И опять все размышляли, не задавая вопросов и не обмениваясь репликами. Пинегин тоже молчал, не требуя немедленного ответа. Ему были понятней слов и улыбка, и нахмуренные брови, и молчание, и постукивание пальцев - естественное опасение трудного задания, обычное волнение перед началом бега, когда знаешь, что хорошо подготовился, но еще не до конца в себя веришь. Сланцеву нужно время, он переваривает новость не вдруг, но затем уже не признает ни отступлений, ни дискуссий - будет крушить препятствия! Волынский любит посмеяться и поязвить, на лету схватывает каждую мысль, но его на окончательное решение подвигнуть не просто. И не потому, что робок, - от остроты ума: слишком много видит человек вариантов и возможностей, все старается учесть и взвесить, - гибок, всесторонен и осторожен. Ничего, потом сам пойдет всех подгонять, вызывать на бюро с докладами и отчетами, уже не раз это бывало, правда, не в таком крупном доле. А Вертушину, конечно, вначале солоно придется, огромный объем работ навалится ему па плечи - он привык, без аврала еще ни один проект не выпускали, будет штурмовать и тут. Получит официальный приказ, кинется исполнять, не считаясь ни с временем, ни с трудами. Остальные не хуже - никто не подведет!
Вертушин первый прервал затянувшееся молчание. Он сказал значительно:
- Сроки эти - министерское предписание или наверху решено?
Все дружно засмеялись. Сланцев тоже улыбнулся. Вопрос Вертушина был естествен, но всех рассмешило, что его задал Вертушин и что от него ожидали именно такого вопроса. Вертушина уважали за деловитость и знания, но и подшучивали над некоторыми его особенностями.
Пинегин ответил, продолжая улыбаться:
- Можешь и сам сообразить, Леонид Федорович. Если мы с тобою на месяц затушим наши печи, то в речах кое-каких зарубежных дипломатов появятся нахальные нотки. А если, наоборот, раза в два расширимся, то эти люди станут повежливее. Как видишь, дело не только в хозяйственных заданиях нашего министерства, а шире.
Вертушин понимающе кивал головой. Сланцев сумрачно сказал:
- Что рассуждать о нашем значении? И ребенку ясно. Надо приступать к исполнению - по-деловому…
- До завтра, - предложил Пинегин. - Соберемся в широкой аудитории и конкретно наметим, кому и что.
4
Особенность Вертушина, над которой его знакомые подшучивали, состояла в том, что он в каждом, самом даже простом деле отыскивал что-либо недоговоренное, секретное и обязательно очень важное. В нем удивительно совмещались напористость и энергия с осторожничаньем, почти трусостью и уж во всяком случае с почтением к любым, пусть не очень четко выраженным, но высказанным наверху мнениям. Получая распоряжения, он интересовался, нет ли за их ясной формулой иных, подразумеваемых, но обязательных дополнений. И, знакомя подчиненных с новым заданием, Вертушин намекал туманно и внушительно, что всего не высказывает, многое только подразумевается и самое существенное как раз в том, о чем распространяться не положено. А отсюда следовало: спорить не надо, иначе придется обсуждать и то, что не подлежит огласке, - идите и выполняйте! Было время, когда такой прием действовал безошибочно, возражения гасли, не успев вспыхнуть: неизвестное смущало, - черт его знает, может, и имеются эти важные, но не высказанные открыто мотивы. Но в последнее время Вертушин с возмущением открывал, что становится трудно работать с сослуживцами, их не удовлетворяли его намека - они требовали доказательств. Менялись времена, а ему казалось, что подкапываются под его личный авторитет.
