Веня вышел из кабинета в коридор, в котором кресла, маленькие красные столики, кадки с пальмами были расставлены, как фигуры на шахматной доске. Никакой путаницы. А у выхода на лестницу у таблички "Курить здесь" дымили папиросами люди. Они курили, должно быть, с горя, такие люди были сосредоточенные, серьёзные, деловые. Вене захотелось набить каждому из них физиономию, до того было гадко на душе.
К нему подошёл Штейнберг и положил на плечо руку. У него были тоже белые ровные зубы, на одном из них Веня заметил большую пломбу. От него пахло апельсинами, и сам Штейнберг был как апельсин.
- Это тебе не солому есть, - сказал он.
- Я зайду за вами в шесть, - торопливо отозвался Веня. Ему захотелось поскорее уйти из этого образцового здания, которое величалось двадцать одной буквой.
- Я же говорил тебе, - шепнул Штейнберг, - что тот, кто надует Ганку, святым станет.
А что Ганка? На Ганку не было никакой злости и обиды. Жаль было рыбака, который смотрел на уходящее солнце, и Гуревича, который через пару дней получит здесь невиданный нагоняй. А уголки не купишь на базаре, как солёные огурцы. Без них они скоро будут сидеть сложа руки. Каждого работягу тогда придётся завернуть в цветной фантик и уложить на костлявую полку вагончика. И будет у них не колонна, а коробка с конфетами. Если Ганка понимает всё это, тогда он не просто супержмот, а активный враг их колонны. Он, верно, думает и рассуждает только по графику. А таких, известное дело, нужно на мыло!
Веня подошёл к горкому партии, четырёхэтажному серому зданию, над которым развевался широкий алый стяг. Когда он поднялся на крыльцо, гладкое и твёрдое, как кусок отполированного гранита, он вспомнил, что оставил в кабинете у Ганки трубу.
Ничего страшного, подумал Веня. Даже к лучшему. У меня будет повод зайти к нему перед отъездом и сказать несколько слов на прощанье. Выскажусь откровенно. Пусть знает наших. У меня будет в кармане партийный билет, и мы с ним поговорим, как мужчины и как коммунисты. Интересно, партийные билеты тоже выдают по графикам? И чего я к этим графикам привязался? Ведь без графика тоже далеко не уедешь. Ганка, наверное, Асуанскую плотину тоже по графику строил. Там, на берегу Нила, засыпая, он, может быть, загадал желание - пошлют ли его работать в Сибирь? В сущности, Ганка славный парень, и я к нему зла не питаю. Вот только уголки.
В раздевалке Веня сдал телогрейку и Сёмкину кепку и получил номерок, словно билет на проезд в автобусе. Причёсываясь у зеркала, он посмотрел на свою лохматую шевелюру и пожалел, что не успел постричься. Веня усмехнулся - придётся ему быть таким, каким он бывает каждый день. Ему стало обидно, потому что день у него сегодня был совсем не обычный.
Электрические часы над зеркалом показывали без пяти минут пять. Часы были круглые, как большое блюдце, светло-жёлтые, напоминая полную луну, страждущую над уснувшей тайгой.
КОЛОКОЛА
Приёмная городского комитета партии никогда не бывала пустой. Она была как маленький вокзал, который никак не мог угомониться. В приёмной были три двери, за которыми сидели три секретаря, занятые по горло работой. Если к ним кто-нибудь прорывался даже не в приёмные часы, они бросали свои дела и занимались другими. Наверное, у них было не одно сердце, а два, а может быть, и три, несмотря на то, что вид у секретарей был сердитый. Они умели и понимать людей, и помогать им, и наводить порядок в городе. У них никак не могло быть одного сердца. И если когда-нибудь у них останется одно сердце, они не будут больше работать здесь.
С утра до позднего вечера город звонил к ним по пяти телефонам, приходил посоветоваться, попросить, потребовать, объяснить, пожаловаться, устроиться на работу, получить дров на зиму, отчитаться за прошедший квартал. И три человека, у которых было не одно сердце, отвечали на телефонные звонки, советовали и советовались сами, помогали, требовали, объясняли и выслушивали объяснения, устраивали на работу и разбирались в жалобах.
