И в его произношении "статуэтка" осветила всю нашу темную лестницу, это было не Котылевское с усмешкой и пренебрежением, а подлинное преклонение и чинопочитание: "ваше обер-высоко-превосходительство".
Розанов, не входя, перед дверью рассказал мне, что дома он проболтался и "Варечка" (Варвара Дмитриевна) слышать ничего не хочет, но если узнает, что мы оба поедем, успокоится. Варвара Дмитриевна непременно зайдет, но чтобы ей не говорить, что он был у нас – он дома сказал, что Суворин его вызвал по важному делу.
"В третий раз захожу, повторил Розанов, ну прощай, волк и паук, до пятницы".
На его губах висела "статуэтка", а "пятница" прозвучала возвышенно и растроганно, как "великая пятница", он даже поцеловал меня.
Не успел я оглядеться, как раздался неистовый звонок. Я думал, что случилось, и С. П. из гимназии. И отлегло. Отдышиваясь, ввалился Рославлев. И вгруз:
"Встречаю на Невском Котылева, сказал он ластящимся не по объему голосом, у Сомова в пятницу будут показывать Эрмитажную редкость. Хочу попросить вас, вы там свой, Сомов меня не знает. Котылев сказал, зрелище общедоступное, но как проникнуть? Это на Екатерингофском, 97".
Я объяснил Рославлеву, что "общедоступное" надо понимать как не требующее никакого всматривания, слепому в глаза бьет, а на "сеансе" будут только те, кого Сомов.
"До пятницы Сомова я не увижу, приходите безо всяких".
Я думал, Рославлев, получив свое, сейчас же уйдет, а он сел крепко.
"Занимайтесь своим делом, – сказал он, – я только газету просмотрю", – и развернув "Новое Время", уткнулся.
Никаким делом заниматься я не могу. Я очень забеспокоился: всякую минуту могла вернуться из имназии С. П., а она не любит, когда кто-нибудь торчит с газетой, будь то Рославлев или Котылев, мои благодетели.
3 Моя библиография
Котылев – отчаянная голова, возьмется за что, ни перед чем не остановится, доведет до конца. В одну из моих "катастроф", желая помочь мне, долго не думая, он отправился в редакцию "Нового Журнала для Всех", к знакомому редактору и издателю Николаю Архиповичу Бенштейну (Архипову) – (в свое время Котылев помог ему у Виктора Сергеевича Миролюбова откупить "Журнал для Всех") и потребовал у Бенштейна послать мне немедленно аванс – 50 рублей. Основания никакого не было и Бенштейн заупрямился, тогда Котылев, не вступая в пререкания, ударил его "по морде". В тот же вечер я получил от Бенштейна 50 рублей и с письмом, пишет, что "всегда готов, но просит в следующий раз без посредников". Бенштейн был в зависимости от Котылева: реклама – и несмотря на обиду, скоро состоялась между ними мировая; посредником был Маныч, товарищ Котылева, тоже репортер и тоже не простой, а по мрачности другого в Петербурге не найти, силища кузнечная, полиция боялась, а новодеревенские громилы обходили. Маныч потребовал от Бенштейна 25 рублей вознаграждения "уладить дело", потом был ужин в "Вене" на три персоны: Бенштейн, Котылев и Маныч. Недешево обошлось Бенштейну "сопротивление". А Котылев говорил: "мошенников надо учить". А еще – в другую мою катастрофу. все издательства отказались меня издавать – "как? не хотят – посмотрим!" И Котылев повел меня в новое издательство "Прогресс" или, как смеялись, "Скороход" за неимоверное количество и быстроту выпускаемых книг, по преимуществу технических. Хозяин – Стракун, молодой, инженерного вида. И я был свидетелем разговора, результатом которого контракт на издание моей книги "Рассказы", изд. "Прогресс", СПб, 1910 г.
