Вчера их было шестеро. Ночью, возвращаясь из разведки, они застряли здесь, в горном коридоре, и потеряли сразу троих. Кто мог подумать, что здесь минное поле? Теперь они не могли сделать ни одного лишнего шага ни к морю, ни к горам, впредь каждый шаг мог оказаться последним.
Как раз этого они боялись меньше всего, хотя, если честно, всё же боялись. Но у них была карта.
Прошли сутки.
У них не было ни воды, ни сухарей, только зелёные подсолнухи.
Фисенко на правах старшины взял на себя роль старшего. Лейтенант Одольский подорвался первым. И теперь Фисенко думал за них троих, но ничего не мог придумать. А что здесь придумаешь? Он уже устал думать. Ясно было только одно: что им нужно идти.
Проснулся Яша Чандей. Он провёл руками по своей худой костлявой груди и сказал:
- Оленей во сне видел.
Ни Фисенко, ни Валька Беда не сказали ему ни слова.
Яша Чандей приехал на фронт с Алтая и уже два года бредил своими оленями, которых безумно любил, знал до тонкостей их повадки, привычки и рассказывал о них в картинках, сам изображая зверей. Яша уверял ребят, что олени умеют петь. Сначала его любовь разделяли, а потом все как-то привыкли и уже не обращали внимания.
Валька Беда посмотрел на Чандея своими глазами, карими как ящерицы, и зачем-то сказал:
- Земля и небо в минах. Как в детективных романах.
Все знали об этом, и нечего было разводить демагогию, чёрт возьми. Поэтому Фисенко сказал грубо и строго:
- Не валяй дурочку.
Яша Чандей подошёл к столу и взял в руки зелёный подсолнух. Он разломал его пополам и большим прокуренным пальцем налущил жменю молочных семечек. Потом набил ими рот, прожевал и сказал:
- Пора идти.
Все тоже знали об этом - там ждали карту.
После слов Чандея Валька Беда не выразил особого восторга. Он посмотрел рассеянно на Яшу. В глазах Беды был вызов всему миру, и боль за него, и небо, и мины; в них прятался немой ужас, и бессилие, и ненависть, глаза у него были тёплые, добрые и злые, как у собаки, сидящей на короткой цепи.
- Таких, как ты, было трое! - неожиданно закричал он. - Трое со стальными нервами! Трое с вывернутыми кишками! Иди к ним, они ждут тебя!
Вальке можно было кричать. Если бы все получали такую кучу писем, как он! Он один получал в месяц столько писем, сколько вся рота, вместе взятая. Каждый божий день. Что это за Наташа? И что она могла писать Вальке? Фисенко шутил над Бедой, в душе завидуя ему: "Война кончится, Валя, переплетёшь эти письма. Будет у тебя семейная библия и будешь по ней своих детей русскому языку учить". А во время артподготовки с той стороны Беда орал во всю глотку стихи. Сначала, верно, от страха, а потом привык.
- Будет психопатию разводить, не маленький, - махнул рукой Яша Чандей и погладил свою плоскую, как палуба, грудь. - Раззвенелся, словно церковный колокол.
Он подошёл к Беде и положил свою руку ему на плечо. Голое плечо было тёплым и нервным.
- Жара спадает, что-нибудь придумаем, - сказал Яша.
Валька грубо сбросил его руку и снова закричал:
- Мы уже сутки сидим. А чего нам думать? Чего? Какой сундук для костей выбирать? - И он с вызовом посмотрел на Фисенко.
Тогда Фисенко не выдержал. И хотя ему только-только стукнуло двадцать, но всё же он был у них за старшего.
Нечего тут слюни распускать, подумал он, даже если ты письма получаешь каждый день. Тоже мне взял моду глоткой давить.
Фисенко нахмурился и оттолкнул от себя стол, словно он собрался броситься на Вальку. Шурша, посыпались на землю молодые подсолнухи. Жёлто-зелёными кольцами они раскатились по землянке. Стол развалился и упал.