На бюро выносились самые острые вопросы, которые нужно было решать немедленно и не в три головы, а в три, умноженные на пять. Раз в неделю заседала партийная комиссия - приём в партию.
И те, которых принимали, молча сидели на стульях, расставленных по стенам приёмной, выкрашенных масляной серой краской, и дожидались своей очереди. Ждать было трудно, и они волновались.
Среди тех, которых принимали, преобладал молодой возраст, словно в финале соревнований на приз братьев Знаменских.
У многих из них на лацканах выходных пиджаков или шерстяных кофтах были приколоты комсомольские значки. Здесь были и свои модники - у них значки покрыты серебром и поставлены на винт.
Спросите у этих ребят, почему они вступают в партию? Вас плохо поймут, а кое-кто снисходительно улыбнётся, никто не будет агитировать вас за советскую власть и убеждать, какая она хорошая, никто не произнесёт страстной речи и не станет доказывать, что через десять лет у каждого будет своя легковая машина. Ответят очень просто. И тогда вы окажетесь в глупейшем положении, словно сели в лужу на центральной площади города, и вам станет неловко и стыдно, будто вы задали вопрос, впадает ли Волга в Каспийское море.
Этих молодых ребят, случалось, называли психами и непутёвыми, когда они очертя голову бросались в драку и ссоры за каждую мелочь, которая для кого-нибудь была обычным милым пустяком, не стоившим выеденного яйца, а для них оказывалась вопросом жизни. Но никто никогда не называл их кретинами - для этого не находилось повода. Этих ребят любили товарищи и с уважением отзывались о них старики, ставя номер своего партбилета на рекомендации.
Они носились, как стрижи, у себя на работе, всегда копошились и чего-то добивались (для этого всегда есть сотни причин), ругались с начальством и плевали с высокой колокольни на все авторитеты. Они имели десятки поручений и нагрузок, не стесняясь, выполняли их, фантазировали и стремились неудержимо к многообразию большего.
Это они могут выколачивать в завкоме и у директора деньги на новогодний вечер, подпольно продавать билеты на этот вечер, чтобы разыграть в лотерею пять телевизоров. И лотерея у них бывает особенная. В полночь, когда поднят первый бокал, разыгрывается первый телевизор. "У кого в кармане пять гвоздей?" - кричит кто-то из них, поднявшись на сцену. "За пять гвоздей - телевизор!" Второй телевизор выиграть совсем просто - нужно назвать по фамилии, имени и отчеству бюрократа, подхалима и пьяницу среди своего коллектива. Об остальных новогодних проделках они вам расскажут сами.
Среди таких молодых ребят появился Веня. Он был здесь как рыба в воде. Многих он знал в лицо и кивком головы здоровался с ними.
На вешалке не было ни одного свободного места, словно и не было внизу раздевалки, да и рядом на столе в беспорядке лежали плащи и деми.
Веня, бросив взгляд на вешалку, улыбнулся.
Так раздеваются лишь там, где чувствуют себя как дома. Они, конечно, помнят, что находятся в гостях. Этот дом для них, как материнский. Здесь никогда не обманут, не наобещают вагон с тележкой, не отвернутся. Разве может мать отвернуться от своего сына?
В приёмной за столом в окружении пяти телефонов, один из них был красный, как в холле "Подковы", сидела совсем юная девчушка в серой плиссированной юбке и белой рубашке из тонкого поплина с короткими рукавами. Ей было не больше восемнадцати.
На стенных часах пробило пять.
Веня наблюдал, как стрелка медленно отсчитывала минуты, прыгая вперёд на одно деление. Раз - минуты нет. Два - вторую долой! Эти минуты не вернутся. Почему-то старички всегда грустят, что молодость у них не повторится, что дайте им их прежние двадцать, и они тогда таких дел наворочают. Пройдут твои двадцать два, и двадцать пять, и тридцать, как эти минуты. А молодость свою не выставишь, как картину на выставке, останется только память. И как хорошо, когда твоей памяти нечего стыдиться.