Мои книги 1908 г. "Часы" ("The Clock". Alfred A. Knopf, New York, 1924) и "Чертов Лог" с "Полунощным солнцем", изд. "EOS", СПб, появились на свет тоже чудесным образом через "разговор", но какая разница! Александр Степанович Рославлев, известный за свою нецензурную эпиграмму на памятник Александру III работы Трубецкого перед Николаевским вокзалом, а также стихами под Ершова с повторяющимися "клики-пушки и трезвон" и любопытной повестью "Записки частного пристава", человек немалых размеров, в поддевке и с лицом Варлаама ("Как во городе было, во Казани") затеял обработать Саксаганского – в литературе никакого, торгует ломаным железом в Екатеринославе. Но зато Анна Семеновна Саксаганская, дама спокойная, и уж дети скоро из Екатеринослава по университетам из железного гнезда разлетятся, а между тем автор двадцати пяти драматических пьес – изданы порознь без корректуры (и смех, и грех, и безобразие!) И затеяла она, ища славы, погрузиться в "литературную пучину" – так и появились Саксаганские в Петербурге. Из писателей единственный знакомый Бор. Ал. Лазаревский, "преемник Чехова", как любил сам зваться, да и ни для кого не была тайной его подражательность Чехову. Лазаревский познакомил со своим другом и собутыльником Рославлевым. С этого все и начинается. – Чтобы прославиться, надо окружение – надо создать издательство с блестящими именами – так решил Рославлев. Так появилось на свет издательство "EOS". Имена:
Дм. Цензор. Старое гетто.
Владимир Ленский. Утренние звоны.
Анатолий Каменский. Солнце.
Борис Лазаревский. Рассказы. Том третий, обложка Е. Лансере.
…и сам Александр Степанович. Сказка о трех царских дивах и о Ивашке, поповском сыне.
Да еще: Ола Гансон – "Женщины". (На этих "Женщин", книгу целомудренную, почему-то больше всего рассчитывали на обложке красовалась откровенная русалка, а оскандалились мои "Часы", их конфисковали за порнографию и кощунство, потом, разобрав, сняли арест, но все равно, скандал или реклама – все бросились покупать.) И вот к этим блестящим именам Рославлев решил присоединить и меня. По душе добрый и совестливый однажды мне удалось, я попал в какой-то "кошкодавный" альманах ("порядочные" долго меня не печатали) и мой гонорар – 60 рублей (шестьдесят рублей!), Рославлев взялся передать мне из рук в руки, зимой было, он зашел в какой-то недешевый кабак обогреться, а хватился, время позднее, и прикатил к нам на лихаче: я ему дал расписку, он обшарил все свои карманы – ни копейки. И не это ли его толкнуло вспомнить обо мне и возвеличить мое имя. У Саксаганского я сидел ни жив ни мертв, у нас не было ни копейки, на Загородном комнату снимали, не выйдет дело – беда, а Рославлев, развалясь, величал меня: будто мои книги, как книги Цензора и Вл. Ленского, напустят такого огня и света в EOS, имя Саксаганского будет известно на всю Россию, – до "двенадцатого колена", почему-то по-библейски выражался Рославлев, и имя Анны Семеновны будет повторяться во всех уголках, где только подымется занавес и обнаружатся кулисы, в миллионах экземпляров будут изданы ее пьесы, – и он перечислил все 25:
1) Безумная. Драма в 2 действиях и 3 картинах.
2) Вне закона. Драма в 3 действиях и 4 картинах.
3) Генеральная репетиция. Водевиль в 1 действии.
4) Герой. Шутка в 1 действии.
5) Двести тысяч. Водевиль в 1 действии.
6) Именины в деревне. Шутка в 1 действии.
7) Именины Наташи. Водевиль в 1 действии.
8) Картинка жизни. Драматический этюд в 1 действии.
9) Коллекция. Фарс в 2 действиях.
10) На новую дорогу. Пьеса в 4 действиях.
11) Недуг времени. Драматический этюд в 1 действии.
12) Не понял. Драматический этюд в 1 действии.
13) Одурачили. Водевиль в 1 действии.
14) От Божьего ока не укроешься. Народная драма в 5 действиях.
15) Поздняя правда. Драматический этюд в 1 действии.
16) Роковая буква. Шутка в 1 действии.
