Мне памятна наша встреча: Петербург, зима, 1908 год. Вскоре после моего "Бесовского действа" у Коммиссаржевской, освистанный и обезображенный карикатурами, я пошел на открытие Старинного театра: "Чудо о Теофиле", постановка Н. Н. Евреинова.С каким вниманием и сочувствием было встречено представление – средневековый миракль, вошедший сказанием в наши старинные сборники. На аплодисменты вышел Адонис (определение старого каноника Jean Chuzeville’а).
"Бесовское действо" и "Чудо о Теофиле" – одной закваски, в чем же дело? И тогда я сказал себе "культура". Конечно, и разве со мной согласился бы сняться барон Дризен, мой театральный цензор?
С этого "Чуда о Теофиле" начинается слава режиссера Евреинова.
* * *
Россия знает два имени. Ладили русский театр: Евреинов и Мейерхольд.
* * *
ЕВРЕИНОВ – МЕЙЕРХОЛЬД
* * *
– Потихоньку, скоморохи, играйте!
– Потихоньку, веселые, пойте!
* * *
Улицу Буало пересекает улица Молитор. Процессия повернула направо – путь к Знамению.
– Прощайте! – кричу вдогонку, следя.
Пара гнедых, запряженных с зарею,
Тощих, голодных и жалких на вид,
Тихо плететесь вы мелкой рысцою.
5 "Заветы"
Памяти Леонида Михайловича Добронравова 1887 – † 26.5.1926
Добронравов выступил в канун войны с Замятиным и Вяч. Шишковым: Замятин – "Уездное", Шишков – "Тунгусские рассказы", Добронравов – "Новая бурса". (Шишков и "Новая бурса" печатались в "Заветах" у Р. В. Иванова-Разумника, 1913 г.).
"Новая бурса" сразу заняла место в истории русской литературы. после "Бурсы" Помяловского первое и единственное "Новая бурса" Добронравова. Добронравов сделался известным писателем и не по газетам (свои хвалят своих или по каким "политическим" соображениям), а действительно не было семинариста в Петербурге, да и не только в Петербурге, все читали "Новую бурсу".
У Шишкова большой материал – 20 лет жизни в Сибири, не в ссылке, а доброй волей на работах – Алтай и тайга, сибирские промышленники и разбойники, вот что его привлекало изобразить, он и исполнил – много чего написал и в больших размерах, но первые короткие его рассказы в "Заветах" о странных людях – тунгусах с их полуречью (дикой или детской), с их кривыми движениями (как во сне: идут не улицей, а кругами через заборы – так вернее) – это лучшее Шишкова, это – настоящее.
У Замятина материал – "уездное?" – нет, его собственная голова, а средство: слова – игра в склад и лады.
Чехов завершил "интернационализм" русской прозы или, как тут говорят, "космополитизм": начал Пушкин (Пушкин "прорубил окно в Европу"), расцвет – Тургенев (между прочим, Достоевский рекомендовал Тургеневу обзавестись телескопом, чтобы, сидя в Париже, наблюдать жизнь в России, а так как жизнь и мысли связаны со словом, то, значит, телескоп и на слова!), конец этому интернационализму – Чехов (достаточно взглянуть на портрет: и это пенснэ со шнурком и записная книжечка!). После Чехова – "плеяда" Горького: тут или, как выразился один "поэт" про "Что делать?", "трактат-роман" (дело почтенное и педагогически очень полезное), или беллетристика (тоже вещь необходимая в общежитии: читают, обсуждают, спорят); эта беллетристика, конечно, за подписью, но по существу безымянная: все пишут одинаково – одними и теми же словами, одним складом, с одними оборотами и сравнениями (Леонид Андреев жаловался: "как начну писать, лезет в выражениях одна пошлость!"), иногда очень даже "красиво", попадается и неподдельный "пафос" и искренняя страстность, и всегда все понятно написано – по правилам "грамматически", что без труда переводимо на все европейские языки, хотя в этом и нет нужды (во Франции, например, больше тысячи томов в год выпускается такой беллетристики), правда, скучновато (одни пространные описания природы чего стоят!), но читается легко (а это-то и нужно) и легко забывается – "беллетристика"! И в то же время с концом