Фисенко остался сидеть на ящике - худой, небритый, страшный, свесив тяжёлые ноги. Эти ноги мало к чему были пригодны. Они были обмотаны грудой разных тряпок, тремя порванными тельняшками, грязными вонючими портянками, и на этих портянках запеклась кровь. Лейтенант Одольский подорвался на мине совсем рядом с ним, и ребята принесли Фисенко в землянку на руках. Ходить он не мог совсем.
Когда Фисенко успокоился, он сказал:
- Нас трое. Кто-то один дойдёт наверняка. Если мы попали в эту глупую ловушку, то и выбраться из неё сможем. Элементарная теорема.
- Но её ещё доказать нужно, - хмуро отрезал Валька Беда.
Фисенко промолчал, прикусив губу. Он достал из кармана ободранный спичечный коробок, вытащил из него три спички и, обломав две из них, зажал в кулаке головками вверх.
Жребий бросили молча. Когда разобрали спички, стало совсем тихо.
- Я - первый, - твёрдо и весело сказал Яша Чандей. Выходит, самая длинная спичка досталась ему. - Мне всегда везло, ребятишки. Я первым иду доказывать теорему. И если я её докажу, мы назовём её теоремой Чандея. По рукам?
Никто не стал возражать, а Валька Беда поднял два пальца - у него была средняя спичка. Он был вторым.
Фисенко повезло больше других - он оставался третьим.
Их план был чудовищно прост - все трое идут одной дорогой. Если подорвётся первый, по его следам пойдёт второй, затем очередь третьего. Идти самым коротким путём. Кому-нибудь должно повезти. Иного пути не было. Может, и были, но о них не говорили; выходит, их и не было совсем.
Яша Чандей спрятал свою худую грудь в выжженный тельник, невесело, но бодро стукнул каждого то плечу и сказал:
- До скорого.
Следом за ним вышел из землянки Валька Беда.
Фисенко остался один. Он сидел в заваленной молодыми подсолнухами землянке и слушал тишину.
Мне надо было пойти первым, подумал Фисенко. Мне теперь всё равно. Ноги ни к чёрту не годятся. Ни к чёрту.
Ему чудились шаги, и эти невидимые глухие шаги сливались со стуком его маленького сердца, с его мыслями, которые заострялись, становились ясными. И эти мысли, и шаги, и стук маленького сердца сливались в один твёрдый комок. Только какой, он не мог объяснить. Разве всё можно объяснить? Почему вот умирают люди - один раньше, другой позже? Жили бы все до ста лет и в ус не дули, и не болели, и не стреляли.
Когда наверху раздался близкий взрыв, этот комок лопнул. Не было больше ни мыслей, ни стука сердца, и шагов больше не было слышно.
Вернулся бледный Валька Беда. Он хотел что-то сказать и не мог. Он никак не мог привыкнуть, что люди умирают по своему собственному желанию. Для него смерть всё ещё была абсурдом.
Фисенко тихо спросил:
- До какого места он дошёл?
- До большого валуна… Там ещё метров тридцать.
- Тридцать метров - это как раз для меня, - стараясь говорить твёрже, ответил Фисенко.
- Нет! Нет! - испуганно и торопливо возразил Валька Беда и сделал шаг назад. - Теперь моя очередь по жребию.
Дурак, подумал Фисенко, ты маленький глупый дурачок. И упрямый, как все солдаты. Тебе же пишут столько писем и на них ждут ответа.
Но вслух он сказал другое:
- Помоги мне выбраться наверх из этой проклятой ямы.
Валька вынес его на плечах. Небо встретило Фисенко пламенем солнца, земля - холодными бессмертниками, воздух - музыкой цикад и кузнечиков.
- Я пошёл, - сказал Валька и с грустью посмотрел на Фисенко. Он не завидовал ему, он прощался с ним. - Я вот не успел письма отправить. Если что… ты, Фисенко, все сразу не отправляй. По одному… - И Беда сунул в руку старшине бумажный солдатский треугольник. Потом второй и третий.
Фисенко кивнул, взял письма и машинально протянул Беде свою финку с ручкой, сделанной из клыка моржа. Он не знал, зачем Вальке эта финка. Так, на всякий случай, может, пригодится.
Он лежал на сухой тёплой земле и внимательно наблюдал за каждым осторожным шагом Беды, который уходил всё дальше и дальше. Вот он дошёл до большого валуна, у которого подорвался Яша Чандей. Стоп, подумал Фисенко. Передохни немного. Торопись медленно. И как же нас угораздило забраться в эти дурацкие мины?
