В горнице пахло вяленой рыбой и душистой ароматной краской. Было тесно от лодочных вёсел и удилищ. На длинной самодельной полке стояли двенадцать томиков Льва Толстого. Книжки были в тонких обложках, давнишнее приложение к "Огоньку".
Веня снял с плеча трубу, постоял задумчиво у полки с книгами, потом подошёл к окну, из-под рамы которого дул ветер, и с грустью смотрел, как "Пальма" всё дальше и дальше уходила вниз по течению.
Мы ещё встретимся с тобой, "Пальма", подумал Веня. Я даю тебе слово на триста процентов.
Бельчук молча стоял и ждал. Потом он догадался и, достав удостоверение, развернул его:
- Пожалуйста.
- Зачем? - обернулся Веня. Он посмотрел Бельчуку в глаза и повторил: - Зачем?
Большой белый гриб молчал.
Веня достал из рюкзака портфель и положил его на стол.
- Забирай.
Но Бельчук аккуратно открыл портфель, выложил на стол чёрные мешочки и с вниманием ювелира осмотрел каждый мешочек.
- Разве всё это необходимо? - спросил с раздражением Веня и снова посмотрел в окно на уходящую "Пальму". Пароходик едва виднелся.
Бельчук развёл руками и оправдался:
- Работа.
Калашников отошёл от окна и вздохнул. А Бельчук кивнул и улыбнулся ему вежливо и неопределённо, как улыбаются на всякий случай некоторые незнакомые женщины. Ведь улыбка ни к чему не обязывает.
- Спасибо тебе. Выручил, - сказал Бельчук.
- Не стоит. Мне всё равно по пути.
- Меня ждёт машина, - извинился большой белый гриб и взял в руки кожаный портфель Исаченко.
- Бывай, Бельчук, - Веня нехотя протянул руку. - Хорошая у тебя работа. - И неожиданно спросил: - А что потом сделают с этим золотом?
- А кто его знает, - уклонился от ответа Бельчук. Он пожал плечами и переложил портфель из одной руки в другую.
- Я умею хранить секреты, - твёрдо пообещал Веня.
- Я тоже, - сказал Бельчук.
- На нет и суда нет, - нахмурился Веня. Он взял в руки трубу и обвёл взглядом избушку.
И тогда в Бельчуке, верно, пробудилась совесть или ему захотелось сделать что-либо приятное для Вени. И большой белый гриб как-то виновато и смущённо ответил:
- Я правда не знаю. Приеду я на аэродром, есть у нас такой. Там будет ждать меня самолётик. Он у нас всегда один и тот же. Передам я эти монеты в надёжные руки… Вот, собственно, и всё. И полетит всё это хозяйство куда-то, куда ему нужно полететь.
- Всё как по нотам, - сказал Веня.
Бельчук улыбнулся, на этот раз тепло и мягко. Когда он улыбался, на щеках у него появлялись маленькие ямочки, совсем как у девчонки. Эти ямочки больше подходили Бельчуку, чем его коричневая фетровая шляпа.
- Ты не подбросишь меня до узловой? - спросил Веня. - Я бы там сел на товарный и к вечеру был бы в городе.
- Мне в другую сторону, - вздохнул Бельчук. Было заметно, что отказывает он неохотно. - Я через Таёжный.
- Через Таёжный? - улыбнулся Веня. Он вспомнил грустного Сёмку, его просьбу, крошечный посёлок Роз и почту в этом посёлке, в котором ваза с певучими линиями была похожа на грузинский кувшин, и ключ от города у мэра, девчонки, которую он первый раз в жизни не осмелился поцеловать.
Веня поправил рюкзак и ответил:
- Поеду с тобой в Таёжный. У меня и там дело найдётся.
Всю дорогу до Таёжного они решали кроссворд в журнале, целый час вспоминая и мучительно угадывая, к какой скале был прикован Прометей. Но так и не угадали и не вспомнили. Тогда они забросили кроссворд, лучшее лекарство от скуки, и принялись болтать о всякой всячине.