На "Роковой букве" Рославлев вышел в соседнюю комнату: там Лазаревский, ожидая Анну Семеновну, работал над ее портретом, на столе около ящика с красками стоял графин с водкой и тут же на тарелочках закуска. Рославлев приложился, дернув "по-сибирски", как говорит Пантелеймонов, не водочный, а винный стакан, и закусив, вернулся продолжать:
17) Самой красивой женщине. Шутка в 1 действии.
18) Степной цветочек. Драматический этюд в 1 действии.
19) Сумерки. Драматический этюд в 1 действии.
20) Сети. Фарс в 2 действиях.
21) Тайга шумит. Драма в 1 действии.
22) То было раннею весной. Шутка в 1 действии.
23) Феминистка, или Долой мущин! Шутка в 1 действии.
24) Чем не жених. Водевиль в 1 действии.
25) Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться. Водевиль в 1 действии.
"Лошадиный зад", сказал Рославлев и с таким умилением, словно дело шло не о Трубецковом памятнике, а о собственном, и метко сплюнув на Саксаганского застрявшую в зубах недотрогу – селедочную мелкую косточку, которую без вреда мог бы и проглотить, еще больше разулыбался, – "всякий зад падет во прах, мнится", – он переходил на стихотворение, – окруженный Цензором, Вл. Ленским, Алексеем Ремизовым, как из-под земли подымается перед глазами пьедестал (ясно, он хотел сказать: монумент): Сак-са-ган-ский Санкт-Петербург".
Вот это я понимаю: и проймет и никому не обидно: подписывай контракт и получай деньги. А Котылев, и поздороваться не успев, с первых же слов: "свинья". И настаивая принять мою книгу "Рассказы", изд. Прогресс, тыкал свиньей в Стракуна. Видно было, что Стракуна "свинья" коробит, он, сдерживаясь, менялся в лице, и когда мы остались одни, Котылеву валандаться некогда, подпись схватил и прощай. Стракун сказал: "Какое обращение!", но не договорил: "хамское", остановился: за это "хамское" было б, он это знал, "набить морду", и это пустяки, а вот в газетах ввернуть подозрительное словечко о его изданиях… Котылева тронуть – обожжешься.
Я был уверен, что Петруша, как, я не знаю, а очень скоро будет знаменитым, раз взялся за него Котылев. Скажу наперед: мое предположение оправдалось – через какой-нибудь месяц после этой памятной мне встречи я узнал, что Бакст затевает написать группу поэтов и на первом месте, за Вяч. Ивановым, Блоком и Кузминым, значился Петруша Потемкин, а уж за Потемкиным Гумилев.
Правда, затея Бакста не осуществилась. В группу включили меня, потом вычеркнули, тогда Блок отказался участвовать, – а какая же группа поэтов без Блока? – так и расстроилось. Но это неважно, разговор, где поминалось имя Потемкина, долго еще занимал "среды" Вяч. И. Иванова. И еще: в ту пору в Москве возникнет "Золотое Руно". конкурс – я получу первую премию за рассказ "Чертик" ("Дом Дивилиных у реки. Старый, серый, лупленный. Всякая собака знает"), первую премию за стихи М. А. Кузмин, а вторую – Потемкин. Мне и Кузмину по 100 рублей, а Потемкину – 50. Но дело не в деньгах, слава! Но это когда-то будет, это я про себя – эти 100 рублей "Чертиковы", а пока, я уже понял, как со мной трудно, даже со сказками, если и Котылевское всемогущество и его "приемы" и обращение с редакторами и издателями не действуют.
4 Потерянный бриллиант
На другой день мне было назначено к Руманову, Морская 35. Аркадий Вениаминович Руманов представлял в Петербурге "Русское Слово". Это не Котылев с "Петербургской Газетой", шантажом и скандалом, полет выше и глаз острее, и без всяких безобразий мог человека прославить и вывести на дорогу. Перед Румановым заискивали и лебезили. Котылев раздувал Куприна, а без Руманова Рериху не подняться б так высоко и с такой быстротой, о Рерихе трубили в "Русском Слове". И еще связи. Котылева куда повыше допускали, а перед Румановым сами лестницы под ноги катились и сами собой распахивались двери.
День Руманова начинается спозаранку, не по-парамоновски, но не вровень и петербургским часам. В 8 утра я уже был на Морской.