Теперь Фисенко казалось, что Валька стоит на месте, не двигаясь. Но спина его уменьшалась. Выходит, он всё-таки шёл вперёд. Вот Беда сделал шаг направо. Зачем? Нужно экономить каждый метр. Ещё два шага. Третий. Смелее, Валюня. Раз ты не знаешь, где можно взлететь на воздух, тогда панику на замок. А сколько ни гляди в эту землю, всё без толку - мины не оставляют автографов. На то они и мины. У войны свои законы, как у матери, которой совсем не дороги её дети.
Валька добрался до большого зелёного куста. Куст был похож на рогатого пугливого оленя.
Надо будет как-нибудь на Алтай выбраться, подумал Фисенко. На Алтае хорошо. Тихо.
Зелёный олень красиво прыгнул вверх и полетел в небо. И только потом раздался глухой простуженный взрыв, сначала тихий, а потом сильнее и сильнее, злой и раскатистый, словно рёв раненого льва. И в этом зверином грохоте, когда задрожала под Фисенко сухая и тёплая земля, ему послышался хохот.
А на месте куста, верно, осталась воронка. С такой мыслью Фисенко прополз первый метр на животе.
Упираться в землю коленками было трудно, чертовски неловко, неудобно и больно. Эта острая боль отдавалась в ступнях, набитых осколками, словно о них тушили окурки сигарет, вдавливая их и выкручивая. Мерзкое ощущение.
Но боль постепенно тупела. Рукам было особенно трудно, на них приходилась вся тяжесть движения. Песок скрипел под коленями, набивался под ногти, попадал в ресницы, а спину обжигала горячая солнечная сковорода. Неплохо бы сейчас искупаться в море, подумал Фисенко.
Пели цикады и кузнечики. Они надрывались, как тысячи маленьких усталых скрипачей, перебивая друг друга. Эта музыка звенела и оглушала.
Фисенко остановился, чтобы перевести дух.
Под светло-фиолетовой шапкой бессмертника приютилась коричневая ящерица. Она смотрела ему прямо в глаза. Глаза у неё были грустные и карие, как у Вальки Беды, и она, дрожа своей натянутой жилистой шеей, не отводила глаз от Фисенко. Он протянул руку, но в пальцах остался только горячий дёргающийся хвост. Ведь всякой твари хочется жить.
И Фисенко снова пополз, подталкивая своё могучее тело коленями. Скоро ему встретилась совсем белая рука Вальки Беды, без единой кровинки. Рука сжимала его финку, ручка которой была сделана из клыка моржа. Ногти на Валиной руке были чуть синие с крошечными белыми пятнышками. Финка ему была не нужна, и Фисенко не взял её.
Порой ему чудилось, что он совсем не ползёт, а купается в море и видит в небе раненого льва, сотканного из облаков, говорит по телефону с Наташей и вместе с ней едет в отпуск на Алтай, где бродят в поисках водопоя рогатые олени.
Вот и большая вторая воронка. Отсюда начиналась и его дорога без погребения, дорога, которую они выбрали сами.
Фисенко сорвал пару бессмертников и бросил их в воронку. После этого он пополз дальше.
Ему ничего не хотелось. Ему всё было безразлично. Всё надоело. Совсем некстати вспомнилась курносая девчонка с косой, которую он провожал в Иркутске домой после кино. У неё была длинная-длинная коса, как эта дорога, думал Фисенко. Мне хотелось её поцеловать. Но не хватило духа - сдрейфил.
Кругом пиликали кузнечики и цикады, как тысячи маленьких скрипок. Они спешили допеть свою бесконечную песню о солнце, но Фисенко уже плохо слышал их.
Вот и куст, на который он взял ориентир. Куст был тоже похож на рогатого пугливого оленя, только рога у него были маленькие. Но олень почему-то полетел в воздух, и следом за ним раздался оглушительный взрыв, наполненный диким хохотом и рычанием раненого льва. Этот грохот нарастал, заглушая стук маленького сердца. И вдруг всё оборвалось. Стало тихо. Куст был на месте. Это просто показалось - пот попал в глаза. Сколько ещё ползти на животе, на руках, на маленьком сердце? Неважно, что оно маленькое.