Особенно плохо складывались взаимоотношения Вертушина с руководителем группы металлургов Шелепой. Шелепа, приехавший в Ленинск всего два года назад, в выражениях стеснялся мало, был упрям и умел вносить страсть в обсуждение даже таких "проблем", как конструкция дверных ручек или окраска пола. Этот человек не терпел секретничанья. До Вертушина доходило, что в своем кругу Шелепа иначе и не называет его, как "верховный хранитель тайн". А после какого-то заседания Шелепа орал на строителей, принесших чертеж на согласование:
- Что это у вас за помещение? Уборная? Никаких уборных! Пишите объект номер четыреста семнадцать - засекречивать так засекречивать!
Шелепа не сомневался, что его насмешки передадут Вертушину, и нарывался на вызов к начальнику. Но Вертушин злился и терпел: он знал, что в личной беседе несдержанный Шелепа может наговорить кое-что и похуже. Про себя он давно решил, что рано или поздно они поссорятся так, что Шелепе придется уходить. В одном Вертушин был твердо уверен: столкновение это не будет личным, если и разыграется у них настоящая ссора, то только по принципиальному поводу. Сам он старался сдерживаться: он ценил специальные познания и инженерное умение Шелепы.
На совещании в проектной конторе - именно чтобы не доводить расхождение мнений до ссоры - Вертушин недвусмысленно подчеркнул, что реконструкция решена в самых верхах и что там же принят как наилучший проект, названный "Вариантом Пинегина". От них требуют рабочего проектирования, чертежей для строителей и монтажников, одно это и следует обсуждать - график выдачи листов. Совещание прошло гладко, даже Шелепа не спорил. Всех тревожило, справятся ли они в короткий срок с таким объемом работ.
Но уже через несколько дней Вертушин с возмущением узнал, что у себя в группе Шелепа повел иные речи: предлагает какой-то свой вариант, грозит, что, если не согласятся с ним на месте, станет жаловаться в центр. Вертушин вызвал Шелепу.
- Да, с вариантом Пинегина я не согласен, - ответил Шелепа. - Почему на совещании не выступил против? Просто застало меня это дело врасплох, еще не успел продумать свой вариант.
Вертушин с иронией спросил:
- А за два дня, что прошли от совещания, вы успели придумать новый вариант, который вполне заменяет тот, над которым целый коллектив работал три года?
- Нет, не заменяет, - возразил Шелепа, - а превосходит.
Вертушин постарался сдержать раздражение.
- В чем же он состоит, этот ваш удивительный вариант?
- Да, удивительный! - с вызовом ответил Шелепа. - Я не спорю, для своего времени проект Пинегина был великолепен. Но с тех пор прошло десять лет, техника гигантски шагнула вперед - пятьдесят седьмой год!..
- У нас не урок политграмоты! Нельзя ли поконкретнее?
- Одну минуточку! Знаете, что я предлагаю! Вообще отказаться от кокса. Вторую очередь комбината базировать на автоматизированных электропечах. Построить новую электростанцию и запустить в гигантских масштабах электрометаллургию.
Вертушин изумился:
- Вы в своем уме, Олег Алексеевич? Прочтите проектное задание, там уже рассматривалась ваша мысль и была отвергнута как невыгодная. К сожалению, выпускаемые промышленностью электропечи заменить наши огромные шахтные агрегаты не могут.
- Да, конечно, не могут. Я и не предлагаю ориентироваться на освоенные стандартные образцы. Моя мысль такова: использовать современные научные достижения, пока еще не внедренные в промышленность. Вы меня понимаете? Разработать специально для нас крупные, высокоэкономичные, полностью автоматизированные электропечи.
- Фантазия! - презрительно бросил Вертушин. - Этих печей нет. Они лишь создаются в институтах. А нам нужно срочно строить вторую очередь комбината.
Шелепа внимательно посмотрел на Вертушина.
- Мне кажется, вы живете вчерашним днем, - сказал он.
Вертушин повысил голос:
- Чем я живу - это мое дело! Прошу конкретно: чего вы хотите от меня как руководителя проектной организации?
- Ставьте мое предложение на обсуждение в техсовете, - сказал Шелепа после некоторого молчания.