Когда проснулся Руманов, я не скажу, но он еще лежал в кровати и говорил по телефону. Перед его дверью я услышал его голос: он называл то "граф", то Сергей Юльевич. Я понял, вспомнив стихи в "Жупеле" у Арцыбушева. "Граф Игнатьев сан-стефанский, Витте – граф американский", и терпеливо ждал окончания.
Разговор подходил к концу. Собеседник, видимо в хорошем расположении, "официально" не хотел оканчивать и спросил: "Что нового в городе?"
"Да ничего нет, да, в пятницу… и Руманов, точно кофию глотнув, с необычайной бодростью и темпераментом, как выкрикнул: "статуэтку!" "Статуэтку", – повторил Руманов, – барышня, не перебивайте, – и для камуфляжу: Столыпин – Ухтомский – Игнатьев – понимаете, "статуэтку" будут показывать…"
"Чья?"
"Не перебивайте… "статуэтка!""
И тут я понял, что секрет Сомова уж не секрет, о "статуэтке" знает весь Петербург.
Комната Руманова, где "вершились государственнйе дела", показалась очень тесной моим "подстриженным" глазам, так что и сесть негде. И очень белой: от газет или от стола – стол, как в больницах, столики. А сам Руманов, еще не одетый, белый – весь в белом – "розовый". Принял он меня очень ласково. У меня было письмо от Розанова. С закрытыми глазами я передал Руманову. Розанов писал: "Его, Ремизова, только никто не понял, это потерянный бриллиант, и всякий будет счастлив, кто его поднимет".
Когда Рославлев "провозглашал" перед Саксаганским о трех великих писателях: Дмитрий Цензор (ударяя на "Цензор"), Владимир Ленский (из "Евгения Онегина", кто этого не знает?) и Алексей Ремизов – мне было неловко, но я понимал, что это игра и по-другому нет возможности убедить Саксаганского принять мою книгу. Но Розановское было от сердца и бескорыстно. Правда, я чувствовал себя "потерянным", это мое с детства, но никогда не представлял себя блестящим. Я все больше убеждался, что душа у меня "мелкая" и разве можно сравнить с Серафимой Павловной? А воображение – без взлета Кодрянской и то, что называется "трепет" – только лихорадочный, а не горячечный.
Я был с Блоком и Андреем Белым, но с первых же встреч я почувствовал мою бедность. В революцию Иванов-Разумник скажет обо мне, сравнивая с Блоком и Андреем Белым – "бескрылый".
С письмом Розанова я передал Руманову и мои рукописи для "Русского Слова". Руманов пообещал все сделать. И вообще Руманов никогда не отказывал.
Но ничего не вышло: и мои рассказы, и мои сказки не подходили к русскому "Русскому Слову", это во-первых, а еще, а может, это как раз и есть во-первых, Руманов не разглядел Розановского потерянного бриллианта и не "поднял". Я это почувствовал.
* * *
Жили мы тогда очень трудно. Особенно, как перебрались с Кавалергардской на Загородный в комнату. Особенно в праздник, когда к хозяевам приходили гости: как в темнице сидели, Серафима Павловна тогда все плакала: Наташи с нами не было. Тут вот нас и освободил Рославлев, оболванив Саксаганского. И в М. Казачий переехали. И как раз о ту пору и Розановы переехали со Шпалерной в Казачий же. Ну, Котылев мне со сказками помогал – я и теперь не знаю, что его толкнуло ко мне, что ему от меня? Когда он старался для Куприна, тут было из-за чего, не он, так другой постарался б, но я – только одна неприятность и постоянные скандалы. Умные люди ему говорили: "Да брось ты с Ремизовым возиться, времени проводка, а карману шиш". И правда, много ль рублей он на мне заработал? – да на извозчика не хватит по редакциям ездить! И все-таки Кот-и-Лев, а впоследствии кавалер обезьяньего знака с повислым слоновым хоботом 1-й степени, он точно чего-то радовался, встречаясь со мной. В конце сентября 1917 года оба мы одновременно захворали: крупозное воспаление – я поднялся, а он не выдержал. Мне говорили о нем: "каторжная совесть" – не знаю, какая такая "каторжная"? Так и осталось загадкой почему человека "каторжного" повлекло ко мне и до смерти, отчаянный и вероломный, он был мне верен и никогда не "расстроил" меня, не огорчил душу. А когда его ругали, мне было больно.
