- А вам сколько лет, Иосиф Виссарионыч? - спросила Анна Михайловна, щурясь.
- Без трех… шесть десятков… будет зимой.
- A-а! Только на один год? Но ведь у меня, Иосиф Виссарионыч, участочек два гектара, а у тебя… у вас - малость побольше… Ровно бы тоже не след утомляться… Вы бы к нам приехали, в колхоз. Эх, и молоко у нас парное!
Сталин рассмеялся, полез в карман за трубкой.
- Да его и у нас тут хватает… молока парного.
Они гуляли по коридору, и Анна Михайловна неторопко рассказывала. Прозвенел звонок, коридор опустел, а Сталин все слушал ее, вглядываясь через непритворенную дверь в зал.
- Двойни? - переспросил он, когда она заговорила о сыновьях. - Счастливица… И без отца воспитала?
Он одобрительно кивал головой, и когда Анна Михайловна рассказала, как сыновья ее работают сейчас в колхозе, он вынул изо рта трубку и, поглаживая усы, улыбнулся:
- В мать пошли… Хорошая мать!
И тут Анна Михайловна дрогнула, заторопилась, заговорила, что вот не привезла, как другие, подарочка, а есть у нее заветный снопик льна, пожалуй, повыше ее будет ростом.
- Подарочка? От вас, Анна Михайловна?.. Да вы нам такой подарочек привезли, лучше и не надо, - остановил ее Сталин. - Ваши сыновья - вот подарок.
Он подвел ее к окну и, глядя куда-то вдаль, помолчал.
- А лен - это хорошо. Очень… - задумчиво сказал Сталин. - Но лен - что? Лен - дело наживное… Дети - вот главное… Они наше будущее, наша надежда… Ради кого проливали кровь, умирали отцы и матери? Ради детей своих… Ради кого мы с вами живем, боремся, строим? Ради детей своих… Мы начали, они завершат наше дело, сменят нас, стариков, донесут наше знамя до победного конца… Не правда ли? Дети наши - счастье наше.
Он опять помолчал, потом шагнул, встав совсем близко, поднял правую руку и, вытянув указательный палец, как бы убеждая, сказал:
- Берегите свое счастье, Анна Михайловна!
XXII
Вечером совещание закрылось, но участников его попросили не разъезжаться.
- Ты знаешь почему? - шепнула на ухо Анне Михайловне колхозница из Смоленской области. - Нас орденами наградят. Мне Михаил Иванович сказал.
- Ежели всех награждать - орденов не хватит, - усмехнулась Анна Михайловна.
Они посетили Мавзолей Ленина, осмотрели Кремль, музеи, побывали в театре и, разумеется, покатались на метро. Все было ново, интересно, особенно лестница, которая спускала и поднимала людей и вдруг из ступенчатой превращалась в бегущую дорожку и ставила человека на изразцовый пол. Хороши были музеи. В театре, как в жизни, горевали и радовались люди. Но ничто так не потрясло Анну Михайловну, как Мавзолей Ленина.
Когда она увидела это величественное мраморное сооружение, часовых, неподвижно стоявших у входа, молчаливую очередь посетителей, у нее на глаза навернулись слезы.
Она ступила на порог Мавзолея, и ее сразу окружила тишина. Анна Михайловна шла, затаив дыхание, почти на ощупь, держась за мраморную стену. Камень был гладкий, чуть влажный, как памятник на могиле под липами.
На возвышении, в стеклянном гробу, лежал Ленин. Он словно спал. У него был высокий ясный лоб. Тужурка на нем была простая, темно-коричневая.
Анна Михайловна медленно обошла гроб кругом, не сводя горячих глаз с Ленина. Перед ней была вечность. И она поклонилась этой вечности.
Выйдя из Мавзолея и заметив, что некоторые посетители снова встают в очередь у входа, она поступила так же.
И весь остаток дня Анна Михайловна была тихая, неразговорчивая, отказалась идти в кино и рано легла спать. Ей приснилось, что она третий раз была у Ленина. Он по-прежнему лежал в хрустальном гробу. Она поцеловала Ленина в лоб, он открыл глаза, встал, и они долго о чем-то хорошо разговаривали…
А утром семнадцатого марта, когда Анна Михайловна еще лежала в постели, вспоминая ускользнувшие подробности сна и дивясь на него, принесли газеты, и на первой странице крупными буквами было напечатано постановление правительства о награждении передовиков по льну и конопле. Анна Михайловна нашла в этом постановлении и свою фамилию.