Лёша Бельчук оказался разговорчивым малым, который за словом в карман не лез, и скоро Веня, если бы ему потребовалось, мог подробно записать биографию Бельчука.
Лёша считал себя закоренелым холостяком по единственной причине - его невеста сбежала от него накануне свадьбы. Правда, через неделю она в слезах умоляла простить её, и Бельчук в силу своей джентльменской порядочности простил её. Однако в день свадьбы, вновь назначенной, она ушла снова и больше не вернулась.
Воистину логика женских поступков не подлежит никаким исследованиям!
Бельчук оставил свой Васильков, зелёный и пыльный городок под Киевом, где груши и яблоки продавались на базаре вёдрами, а ведро стоило тридцать копеек, и подался в Якутию, где с геологами искал алмазы; потом мыл золотишко в районе Бодайбо и рыбачил на Байкале, промышляя омулем.
Веня узнал от Бельчука, что весь омуль закупает у нас Чехословакия. Он вспомнил Яна Пиллара и решил, что, как только вернётся домой в колонну, сразу напишет ему ответное письмо.
Уже год, как Бельчук сменил профессию. Он говорил, что с такой работой ему удобно готовиться в институт. А Лёшке очень хотелось поступить в библиотечный институт и жить среди книг и кроссвордов.
Он собрал на сберкнижке пять с половиной тысяч рублей, полагая, что этих денег ему вполне хватит, чтобы спокойно проучиться пять лет, не ломая себе голову над тем, к кому пойти поужинать. Может быть, это было и правильно.
Кроме того, Бельчук мечтал о большой серьёзной библиотеке. Своей собственной. Это было правильно без может быть.
А ещё Бельчук страдал манией собирать и менять авторучки. У него было шестьсот четыре вечных пера из сорока девяти стран, но Лёша уверял Веню, что это элементарный мизер, что после Адама и Евы человечество выпустило столько авторучек, что ими можно было бы выложить весь Тихий океан, и что ленинградский физик, доктор наук Беляев, с которым Лёшка переписывался, собрал три тысячи авторучек из ста двадцати стран.
После таких слов Веня не мог не подарить Бельчуку свою польскую авторучку, в которой ещё на почте в посёлке Роз кончились чёрные чернила.
Лёша долго рассматривал рекламную марку Познанской международной ярмарки на авторучке и остался страшно доволен.
Эту авторучку Вене подарил в Братске польский артист Генрик Грыхник. Этот Грыхник работал в своём городе Забже электромонтёром на местной электростанции, а потом стал тенором Силезской оперы в Бытоме.
У польского квартета, который сопровождал Грыхника, заболел лихорадкой гитарист, и Веня с успехом заменил его. Это же не пианино, а гитара. Вот тогда Генрик и подарил ему авторучку.
А потом до утра они прогуляли по городу, по всем семи Братским улицам, и с верхней эстакады Братской плотины, которая в то время достигла ста десяти метров, Грыхник выбросил в Ангару целый рубль мелочью. И вышло, что не зря он бросал. Он вернулся в Россию. Зимой Веня прочитал в "Известиях", что Грыхник с успехом выступил в Большом зале консерватории.
Бельчуку тоже хотелось чем-то похвастаться. Он достал одно вечное перо из своего авторучечного многообразия и показал Вене. Авторучка была шариковая, с обнажёнными женщинами (сразу понятно, что американская), которых можно было одевать и раздевать, вращая авторучку слева направо.
Веня иронически улыбнулся и спросил:
- Ну и что?
- Ну всё-таки, - сказал Бельчук.
Он не испытывал неловкости или смущения. Совсем нет. Лёша решил, что его не поняли, и он спрятал свою шариковую авторучку.
Когда они приехали на Таёжный, шёл мелкий косой дождь, будто над землёй опрокинулась огромная корзина и из неё сыпались тонкие блестящие иголки.
Несмотря на непогоду, в городке проходил осенний кросс: бесконечное множество спортсменов в цветных майках бегали по дороге, как бабочки.