интернационализма началась работа над словом по "сырому матерьялу" и опыты над словом и "русским" складом (как и всевда не от пустого места, в прошлом были примеры: Пушкин – "Балда", "Вечера" Гоголя, Лесков). А началась эта работа с первой революции, можно даже обозначить место: круг Вячеслава Иванова. (Когда-нибудь историки литературы выяснят огромное значение этого ученейшего человека!) И в канун войны в этой "национальной" работе одно из первых мест – Хлебников и Замятин. А от Хлебникова – весь "футуризм", Маяковский (с традицией Ивана Осипова), и кто еще, не знаю (телескопом не обзавелся!), но чувствую, есть и должно быть. Один "дурак второго сорта" – (употребляю и совсем не в обиду философскую терминологию Льва Шестова, по-шестовски. дураки бывают двух сортов, первого сорта – это "Дурак", а второго сорта – это "дурак под Дурака"!) – так вот этот "дурак под Дурака" потом уже в самый разгар революции, (урвав поесть), признался мне, что уважать (признавать) начал Замятина, когда в войну, живя в Англии, Замятин написал повесть из английской жизни "Островитяне", а что до тех пор, состоя редактором "передового" (левого) журнала, он, "дурак второго сорта", в течение нескольких лет, все, что было близко к "Уездному" или другим подобным образцам, безжалостно "бросал в корзинку", а присылался такой материал из самых отдаленных медвежьих (неожиданных!) углов России и, к великому огорчению, "помногу". "Второго сорта!" не понял (да так по-шестовски ему и полагается, а то как же?), не почуял ("редактор!") – в самом деле, не из перста же вышла вся современная русская глубоко национальная проза, Леонов и другие – не понял, что начиналась не какая-нибудь местная работа, не петербургская выдумка и сумасбродная затея, а что-то гораздо большее – русское – какой-то сдвиг, поворот – революция! Да, это была революция – еще с революции 1905 года. Революция – завет: прошлое "сделанное" – все, что живо – пламенно, все равно, интернациональное и такое из беллетристики, не разрушать ни под какую руку – только дурашливый хозяин в революцию коверкает машины и разрушает "налаженный аппарат" каких-нибудь очень
полезных хозяйственных учреждений только потому – "революция!", "старый режим!" или еще как. Нет, не насмарку, а кроме того, ведь "слово"! – а слова, как звезды –
и звезда с звездою говорит –
Добронравов – материал еще больше, чем сибирского у Шишкова: Добронравов – сын священника, учился в Петербургской Духовной семинарии, по дому – связи с духовенством, и притом высшим. архиереи, митрополиты, синодские чиновники, Победоносцев, Саблер. Вот что должен изобразить Добронравов и в этой особенной обстановке – церковь, церковная служба, тут ему и книга в руки – в литургике познания его были огромны, бывал он по монастырям и в кельях и в архиерейских покоях.
После "Новой бурсы" (отдельным изданием в 1914 г.) Добронравов выпустил книгу рассказов "Горький цвет" (рассказы 1910–1915 г.) и написал целый ряд больших пьес.
У Добронравова был хороший голос баритон – дружил с Шаляпиным. Пристрастие к пению при исключительном даре – к опере, за душой богатейший материал – архиереи, митрополиты, пестрые мантии, митры в драгоценных камнях, панагии, усыпанные бриллиантами, наперсные кресты, звезды, золотые и серебряные ризы, лампады, архиерейский хор, колокола – Добронравов сам ходил как в мантии Святейшего, а его речь – из оперы (Шаляпин!). Таким представлялся он мне, когда я читал его рассказы о царе Сауле – очень величественно и красиво.
А тут Замятин: "красиво?" – "опера"? –?
– Если есть что-то самое порочное в литературе, это "красивость"; это какой-то словесный разврат.
– Но это нормально, эта "красивость"!
– Да, конечно. Недаром есть спрос и восхищаются и этим оценивают: "изящно", "красиво". Да, это нормально.
– А что нормально, имеет право быть (так, стало быть, по природе!). И почему "порок" и "разврат"? Имеет право и будет, как деторождение ("прямое назначение женщины дети"!), как лад и строй соловья, живописные ландшафты, приятная, ласкающая и убаюкивающая музыка или как "трагедия" – из-за "женщины".
– Но есть же разница между соловьем и человеком, между кошкой и женщиной. И ведь тут
тоже природа "эта разница", а она есть. "Музыка планет!" что в этой музыке от Девятой симфонии?
– Да ничего, наверно.
– Вот! – и в человеке ничего не может быть от соловья и в женщине от кошки… Один мудрец сказал, что приглашать к себе на обед, это все равно как пригласить в отхожее место рядушком испражниться. И я думаю, индус прав: неловко! Как-то неловко тоже читать, когда описывают, как какой-нибудь герой романа "гибнет" из-за "женщины", неловко же слышать "красивые" и "изящные" обороты речи, вообще неловко это "нормальное". А я согласен, это всегда будет, только – – –
Кроме рассказов и пьес, Добронравов писал стихи – под графа Алексея Константиновича Толстого, под былины.
– А ведь былины – эта слащавая подделка 18 века, пичкали нас во всех хрестоматиях с приготовительного класса, настраивая ухо на какой-то не русский "красивый" лад.
