное имя, но какая ж корысть – Мережковский, Блок, Иванов-Разумник. Ведь появление Клюева в Петербурге – я заключаю из его божественных патриотических признаний – по Распутинскои дороге он хочет пробраться во дворец к царю и Сережу протащить с собой, "рыльце симпатичное", Клюеву надо – "Биржевка"".
– Конечно, поспешил сказать я, приведу к вам и Клюева и Есенина зарегистрировать голос.