- У них дистанция - три круга вокруг посёлка, - сказал Бельчук.
- Забавно, - ответил Веня. - У нас так не побегаешь. Трасса в один конец триста пятьдесят километров. Вот если мотокружок организовать, тогда туда и обратно можно будет сгонять за один день.
Таёжный, как и посёлок Роз, был тоже будущим городом химии. Здесь тоже скоро вырастет гигантский комбинат, и он тоже будет самым большим в стране.
Веня выбрался из кабины и спросил на прощанье Бельчука:
- Ты любишь грибы собирать?
- Собирать люблю, а есть не могу, - ответил Лёша и сморщился. Он стал похож на настоящий белый гриб.
Когда машина тронулась и Бельчук, улыбаясь, помахал Вене шляпой, почему-то именно тогда, а не раньше и не позже, Калашников вспомнил про Прометея в кроссворде и закричал, размахивая руками:
- Кавказская! Кавказская!
- Чего? - Бельчук высунулся из кабины.
- Прометей на Кавказской горе! - закричал Веня вслед прыгающей на ухабах машине.
Бельчук, как дух, исчез на несколько секунд. Потом он высунулся обратно, и до Вени долетел его радостный крик:
- Точно! Десять букв! Подходит!
Машина скрылась за поворотом. В ней уехал Лёша Бельчук. Он вёз на аэродром кожаный портфель, в котором были две тысячи и одна золотая монета. Встретятся ли они когда-нибудь?
Веня достал из кармана адрес, который вручил ему перед отъездом Сёмка, прочитал его. Потом поправил трубу на плече и пошёл вдоль улицы.
ПЕЛЬМЕНИ ТЁТИ СОНИ
Лет через двадцать Таёжный станет крупнейшим городом, и он жирным чёрным кружочком ляжет на географическую карту там, где сейчас только один цвет - зелёный. Таким его сделает химия.
И когда Таёжный станет большим городом, в нём обязательно построят красивый драматический театр.
А пока театра не было. Был просто маленький старый клуб, который сначала был столовой, но в посёлке он являлся центром культурной жизни.
Это Веня определил легко, разглядев десятки цветных ярких плакатов, сделанных профессиональной рукой опытного художника. Плакатами были увешаны все стены старенького клуба. Раз наклеенные, они больше не снимались. По числам и месяцам, которые стояли на плакатах, Веня определил, кто и когда приезжал к химикам в гости.
В февральские морозы, самые крепкие в этих местах, в Таёжный приезжал со своими стихами Юрий Сбитнев. Евтушенко и Володя Костров оказались похитрее - они читали свои стихи химикам двенадцатого мая. В июне - московская эстрада, в июле - ленинградская, в августе - цирк. Нанесли визит таёжному городку Тарапунька и Штепсель, Лисициан, Левко, Кира Смирнова, Агния Барто.
Последний плакат привлёк внимание Калашникова:
"Ребята! Завтра танцы отменяются.
У нас в гостях кинорежиссёр В. Шукшин.
Премьера его картины "Живёт такой парень" и обсуждение фильма.
КОМИТЕТ ВЛКСМ"
Веня разглядел внизу плаката две приписки и улыбнулся. "Вера, придёшь?" - спрашивал кто-то синим карандашом. "Приду", - отвечала она красным.
Значит, среди комсомольской братии есть бедовая голова, думал Веня, которая не просто тащит на своих плечах культурный сектор, а открыла здесь, в Таёжном, целый филиал министерства культуры. Нашей колонне до зарезу нужен такой филиал.
Быть людям серыми от скуки или весёлыми - всё зависит от них самих. Одни это понимают, а другие нет и в ожидании, когда у них под носом вырастут деревья, на которых вместо плодов будут висеть пригласительные билеты на роскошные музыкальные вечера, кормятся танцами. А что танцы? Ни ума, ни труда, никаких письменных просьб, настойчивых приглашений, которые порой остаются без ответа, ни телефонных звонков, на которые в профкоме нужно пробить денег, танцы не требуют. Поставили пластинку, и можно говорить с трибуны, что культурный отдых отвечает духовным запросам населения.