Вот он и призадумался.
И одно время, я не знаю, я не видел прилежнее ученика: с каким старанием и терпеливо он сверял в рукописях мои поправки; он знал на память целые страницы из Лескова –
– Подражать можно и следует для науки, чтобы самому, проделав всю работу, догадаться, в чем дело – для чего, напр., у Лескова какие-то "созвучные" слова: "Марья Амуровна", "просить прощады": или контрасты: кабак, и вот мысль: ехать в родильный дом! или начинается в прошедшем и неожиданно перебивка – настоящее! – как спохватился или со стороны кто.
Из "Соборян" и "Полунощников" Добронравов читает без книги, а сядет писать, и эта самая мантия Святейшего на плечах его, как живое к живому, и губы катушкой, вот запоет, как Шаляпин – не то "Борис", не то "Хованщина"!
Добронравов был настоящий писатель. У всякого есть какая-нибудь особенная склонность: один строит любовь и все что-нибудь мастерит, другой путешествует, третий, хлебом не корми, про политику, четвертый мечтает, а вот попадается, не оторвешь от бумаги, возьмет перо, и так оно у него как само ходит – такая склонность была писать у Добронравова. Во время войны он писал роман из студенческой жизни – 30 листов! Это очень поразило Горького: в наше время такой размах! У Добронравова был размах Чернышевского. Из "студенческой жизни" – это так, упражнение; к концу войны он приступил наконец к своему заветному – затеял роман (размер – 50 листов!): архиереи, митрополиты, мантии, митры, золото, драгоценные камни, лампады, колокола – и назвал "Черноризец". (Название удачное – "по контрасту"; впоследствии переменил. "Князь века" – "по-оперному"). Несколько глав он читал мне. Особенно "Всенощная" – такого никто не использовал, "всенощная"! – до ощущения ладана и чувства "подъема", когда на Великом выходе запоют "Величание" – сначала клир, потом певчие –
Величаем Тя, Пресвятая Дево,
Богоизбранная Отроковице –
В революцию (1917) Добронравов забросил "Черноризца", а в 1920 г. уехал из России: поехал проводить мать, сестер и брата – "вернусь через месяц!" да там и застрял, рукопись осталась неоконченной.
Осенью 1924 г. Добронравов появляется в Париже. Я очень обрадовался – "вот, думаю, теперь и помереть не страшно, Добронравов не бросит, похоронит!" – "и справку какую по церковной истории или в службе, Добронравов скажет!" "Новая бурса", журнал "Заветы", Р. В. Иванов-Разумник, Шишков, Замятин – я напомнил о "Черноризце". И секретарь "Заветов" С. П. Постников пишет ему из Праги о "Черноризце". "Рукописи нет – где-нибудь в Петербурге, и должно быть, пропала на квартире – надо все заново!" Но это надо. Ведь это то, что он должен сделать и единственный, кто может сделать.
Добронравов занялся "Черноризцем" И, как когда-то в "Заветах", приходил читать. Называлось "Князь века", не "Черноризец".
Тогда Добронравову было 30 лет и у него был хороший голос – баритон, а теперь под 40, и голос пропал. Я слушал, но поправлять не мог – в 40 не переделываются. "Мантия Святейшего!" – или никогда не сбросить? Или восстанавливать – тоже ничего не выйдет? Там был "Черноризец", теперь "Князь века" – "беллетристика" – очень "красиво" – какие эпитеты, образы! –
– Беллетристика – вещь в общежитии очень нужная и полезная. Пока женщины будут рожать детей и "герои" погибать из-за "женщины", а "героини" краситься (украшаться) для "героев", пока будут устраивать
(и всурьез!) публичные обеды, пока будет такое "ненормальное" и т. д. и т. д., как же без беллетристики? "Князь века" – книга имела б огромный успех и здесь в зарубежном несчастьи и там, на родине, в России – но ведь я-то хотел другого – пусть никакого успеха!
– такой ведь особенный матерьял – и ведь никто больше не может, не знает такого –
– "Мертвые души" не беллетристика, "Полунощники" не беллетристика, можно сколько угодно читать, и никогда не скучно. А "беллетристика" на раз. Во второй раз не возьмешь Нельзя "перечитывать".
– Ну хотя бы раз!
– И о большем нам нечего думать. В самом деле, все литературное поколение после Гоголя, Толстого, Достоевского, Лескова – все мы – ведь второй сорт и вот нисколечко не прибавили в книжную русскую казну… разве наши пожелания?..