Фисенко открыл глаза и увидел людей в стираных зелёных гимнастёрках. Он улыбнулся им и снова закрыл глаза. И, больше не открывая тяжёлых век, прошептал:
- Олени поют…
ГЕНЕРАЛЬСКАЯ ИГРА
После рассказа о сыне тётя Соня достала из шкафа большую красивую коробку из-под печенья. Она поставила её на стол и достала из коробки шашки. Калашников не отказался принять участие в домашнем шашечном турнире, и спортивная борьба разгорелась.
Или Веня разучился играть, или, играя, думал о другом, а он и правда часто забывался за игрой, или ему просто не везло, а может быть, он и не хотел, чтобы ему везло, но так или иначе тётя Соня выигрывала партию за партией.
- Я на фабрике, ещё до пензии во всех турнирах играла, - сообщила она Вене за игрой. Она уже привыкла к нему и запросто болтала с ним о своих житейских делах и заботах. - Вона сколь грамот получила, - и старушка гордо кивнула на стенку, увешанную грамотами.
Грамот было десятка три. Одинаковые, как карты в колоде, цвета Балтийского моря в географическом атласе, с тиснёными золотыми буквами, они были аккуратно приколоты кнопками к стенке в два ровных ряда, напоминая собой выставку детских рисунков, в которых, как правило, преобладает голубой цвет.
Веня улыбнулся, глядя на стенку (как это он раньше не заметил?), и сказал:
- Роскошная у вас коллекция, как у Ботвинника.
Тётя Соня не расслышала его комплимент и ответила:
- Комбинат построят, буду там шашечный кружок вести. Уже договорилась с директором. Он у меня ни одной партии не выиграл, а директором будет.
Она сняла у него ещё несколько фишек и продолжала:
- Умно ты играешь, только у тебя сноровки особой нет. В шашках, сынок, как и на войне, нельзя ворон ловить. Я вот прозевала, - и тётя Соня шевельнула култышкой руки. - Шашки - это генеральская игра. Как-то, помню, жили у меня два генерала. Всё в шашки резались - день и ночь.
Веня кивнул головой, соглашаясь с ней. Его отец тоже любил побаловаться в шашки, которые он привёз из Китая. Шашки были неотразимые - из слоновой кости, и на каждой фишке были вырезаны фигуры зверей. Только играл отец в шашки плохо и всё проигрывал. Но он никогда не огорчался. За шашками отец думал и говорил о другом - как бы получше провернуть своё очередное дело. Умело проиграть в шашки - это первый залог успеха, учил Веню отец. Надо всегда знать, с кем садишься играть в шашки.
Партия была снова за тётей Соней. Веня поджал губы и развёл руками, признавая своё поражение:
- Не везёт мне. Я давно не играл.
Старушка посмотрела на Веню долгим пристальным взглядом и, складывая в красивую коробку из-под печенья шашки, сказала:
- Губы у тебя толстущие. Видать, дюже добрый. А добрым, известное дело, не везёт в карты.
- Пусть не везёт. Когда везёт, неинтересно жить. Тогда всё заранее предугадано и расписано, как в бухгалтерском отчёте. Мне такое расписание не нужно.
- Каждый живёт по-своему, - ответила тётя Соня.
- Вот это и плохо.
- Ой, не скажи, сынок, мерки у всех свои собственные.
- Мерки-то разные, - согласился Веня. - Но кроме мерок есть ещё один поразительный инструмент. Люди называют его совестью. И он должен быть у всех один, этот тонкий инструмент, вроде эталона, как кремлёвские часы.
Тётя Соня ничего не ответила.
А потом Веня пил чай из большой фарфоровой чашки, из которой совершенно спокойно можно было напоить чаем сразу нескольких человек. На чашке была надпись "Желаю хорошего мужа и счастливой жизни". Как-то не клеилась такая мещанская надпись с тётей Соней, но Веня не хотел заводить об этом разговор. С какой стати?