Ход его мыслей прервал голос юной девчонки, похожей на кассира в государственном банке, которая отметила красным карандашом фамилии всех собравшихся в приёмной и пригласила первого из них на комиссию.
Первым оказался Веня Калашников.
Его фамилия прозвучала в приёмной легко и в то же время торжественно.
Веня кивнул головой, глубоко вздохнул, набрав полную грудь воздуха, словно он собирался нырнуть глубоко под воду, и пошёл к двери, на которой висела табличка с фамилией секретаря: Зенина. Эта скромная небольшая табличка ничего не могла сказать Вене. Но фамилия ему понравилась сразу.
Несколько десятков пар глаз насторожённо проводили его до двери.
Веня открыл дверь и очутился в просторной светлой комнате. В глаза ему бросился застеклённый шкаф, который стоял напротив окна, и солнечные лучи спокойно отдыхали на его стёклах. В шкафу было много цветных оригинальных сувениров, вымпелов, как на прилавке универсального магазина. Но Веня сразу же забыл о них.
Он посмотрел на длинный стол, покрытый зелёным сукном: графин с водой, две хрустальные чистые пепельницы, записные книжки. За столом сидело человек пятнадцать. Преобладал старший возраст. Так случается в финале соревнований на приз братьев Знаменских, когда самые строгие участники собираются за судейским столом.
Веня волновался. Впрочем, он всегда волновался, когда выступал на собраниях.
Неожиданно Калашников опешил. К своему величайшему удивлению, он увидел за столом долговязого Наденьте боты, сидевшего за столом в его чёрном костюме. Миша Спиноза тоже заметно смутился и принялся что-то писать в своей записной книжке.
Ещё больше удивился Веня, когда увидел Ганку. Тот сидел за длинным столом и с улыбкой смотрел на него.
Дела будут, подумал Веня и тяжело вздохнул. Он почувствовал, как на его лбу появились бусинки пота, а его сердце, натренированное, безотказное, отбивающее в минуту ровно семьдесят три удара, лихорадочно забилось.
В конце стола сидела черноволосая смуглая женщина. На ней было строгое чёрное платье. Женщин было несколько, но эта была хозяйка таблички, и она командовала здесь парадом.
Зенина пристально посмотрела на Веню и властно сказала:
- Представляйте.
Она похожа на хозяйку Медной горы, подумал Веня. Какая чепуха в голову лезет! С чего это я растерялся? Я и здесь могу пристыдить Ганку, пусть все знают, какой он великий жмот.
Веня прислушался к голосу невысокого мужчины в очках. Мужчина держал в руках анкету и докладывал, что Веня с тысяча девятьсот сорок второго года, что он русский, член ВЛКСМ с тысяча девятьсот пятьдесят седьмого…
Веня посмотрел на стеклянный шкаф. На его стекле дрожал солнечный колокол. И вдруг Веня отчётливо услышал звон, тихий, раскатистый и далёкий. Веня очень хорошо слышал этот звон. Ему захотелось схватить в руки этот дрожащий солнечный колокол и зазвонить в него изо всех сил, чтобы все слышали его. Он улыбнулся и прислушался.
Мужчина в очках закончил и сел за стол.
Зенина снова посмотрела на Веню, строго обвела всех быстрым взглядом и спросила:
- Будут вопросы к товарищу Калашникову?
Члены комиссии молчали, а может быть, придумывали вопросы.
- Мне кажется, вопрос ясен, - сказала Зенина. - Товарищ Калашников - лучший высотник области. Есть у него общественная жилка, он хороший спортсмен.
Она даже знает такие подробности, подумал Веня… Они, очевидно, здесь знают обо всём на свете.
Веня посмотрел на дрожащий солнечный колокол, перевёл взгляд на Ганку и вздрогнул, как от толчка.
Начальник управления пошевелил лохматыми бровями, и Вене пришла в голову мысль, что он похож на того рыбака, который смотрел на уходящее солнце.
- У меня есть несколько слов, - сказал Ганка.