Про свои пожелания я мог говорить Добронравову, но встреваться в "Князя века" я не мог, – теперь уж не 50 листов, а говорилось о 30. Все-таки 30, это – я даже себе представить не могу. Одно только, чтобы закончил. А то все отдельные главы, и не поймешь, не то из середки, не то из конца…
А потом вдруг Добронравов исчез. И в последний год был у нас раза два. Я понял, хотя и боялся себе сказать: ""Черноризца" он не пишет". И все как-то отводило от этого разговора. Добронравов рассказывал советские анекдоты:
"Ленин помер, а дело его живет!" (Записка, оставленная ворами в ювелирном магазине).
"Русская колония празднует свой праздник!" (Ответ иностранцу, что значит – звонят колокола в Москве на Святой).
"Авторская скромность". (Надпись на деньгах).
И странно, рассказывал он очень просто, безо всякой "мантии" и ни одного "оперного" оборота.
Нынче на Пасху – 1 мая – забрались мы в церковь спозаранку. Пугали нас: трамвай в 8 прекратится, и народу найдет, затолкают. Вот мы с 8-и и стали. Стою и дремлю и озноб – будет жарко, нечем дышать, вот наверху окно и отворено. Так – идешь по Никольской, а у Пантелеймона стоят по стенке, дожидаются: мощи привезут! – стою и жду. В церковь зашел Добронравов: к плащанице приложиться и свечку поставить. – Он был очень болен: крупозное воспаление легких, недавно из больницы. Но выглядел ничего – очень только бледный – а нарядный такой. Я свое: о "Черноризце". Но он рукой так – пепснэ поправил.
"Ну что нового на Олимпе?"
"Мне – насчет "Олимпа" –!? – И прошу. собрать бы те главы "Черноризца", что он написал, – и мне дайте, я придумаю!"
И простились.
В последний раз. На Преполовение (середа 4-й недели) помер: недели не пролежал, "вдруг одно легкое истлело" – скоротечная чахотка!
А когда он приехал в Париж, к кому я только не приставал: "послушайте, "Черноризца" Добронравов прочитает!"
"Какой Добронравов?" (а были: "какой Тихонравов?") – вижу, никто не знает.
"Добронравов, автор "Новой бурсы" (нет, не слыхали! – Разумник Васильевич, Добронравов помер!), автор "Новой бурсы", родной брат Левитова (с его "белой дорожкой", открывшейся ему весной!), Слепцов (с его "фе-фе-фофем"), Николая Вас. Успенского (с жестокими рассказами и жесточайшим концом: в Москве зарезался), русский из русских –".
6 Яков Петрович Гребенщиков
Помер Яков Петрович Гребенщиков, один из самых ревнивых и яростно-ревностных библиотекарей Государственной Публичной Библиотеки, известный всему книжному Петербургу под именем "василеостровского книгочия" и знакомый всякому, кому приходилось бывать в библиотеке – безымянно по бороде и падающим, спускающимся, как на колок, на нос волосам при исступленно-восторженном говоре на старинный манер протопопа всея Руси Аввакума.
Помер Яков Петрович Гребе́нщиков, как сам он величал себя, не около дорогих его сердцу книжных сокровищ Публичной библиотеки, в которой служил с войны до прошлого года верой и правдой, "отдавая все свои силы", и не на 15-й линии Васильевского острова, окруженный любимыми книгами "первого издания", которые добывал самоотверженно, отказывая себе в самом необходимом житейском, а в Сибири, в Новосибирске, быв. Ново-Николаевске, в ссылке.
Я помню, в самую темь военного коммунизма, в годы 1918–1921, у кого только не было по слабости человеческой мысли бежать куда глаза глядят – "оставить Россию? а кому же сторожить русскую книгу?" – Яков Петрович приходил в ярость. Какая преступная рука, какого изменника России могла подписать ссыльный приговор книголюбу, стражу Государственной книжной казны, незаменимому работнику, подлинно "герою труда"!
Я. П. Гребенщиков из города Ржева, пролетарского происхождения, сам своим трудом, при всех лишениях бедности добывший себе высшее образование, человек чистого сердца, с душой песенной и умилением. Любитель старинного церковного пения, пел на клиросе и, имея голос козий, но при необычайном одушевлении, и козлогласуя, приводил в чувство и благоговение молящихся. И вообще зол был песни петь. В темь и "глад и мор" военного коммунизма, в годы 1918–1921, я не запомню жизнерадостнее человека во всем Петербурге: в какой только ячейке, на каком только собрании: и у балтморов и у красноармейцев, и на всяких "трубошных" заводах во всех районных отделах и подотделах не выступал он, "бия себя в грудь", часами читая о своем любимом библиотечном деле и библиографии, а после лекции – песни петь.
Книжники! вам это понятно: за неточное примечание, за перепутанную хронологию он мог на всю жизнь поссориться с приятелем, а за разорванную или похищенную книгу вступить в рукопашь.