Веня открыл дверь и вошёл в клуб.
Дежурная, укутанная в тёплый шерстяной платок, вязала детские рукавички. У неё были чёрные усы и толстые короткие пальцы. Она поздоровалась с Веней, посмотрела на его большую трубу, которая висела на плече у него, и сказала:
- Репетиция оркестра в восемь. Ты рановато пришёл.
- Мне Софью Назаровну повидать надо, - ответил Веня.
- По коридору крайняя дверь. Стучись сильнее, она плохо слышит.
Калашников прошёл по коридору, громко постучался в дверь и вошёл в комнату.
Он замялся у дверей, потому что в комнате был полумрак, не горел свет. Он закашлялся и неуверенно сказал в темноту, в которой постепенно начали проступать очертания предметов:
- Софья Назаровна…
Чей-то слабый голос сонно и устало отозвался:
- Кто это?
- Да я… тут у вас проездом.
Веня снова замялся. Он не знал, как ему представиться, как объясниться - не рассказывать же ему всю историю знакомства с Сёмкой и посёлком Роз.
- Вы свет зажгите. Что стоите в потёмках? - посоветовал женский голос.
Веня нащупал выключатель и повернул его. Вспыхнула лампочка под оранжевым абажуром.
У окна на диване, покрытом серым полотняным чехлом, он увидел маленькую сморщенную, как сушёная груша, женщину. Поверх тёплого пледа в большую клетку лежала её единственная рука. Вся небольшая комната, метров в шестнадцать, была увешана гитарами, скрипками, балалайками и трубами.
Женщина сощурилась, Веня, очевидно, разбудил её, и поправила рукой волосы. Потом взяла со стула, который стоял рядом с диваном, очки и надела их.
- Тебе чего, сынок? - На Веню смотрели усталые грустные глаза. - Струмент взять хочешь?
- Я к вам от сына, - громко сказал Веня.
Женщина странно улыбнулась, часто замигала ресницами, и её глаза сразу стали совсем другими - бодрыми, свежими, озорными.
- Не забыл, - с радостью, в которой проступала материнская гордость, сказала тётя Соня. - Не признала вот гостя-то. Видать, быть тебе дюже богатым.
Через полчаса Веня сидел за дубовым четырёхугольным столом, на который было выставлено всё, что находилось и береглось в доме к этому дню, и с истинным наслаждением ел горячие пельмени, обильно посыпанные перцем.
Сибирские пельмени - это традиционное, даже можно сказать, национальное блюдо, как шашлык на Кавказе, как бишбармак в Казахстане, как кнедлики в Словакии.
Русский человек имеет пристрастие к крепкому горячему чаю, сибиряк - к пельменям в остром соусе. Ни один праздник в Сибири не обходится без пельменей.
А свадьбы? На иную свадьбу пельмени готовят до четырёх тысяч штук. После свадьбы может остаться водка, а пельмени никогда.
Такие пельмени ел Веня. А тётя Соня, придерживая култышкой руки буханку серого хлеба, здоровой рукой нарезала ломти.
- Давайте я, - предложил Веня.
- Ты не смотри, что однорукая, - тётя Соня улыбнулась, кивая головой. - Я всё могу робить, лучше иной двурукой.
Веня охотно поверил ей, глядя, как она ловко управляется с ножом.
- Ты мне расскажи, как сын там у вас? Я, почитай, его года четыре уже не видела, хоть и живём совсем рядом. Занятый он у меня больно. Только письма шлёт да деньги. Пишет, что работы много и крутится с утра до ночи. Хочется ему всё, как лучше. И дед таким был, и отец, да и муж мой. Все мы такие, Фисенки.