А Рославлев – скажу и о нем, чем все кончилось, – Рославлев в своей разбойничьей поддевке, обставив Саксаганского, отстранился от Саксаганских издательских дел "EOS’а", или, вернее, Саксаганский, не дурак, рано или поздно сообразил, что ни Дм. Цензор, ни Владимир Ленский, ни я, и, само собой, ни Лазаревский с Рославлевым, никакие мы Львы Толстые и Достоевские и от нас никакого озарения "драматическим этюдам" Анны Семеновны, будь, например, Горький, Леонид Андреев, Куприн, Арцыбашев, ну хоть какой-то отблеск… в один прекрасный день, расплатившись с типографией, снялся со своей петербургской квартиры и отбыл с Анной Семеновной и ее драмами восвояси, в Екатеринослав, "разрабатывать ломаное железо".
Потом уже, без Саксаганского я встречал Рославлева на литературных вечерах и собраниях. Я всегда ему был благодарен, как он нас выручил тогда, освободив от Загородной тюрьмы. Иногда он заходил к нам и читал все те же "клики, пушки и трезвон": ему казалось, что это ершовское стихотворение в "русском" стиле и мне приятно. Помню, в "холерный" год – "не пейте сырой воды", у нас всегда стоял на столе большой кувшин отва̀рной воды, стаканов десять, помню, как Рославлев попросил напиться, его мучила селедочная жажда, и на моих глазах, стакан за стаканом опорожнил кувшин, все десять, и только выпустил воздух, как рыба пускает ртом. Вот он какой был человек многоутробный, он и на еду был такой же, а в Революцию, в 1920 году, голод его скрутил, а тиф прикончил. "Спасибо вам, Александр Степаныч!" – так мысленно я с ним простился. Само собой, Рославлев был кавалер обезьяньего знака 1-й степени с пушкой и колоколами обезьяньей великой и вольной палаты – Обезвелволпал.
5 Милосердные
Вернувшись от Руманова, помню, с каким восторгом я рассказывал о нем Серафиме Павловне, ведь я был так уверен, что все будет: мое напечатают в "Русском Слове", и деньги. Есть в житейской жизни такие маленькие вещи, вроде зубной щетки, конечно, скажут безулыбные безрадостные люди, "и пальцем можно!" – эти маленькие вещи необходимы, но как без денег? Я верил, я получу деньги, и не только зубную щетку, я пойду к Фаберже и куплю жемчужное ожерелье. (Один раз я уже совался, да очень дорого, чересчур!) Я всегда искренно верил, но никогда не огорчался, когда не выходило, это мое исконное: "быть готову ко всему".
До "статуэтки" какое мне дело? Меня занимало "безобразие", а оно в таких случаях непременно. Люди вообще очень доверчивы и пугливы, а это как раз на руку "безобразию". Ну что если нагрянет полиция или в самый разгар "сеанса" просто сказать: обыск. "Политически" тут, конечно, ничего, но скандал, конечно, ведь надо это Эрмитажное сокровище объяснить как-то.
Вот в чем я всегда винюсь: когда разыгрывалось мое воображение о всяких "безобразиях", я совсем забывал, что я не один, а стало быть, в конце-то концов, – все-таки как ни одурачен бывает человек, а глаза продерет и разберется – и тень от меня непременно упадет на Серафиму Павловну. Правда, я это скоро понял – ожегся – и уж под всякими предлогами перестал выходить на люди, хоть воображение-то мое нисколько не пропало. На душе моей много грехов.
Вечером зашла к нам Варвара Дмитриевна Розанова, как я предполагал. И прежде всего она спросила, поедем ли мы в пятницу к Сомову?
Я сказал: "да, собираемся".
"А что такое Сомов показывать будет, Вася рассказывал?" – Варвара Дмитриевна очень подозрительно посмотрела.
"Ничего особенного, сказал я, свой неоконченный портрет, и не всем будет показывать, стесняется".