Зенина кивнула ему головой. Ганка повернулся лицом к Вене, насмешливо посмотрел ему в глаза, как боксёр, который прикидывал, в каком раунде он сможет разделаться со своим противником.
Вене было не страшно, он слышал звон серебряных колоколов, и этот звон придавал ему силы, и, кроме того, здесь было много секундантов.
Но Ганка задал совершенно безобидный вопрос:
- Как вы добились таких успехов?
- Если сказать честно…
- Конечно, - улыбнулся Ганка, и глаза у него заблестели, как пуговицы на генеральской шинели.
- Это длинная история, история моей жизни, а её рассказывать очень долго. У меня было такое ощущение, что я жил, спал и работал в резиновых рукавицах. Понимаете?
Ганка кивнул головой.
- И мне, честное слово, надоело ходить в этих перчатках. Мне хочется знать, любить и понимать своими руками. Ну, а потом я поспорил, что поставлю распорки на тридцати шести "кустах". Вот и всё, если коротко.
- Но почему именно тридцать шесть? - спросил Ганка. - Это почти четыре нормы.
Веня помолчал немного, но, чувствуя, что все, кто сидел за столом, с повышенным интересом разглядывают его, ответил:
- Никто в Советском Союзе не делал столько. Делали тридцать и тридцать четыре. Вот мне и захотелось. А потом кому-нибудь захочется сделать сорок. У нас ребята в колонне заводные, им всё хочется делать и получше и побыстрей.
- На рекорд, выходит, пошли? - уточнил Ганка.
- Нет, - ответил Веня, хотя он мог сказать "да". Ему не хотелось давать лишние козыри начальнику управления. Разговор у них ещё впереди, и Веня это чувствовал. - Я поспорил.
- И если не секрет, на что вы поспорили? - Ганка сложил руки в кулак и положил кулак на зелёное сукно стола. Кулак получился внушительный, крепкий, мускулистый. Им можно было спокойно свалить с ног молодого быка. И в этом кулаке Веня почувствовал какой-то непонятный подвох.
Веня густо покраснел, он чувствовал, как покалывают его щёки, и бусинки пота на его лбу стали горячие и тяжёлые, готовые в любую минуту сорваться, как спелые плоды с дерева, и покатиться по лицу. Но он не опустил голову, сдержал мимолётную робость и ответил:
- На ведро пива.
Члены комиссии, строгие, солидные судьи, улыбнулись и сразу стали похожи на маленьких детей, которые услышали новую интересную сказку.
- Будут ещё вопросы? - спросила Зенина.
Но никто не придумывал больше вопросов, а Ганка, хмуря брови, закурил "Казбек". На папиросной коробке куда-то спешил человек верхом на лошади. Веня посмотрел на коробку и спросил:
- Можно мне?
- Да.
Ганка, который строил на Ниле плотину, который всё понимал и которого нельзя было обмануть, не дал ему сказать ни одного слова.
- Заходите ко мне завтра с утра. Продлим вам лимит в порядке исключения.
А потом Зенина поздравила его с вступлением в партию и пожала ему руку. Рука у неё была сухая и крепкая. Приятно пожать такую руку.
Веня вышел на улицу и остановился на крыльце.
Шёл чуть тёплый осенний ливень, и весело журчала вода, вырываясь струйкой на свободу из водосточной трубы.
На западе было видно, как солнце закрылось большой серой тучей, словно плащом. Но чуть южнее даже сквозь дождь было заметно, как солнечные лучи прорывались сквозь тучу и длинными, как нити, и острыми, как бритвы, лучами падали на юго-запад города. И мокрые крыши блестели под дождём так, как будто, освещённые десятками "юпитеров", приготовились к киносъёмке. Так часто бывает в тайге, когда сквозь развесистые кроны сосен, дробясь, пробивается солнечный луч.
Веня поправил кепку, надвинул её на самые уши и шагнул в дождь.