Веня чуть не подавился, услышав фамилию Фисенко. Он никак этого не ожидал. А Сёмка? Он же, подлец, ничего не сказал ему. Конечно, если бы он сказал, Веня не стал бы сюда тащиться. Он положил ложку на стол и хотел что-то сказать, но тётя Соня достала из ящика буфета, на котором местами уже облезал тёмный лак, стопку писем, завёрнутых в газету и перевязанных бечёвкой, и с гордостью выложила их перед Веней.
- Все собираю. Иной раз все подряд читаю, как книжку. Никому столько не пишут, как мне. И переводы хорошие шлёт. Только вот не выучился он у меня.
Из-за стенки, где находился кинозал клуба, ворвался в комнату свист и топот ног. Веня не сразу разобрался, в чём дело, лицо у него вытянулось от удивления и замерла рука с ложкой.
- Кино в клубе крутят, лента порвалась, - привычно отмахнулась тётя Соня. Она аккуратно собрала письма обратно в стопку и перевязала их бечёвкой. - Как его, любят на стройке?
Вопрос был поставлен прямо. Веня замялся и уклончиво ответил:
- Хороших людей везде любят, - но потом решительно добавил: - Ругается, как извозчик.
Он ещё о многом хотел сказать, но щадил самолюбие тёти Сони, и у него испортилось настроение. Веня вздохнул и умолк.
Тётя Соня положила на стол несколько новеньких журналов и, разложив их перед Веней, сказала:
- В отца пошёл. Тот тоже любил покричать. - Она открыла журнал. - Здесь вот про ихнюю химию пишут. И снимки цветные есть. Очень мне нравятся. - Тётя Соня задумчиво улыбнулась, разглядывая в который, наверное, раз цветные снимки посёлка Роз. - Я когда ещё в девках ходила, всё думала фотографичкой стать. Заработки, говорят, у них хорошие и работа, знамо, интересная.
- Не знаю, - сказал Веня, вспоминая очкарика-журналиста Яшу Риловского и как он перед отъездом раздавал ребятам фотокарточки. Когда их Яша успел напечатать? Веня улыбнулся и добавил: - Всё ведь от людей зависит.
Тётя Соня поставила рядом с ним на табуретку синий патефон.
- Это вот сыну подарили в госпитале, он целый год пластом пролежал. Самый конец войны был. Он же у меня в разведке состоял, - говорила тётя Соня, крутя единственной рукой блестящую ручку патефона.
Бесконечно крутилась пластинка, и старая, как и сам патефон, мелодия военных лет наполняла комнату, рассказывая Вене о синем платочке, который нужно беречь.
Тётя Соня качала головой, будто соглашалась с песней, и неожиданно заговорила.
Веня слушал её, и ему показалось, что и одинокие гитары, и жёлтые скрипки, развешанные по стенам комнаты, тоже рассказывали ему вместе с хозяйкой историю человека, которого Веня не полюбил, - Фисенко.
Мать вспомнила прошлое…
ОЛЕНИ ПОЮТ
Зной июльского полдня тяжело висел в воздухе. Очевидно, такой зной и плавит асфальт в городе. Но там не было города, там ничего не было, кроме моря и гор. Изредка сухой ветер с моря пытался разогнать жару. Но в полдень это напрасная работа.
Лысые горы убегали вдаль, словно не было у них ни конца, ни края, как и у моря, тихого, неподвижного, совсем гладкого.
В разбитой, заброшенной землянке было трое. И тишина, будто тут кончался мир и остановилось время.
На полу на обожжённой соломе спал Яша Чандей, худой и костлявый матрос без тельняшки. Его плоская загорелая грудь мерно поднималась во сне.
Фисенко сидел за плохо сколоченным столом, готовым вот-вот развалиться, заваленным совсем молодыми зелёными подсолнухами. Фисенко тоже был без тельняшки, и на его груди синел выколотый морской якорь.
А третий - Валька Беда - симпатичный сопливый мальчишка, чёрный как негр, с грустными тёмно-карими глазами, как у ящерицы, тяжело дышал у входа в землянку. Он плохо переносил жару и тоже был без тельняшки.