В этот день она так расхрабрилась, что вышла на улицу одна, пошла толкаться по магазинам, накупила сыновьям и себе всякой всячины - и, возвращаясь в гостиницу, заплуталась. Не долго думая, она обратилась за помощью к милиционеру, стоявшему на перекрестке. Он указал ей дорогу.
Через два дня в Кремле, на заседании Президиума ЦИК СССР, Михаил Иванович Калинин вручил Анне Михайловне орден, пожал руку и поздравил. И на ордене, выпукло и незабываемо, как звезда на мраморном памятнике далекой могилы, сиял облик того, кому она поклонилась в Мавзолее.
Анна Михайловна не пожалела праздничного платья, булавкой проколола дырочку на шерстяной материи и вдела орден.
В конце заседания, после речи Калинина, в зал вошли Молотов и Сталин.
Когда все немножко поуспокоились, Анна Михайловна подошла к Сталину. Он узнал ее и поздоровался, как со старой знакомой.
- Вот… наградили… - сказала Анна Михайловна тихо. - А за что, и сама не знаю.
Сталин протянул руку и потрогал орден.
- За лен… - сказал он, помолчал и, улыбнувшись, добавил: - За сыновей, Анна Михайловна.
Анна Михайловна сделала движение, чтобы обнять Сталина, и не решилась.
Потом пришел фотограф, Анна Михайловна примостилась в четвертом ряду, стала на цыпочки и повыше подняла голову. Фотограф нацелился аппаратом.
- Постойте, - сказал Сталин, отыскал Анну Михайловну, посадил ее перед собой за стол, где уже сидели самые знатные колхозницы, а сам стал позади.
XXIII
Вернувшись из Москвы, Анна Михайловна приметила, что сыновья словно бы изменились. Они и не поздоровались толком с матерью, неловко, как от чужой, приняли подарки и молча, чинно, будто гости, расселись по лавкам. Михаил не спускал широко раскрытых глаз с ордена. Алексей, насупившись, поглядывал искоса в окно и грыз ногти.
- Ну, как тут дома, что? - спрашивала Анна Михайловна, прибирая шубу, баульчик, распаковывая свертки, немножко досадуя на сыновей и тревожась. - Как жили без меня? Здоровы?
- Ничего… Здоровы, - в один голос ответили сыновья.
- Голодные без матери не сидели?
- Н-не-ет…
- Да что мямлите, ровно неживые? Набедокурили, так сказывайте! - прикрикнула мать, начиная сердиться. - Корова как?
- По три раза доил… как вы… наказывали, - сказал, запинаясь, Алексей.
- С чего это ты завыкал? - спросила, усмехаясь и добрея, мать.
Сын взглянул на нее, смутился, пробормотал что-то непонятное.
В избе было тепло, чисто прибрано. Пахло щами и табаком. Полосатые дерюжки аккуратно лежали на свежевымытом желтом полу. Анна Михайловна с удовольствием прошлась по этим дорожкам, заглянула в спальню, мимоходом оправила пикейное покрывало на кровати, погрела у печки руки.
- Прозябла, - сказала она, кутаясь в шаль, - чайку бы… с московскими гостинцами. Или уже пили?
Михаил, ни слова не говоря, сорвался с лавки, кинулся на кухню и загремел самоварной трубой. Алексей, расставшись с окном, торопливо колол лучину.
- Где угли, Ленька? - шепотом спросил Михаил.
- В корчаге, под шестком, - также шепотом ответил брат.
- Постойте, я сама, - сказала Анна Михайловна, чему-то улыбаясь и засучивая рукава праздничного платья.
Но сыновья точно не слышали матери, суетились на кухне и вроде бы не подпускали мать к самовару.
- Ну-ну, - оттолкнула она их от самовара, - это еще что такое?
И за чаем сыновья молчали, будто стеснялись матери. Они почти не притронулись к городскому угощению, сдержанно благодарили, когда Анна Михайловна предлагала отведать того и другого, старательно дули в блюдца на горячий чай, как маленькие ребята. Анну Михайловну все это вначале смешило, а потом рассердило.
- Что же вы не спросите ни о чем? - с досадой сказала наконец она. - Ведь не в лесу мать была, в Москве… Все правительство видела. Со Сталиным разговаривала.
Глаза у Михаила стали совсем круглыми. Он смотрел то на орден, то на рот матери, и блюдце прыгало в его руке. Алексей навалился на стол, покраснел, подвинулся к матери ближе. Он достал папиросу и никак не мог ее раскурить.
- Про вас спрашивал… Сталин-то, - добавила мать ласково.
- Да что ты?! - воскликнул Михаил, вскакивая. Неловкость и сдержанность с него как рукой сняло. Он засмеялся, подмигнул брату… и вдруг опять присмирел.