На столе перед ним на выбор стояли несколько литровых банок с вареньем - варенье из красной смородины, из брусники, из дыни, из зелёных грецких орехов, из рябины и из моркови с лимоном.
Веня снимал пробу с каждого.
Тётя Соня, раскладывая одной рукой на столе карты, начала гадать Вене:
- В голове у тебя какая-то червонная дама с её казённым домом. Что у тебя на сердце? На сердце твоём благородный бубновый интерес. Ты, сынок, почитай, девушек уважаешь?
- А кто их не уважает. Собрался вот одну украсть. Не знаю, что получится.
- А мой так и не женился. А каково одному? - Тётя Соня вздохнула. - Для сердца у тебя дальняя дорога. И хлопоты в придачу. Будет у тебя какая-то неприятность скоро, и сердце твоё успокоится твоими хлопотами.
- Может, успокоится, а может, и нет, - ответил Веня, задумчиво покручивая большую фарфоровую чашку в руках. - Скорей всего, нет.
- Ещё чайку?
- Спасибо. На неделю вперёд чаю напился. Пора мне.
- Может, заночуешь у меня? Куда на ночь-то глядя?
- Ничего, - улыбнулся Веня и надел телогрейку. - Я в казённый дом спешу. А там не любят, когда опаздывают.
Тётя Соня не стала его больше удерживать. Она помогла ему надеть рюкзак и трубу, а потом тихо сказала:
- Кланяйся сыну от меня. Фуфайку мне тут давеча обещали для него достать. Так я сразу и вышлю, как достанут. Так и скажи.
Они простились.
Веня уже открыл дверь, но потом передумал и остался в комнате. Снял и поставил к стенке трубу, долго копался в рюкзаке и достал оттуда фотоаппарат. Улыбнулся и взвесил его на руке.
- Тяжёлый. Как мешок с ливнями, - сказал Веня и протянул аппарат тёте Соне. - Сын вам прислал. Совсем забыл. Сказал мне - пусть мать цветные карточки делает.
Мать Фисенко стояла с вытянутой рукой вдоль бедра. На глазах у неё навернулись слёзы.
И тогда Веня заторопился, улыбнувшись на прощанье чужой матери толстыми, добрыми губами.
Но Веня не простил Фисенко. Он не мог его простить, хотя и искал ему оправдания. Он был твёрдо уверен, что прошлым нельзя жить, каким бы удивительным оно ни было. Прошлое как костюм, из которого человек вырос. А знал ли об этом Фисенко?
Чем он живёт? Процентами? Если это действительно так, думал Веня, то Фисенко - балда-ударник. Неужели можно забыть поющих оленей?
Он вышел на улицу, когда в небе зажглись первые далёкие звёзды.
ПОД ЗВЁЗДАМИ ЗАРЯНА
Осенью звёзды особенно чистые, словно старательно прополощены дождевой водой, и хочется подпрыгнуть высоко-высоко вверх, чтобы дотронуться руками до этих непонятных иероглифов, написанных длинными беспорядочными рядами. Почему никто не может прочесть эти древние и такие загадочные письмена?
Веня вспомнил маленького и лысого Борю Заряна. Он приехал к ним в колонну из Армении, возил самого Амбарцумяна (Боря работал в Бюраканской обсерватории). Гуревич принял его шофёром на самосвал и по совместительству монтёром. "Надоело мне на Арарат смотреть", - шутил Зарян, когда вспоминал Армению. Кроме звёзд, Борю ничего не трогало, он был флегмат высшей категории. Зарян читал десятки книг и рассказывал забавные вещи. Оказывается, если с Белых Карликов привезти камень размером со спичечный коробок, то нужен будет состав, электровозов, чтобы стронуть его с места. Зарян хотел стать непременно великим астрономом. Он обещал ребятам, если откроет новую звезду, назовёт её сорок первой в честь их колонны. Мальчишки верили, что он откроет такую звезду. А почему бы и нет? Зарян был отличным шофёром, придумал универсальный телескоп, в который ребята смотрели на Магеллановы Облака, а он комментировал их путешествие к звёздам. Все вечера Боря проводил с книгами, а ночи со звёздами. Когда он спал, никто не знал. Неужели после этого Зарян не станет астрономом и не прочтёт эти звёздные загадочные письмена?