Отдалённо и тихо гремел гром, Словно ещё не проснулся и не собрался с силами. Струйки дождя прыгали и бегали вокруг Вени, играя в непонятную для него игру, и, неожиданно срываясь с места, они поднимались высоко вверх и оттуда падали на землю, поднимая пузыри в лужах. Капли, из которых сплеталась дождевая лестница, по которой можно было подняться до самого неба, до солнца и без труда отодвинуть от него хмурую тучу, были крупные, сочные, как ягоды, почти круглые. И они приятно щекотали лицо, щёки, губы, словно дождь целовался со счастливым человеком.
И, ощущая пресный привкус дождя на губах, Веня поднял лицо к нему и весело рассмеялся.
Кругом танцевал дождь. И пропало ощущение времени, дня, словно Веня сам без устали танцевал вместе с дождём и не знал, где он и когда окончится эта обворожительная музыка.
Потом он подошёл к застеклённой газете и прочитал, что сегодня четвёртое ноября тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года. Вене показалось, что он получил драгоценный подарок к празднику.
У них в колонне ко всем праздникам делались подарки, а Гуревич каждый раз упирался и вечно ныл, что нечего разбазаривать деньги по пустякам. Но разве это пустяки? Да и что он мог сделать один, когда на него наседали с десяток таких молодцов, как Костя Луньков и Калашников? Веня тоже привезёт всей колонне подарок к празднику и заставит Гуревича плясать. Машину с уголками они не отправят на склад и не разгрузят до тех пор, пока Гуревич не спляшет "Цыганочку". Гуревич отчаянный танцор. Ему бы петь и плясать в ансамбле. Вот какой у них начальник колонны!
С газеты на Веню смотрел старый человек в траурной рамке, и группа товарищей писала, что он до конца своих дней был настоящим человеком.
Почти в каждой газете, горько подумал Веня. В каждой газете. Может быть, таких вот, как этот, когда-то тоже называли психом и непутёвым? И, умирая, он, верно, шутил со своей женой, что мог умереть гораздо раньше.
Веня прошёл в маленький сквер на площади. Подстриженные кусты были гладкие и ровные, как шкура убитого медведя, а деревья стойко держались под дождём и не хотели расставаться с последними листьями. Но ливень метко сбивал листья, как стрелок в тире маленькие железные фигурки.
Веня шёл по узкой аллее, усыпанной мокрыми листьями, словно по ковру. Ковёр был в жёлтых, багровых и коричневых пятнах.
Он остановился у памятника Ленину, здесь обрывался ковёр, и, вытирая мокрое лицо запястьем руки, тихо сказал:
- Здравствуй.
Теперь он имел право поздороваться с ним так же просто, как и с Чеховым, чей портрет висел у него на стене в вагончике. Он вставал утром и говорил: "Здравствуй, Чехов!", а засыпая, прощался с ним. И каждый раз Филин шипел с нижней полки, что Венька ненормальный псих и его нужно отвезти в больницу.
Дурачок этот Филин, и пора из него всю эту молодую дурь выколачивать. Давно пора. Придётся мне в руки брать дубинку, и пусть Валерка Филин будет висеть на моей совести.
Веня зашёл в телефонную будку. В ней стоял слабый запах женских духов. На стенах были написаны номера телефонов и полдюжины женских фамилий.
У Вени была только одна монета, а позвонить ему нужно было два раза. Он задумался. Потом улыбнулся и снял трубку. Он бросил монету, нажал правой рукой кнопку и, не отпуская её, левой набрал номер. Затем мягко и резко ударил по рычагу - монета зазвенела, вылетев обратно, и Веня услышал голос Штейнберга:
- У телефона!
- Это я, - тихо сказал Веня.
- А, это ты, братец! - загремел голос в ответ. - Могу тебя обрадовать - "Спартак" сыграл вничью при шести голевых моментах. Позор!
- И я вас тоже могу обрадовать.
- Чем? - испуганно и осторожно спросил Штейнберг.
- Ганка дал уголки и продлил лимит. Можем ехать в ресторан. У меня сегодня фамильный праздник!
- Где ты нашёл Ганку? - быстро спросил Штейнберг. - Ты был у него дома?
- Нет. Мы встретились в горкоме партии.
Штейнберг засопел в трубку и ничего не ответил.