- И про м-меня… спра… шивал? - заикаясь, выдавил он шепотом.
- И про тебя.
- А что… а что ты ему… сказала?
Алексей, обжигаясь папиросой, нетерпеливо потянул брата за рукав:
- Да не мешай, сядь. Рассказывай, мама, рассказывай!
Анна Михайловна рассказывала, смотрела на сыновей и думала о том новом, что открылось ей в Москве… Да ведь она всю жизнь только ребятами и жила, вырастила, воспитала красавцев сыновей. Но одна ли воспитала?
Она подумала о том, что ей ведь помогли выходить этих двух парней. И Анне Михайловне захотелось отблагодарить добром за добро, но она не знала каким. Все, что она делала для людей, для своей страны, было такое малое, обыкновенное, какое мог делать и делал каждый. А ей хотелось большего, отплатить радостью за радость…
"Старуха… где мне… Может быть, ребята мои со временем отблагодарят", - сказала она себе.
Самовар допел свою песенку и затих. Остыл чай в стаканах. Стало смеркаться, пора было зажигать огонь и управляться по хозяйству.
Анна Михайловна хотела подняться из-за стола, но сыновья не пустили, зажгли лампу и пристали к матери с новыми расспросами. Лица у них горели, они теперь не стеснялись, не робели перед матерью, и все это ей было приятно.
- Дай… посмотреть, - сказал Михаил, подсаживаясь к матери и осторожно прикасаясь к ордену.
Анна Михайловна сняла орден. Михаил бережно подержал на ладони, потом передал брату. А когда тот нагляделся, Михаил, подавая орден матери, шепнул:
- Ах, Михайловна, да какая же ты у нас… хорошая!
Алексей услыхал и негромко рассмеялся.
- А ты и не знал?
- Поболтайте у меня, - оборвала мать, неловко двигая на столе посуду.
Михаил повертел орден в руках и нерешительно вдел в петлицу пиджака, подошел к зеркалу и, подняв голову, расправив плечи, точно вырос. Опустив руки по швам, он стоял, тонкий и стройный. Мать видела, как он, строго сжав губы, косился на орден, потом лицо его дрогнуло, сморщилось от смеха.
Повернувшись, Михаил подлетел к брату, щелкнул каблуками.
- Позвольте познакомиться: Михаил Стуков, летчик.
- Будет тебе дурачиться, - хмурился и улыбался Алексей.
- Нет, ты скажи, идет ко мне орден? - пристал брат. - Правда, идет?
- Заработай, так и пойдет.
- Заработаю, братан, честное слово, заработаю. Мне бы только в летчики попасть…
- Ну-ка, летчик… подай мне полотенце, которым посуду вытирают, - приказала мать.
Несмотря на распутицу, Анне Михайловне пришлось много разъезжать по району, выступать на колхозных собраниях.
Все проведали, что она была на совещании с руководителями партии и правительства, и все хотели в точности знать, о чем там, в Москве, шла речь. Она рассказывала как умела, иногда подмечая с горечью, что рассказывает плохо. У нее не хватало слов передать все, что она видела, слышала и чувствовала. Шерстяное платье с орденом она спрятала в сундук и надевала его только по праздникам.
Долгое время Анна Михайловна не замечала перемены в своей избе. Только когда из Москвы в розовом пакете пришла карточка и Анна Михайловна, купив большую со стеклом рамку, вздумала повесить карточку в красный угол, она ахнула: где привычно висели иконы, курчавился рыжеватый мох.
- Это кто же вам позволил снять? - набросилась она на сыновей. - Кто хозяин в доме, а?
- Вона! - удивился Михаил, насвистывая. - Сама сняла, а нас ругаешь. Память теряете, Михайловна… Ну, а хотя бы и мы? Так ведь когда это было, еще в марте… За давностью времени не такие преступления прощают.
- Куда девали? - строго спросила мать.
- На чердаке.
- Сейчас же принеси… сейчас же! - Она застучала кулаком по столу.
Сыновья посмеялись и не послушались матери.
Тогда она сама слазила на чердак, принесла иконы. Хотела повесить их на прежнее место, но карточка так хорошо подошла в пустоту красного угла, словно нарочно это место для нее оставили.
- Ну, ладно, - сказала себе Анна Михайловна и повесила иконы на кухне.
XXIV
Прошло два года.
Много событий случилось за это время в колхозе. Катерина Шарова родила тройню - двух девочек и мальчика, и Костя, ошалелый от счастья, устроил пир на весь колхоз. Была на этом пиру и Анна Михайловна, она сидела рядом с Дарьей, и та жаловалась ей тогда, что у нее сердце ровно бы останавливается.
- Как лягу спать, так оно и зачнет прыгать, - сказала Дарья шепотом. - Упадет, и нет его… Ахнешь со страху, вскочишь, оно и забьется, застучит шибко-шибко. Поотойдет, задремлешь, а оно сызнова падает… Недолго мне, видать, жить осталось.
- Ну, полно, - успокоила Анна Михайловна. - Я послабже тебя, да о смерти не думаю. Теперь нам, Дарья, с тобой только жить да жить.
- Дочку замуж выдать охота, - грустно сказала Дарья.
- И выдашь, не сумлевайся. Мы еще с тобой не на одной свадьбе погуляем. Может, породнимся… Вот раскисла!.. Ну-ка выпьем красненького за новорожденных.
Дарья чокнулась, выпила и словно повеселела немного. Рассказала, смеясь, как Строчиха, "ослепшая" с весны, летает на станцию, только молоко из бидона плещется. На всю одворину огород развела, картошку, морковь и лук мешками в город таскает, а чуть на колхозную работу нарядят - палку в руки, по стенке пробирается, скажи, совсем слепая.
- Притворяется. Базар ей дороже колхоза, - заметила Анна Михайловна. - И чего правление смотрит?
Захмелев, они поругали правление, попели песен, а потом, прогнав Катерину к столу, к гостям, по очереди качали огромную плетеную люльку, в которой поперек, под голубым атласным одеялом, лежали тройняшки. Дарья больше не жаловалась, нянчила ребят дотемна, пока пировал народ, ушла от Шаровых последней и, как потом рассказывал Николай Семенов, захотела еще чаю, он согрел самовар, она напилась, вздумала писать письма дочерям и сыновьям, звать их на лето в деревню, три написала, а четвертое, сказала, утром допишет, что-то устала, легла и не проснулась.
Семенов загрустил, как-то сразу ослаб, сгорбился и попросил освободить его от обязанностей председателя колхоза. Он решил переехать жить в Ленинград, к старшей дочери, работавшей поваром в ресторане. Просьбу Семенова уважили. Он попрощался и уехал, прожил в Ленинграде зиму, а весной неожиданно вернулся в колхоз.
- Сбежал… скучно без дела, - невесело объяснил он. - Спи, ешь и сызнова спи… Эдак подохнешь на сегодняшний день… Займусь по-стариковски пчелками, они у вас тут, я вижу, без призора.
Но пчелок ему оказалось мало, через месяц он заведовал молочнотоварной фермой, а потом его выбрали председателем сельского Совета. Работал Николай Иванович с жадностью, как прежде, хотя уже не гремел его голос, а голова совсем поседела.
Анна Михайловна почти не изменилась за эти два года. Маленькая, худощавая, живая, она легко несла свою старость.
Иногда на нее находило забытье. Оставив работу, она углублялась в себя, как бы созерцая что-то видимое только ей одной. Часами она сидела на солнце, не шелохнувшись. Приятно припекало голову, руки, плечи; ветер гладил волосы. Ею овладевала сладкая истома, она закрывала глаза, хотя и не спала. На душе у нее было спокойно. Она ни о чем не думала, просто отдыхала. Она слышала мерное биение своего сердца, ровное, глубокое дыхание и, как бы отстранившись, даже видела всю себя, согретую солнцем, недвижимую, в покое. Потом, встрепенувшись, она восклицала:
- Ах, батюшки, никак я чуток задремала? Вот чудеса!
Живо вскакивала, принималась за дело, и все кипело в ее руках.
Сыновья настаивали, чтоб она не работала в колхозе, отдыхала, но она и слушать про это не желала.
- Поработаю, пока силы есть. Еще насижусь и належусь, когда хворь подойдет… Слава тебе, здоровехонька я, - обычно отвечала она на сыновние уговоры. - Без дела я, ребята, заскучаю, как Семенов Коля… Что, хозяйки молодой захотелось? Вот я вас!
В середине августа, на колхозном собрании в клубе, Анну Михайловну поздравили с шестидесятилетием. Новый председатель колхоза Костя Шаров, большой мастер на всякие торжества, преподнес ей целый веник цветов и живую индюшку, купленную в птицесовхозе, а сыновья подарили дома кашемировую шаль и пальто на меху, за которым не поленились украдкой съездить в город.
Она поворчала на сыновей, что больно много денег попусту извели, но подарки приняла и в тайне была ими обрадована. Вечерами, оставаясь в избе одна, Анна Михайловна зажигала лампу-"молнию" и примеряла пальто и шаль перед зеркалом, ожидая зимы, когда можно будет, нарядившись, пойти вместе с сыновьями в клуб, на люди.