- Хорошо, на техсовете я поставлю. Меня интересует другое. Техсовет, разумеется, отвергнет ваши нелепые предложения. Можно ли считать, что после этого вы бросите болтовню и сядете за проект, которого от нас требуют?
Шелепа тоже разозлился.
- Я не болтаю, а разъясняю технические недостатки вашего проекта. Что бы ни постановил под вашу диктовку техсовет, я буду настаивать на своем…
Вертушин встал из-за стола. Он тяжело дышал.
- Не находите ли вы, - сказал он со злой вежливостью, - что в этих условиях нам будет трудно работать вместе?
Шелепа отозвался:
- Да, нахожу: будет нелегко!
5
Пинегин, собираясь в поездку, отменил свои ежедневные приемы. По взбудораженный, больше обычного задыхающийся Вертушин не посчитался с этим и вошел без разрешения.
- Если у тебя серьезное дело, - сказал Пинегин, - отложим дня на три. Еду на Имаргу.
- Дело серьезное, - ответил Вертушин. - Откладывать не будем. Мне нужно десять минут.
- Ладно, - согласился Пинегин. - Десять минут выделю. Садись на диван и отдышись.
Закончив свои дела, Пинегин повернулся к Вертушину:
- Ну, чего там стряслось? Крыша рухнула на головы проектантов?
- Хуже, Иван Лукьяныч. Вожжа кое-кому под хвост попала… Почище крыши…
- Не Шелепе ли? - догадался Пинегин. - Он что-то второй день записывается ко мне на прием, секретарь посылает его к Сланцеву, он не идет.
- И не пойдет, Иван Лукьяныч. Ему только тебя нужно. Ты послушай, какую он смуту развел в конторе!
Вертушин рассказал о неладах с Шелепой, о бурном заседании технического совета, о вызывающем поведении Шелепы на заседании. Обсуждение поначалу шло самое деловое, выступали все члены совета: ни один не высказался за предложение Шелепы, пришлось ему услышать много неприятного. Другой, встретив такой единодушный отпор, задумался бы, все ли у него правильно. А он обозвал членов совета ретроградами и пригрозил, что разоблачит их перед Пинегиным, а не послушает его Пинегин - найдет ходы, в высшие сферы…
- Это пустяк - его поведение, - говорил Вертушин, снова начиная задыхаться от волнения. - Мы не классные дамы, сюсюкать не обязательно. Да ведь он что? Вместо работы кляузы строчит. Я его вызывал вчера вечером - ну, разговор пошел на ультрафиолетовых басах… Больше терпеть я не могу.
Пинегин сказал задумчиво:
- Электропечи, значит… Была, была такая мысль. Только мы ее отвергли как мало для нас подходящую. Ты бы ему разъяснил это.
- Неужто же не разъяснял! Да ведь он, говорю тебе, весь упор делает на какие-то особые печи, которых никто пока и не думает выпускать.
Пинегин усмехнулся:
- На чужого дядю надеется, что тот ему готовенькое поднесет. Знаю эту породу, что любят свои трудности на плечи других взваливать, - неважные работники. Спихотехники! От меня чего хочешь?
- Не можем мы с ним в одном учреждении. Или я, или он.
- Ладно. Приму его после поездки. Побеседуем по душам.
Спускаясь с Вертушиным по лестнице, Пинегин сказал ворчливо:
- Десять минут просил, а сидел час. Все твои дрязги, с Шелепой вместе, не стоят часа.
6
Для поездки в тундру Пинегин выбрал вездеход: даже "ГАЗ-69" не мог бы пройти по весеннему снегу. На Имаргу отправляли снаряжение и продовольствие, ехал старичок завхоз геологической партии со своими рабочими, Пинегин пристроился к ним. Он сидел рядом со споим шофером Василием Степановичем, остальные разместились в кузове.
Первый десяток километров шел через город и пром-площадку, потом дорога поворачивала направо. У поворота Пинегин приказал:
- Здесь перекур. Надо размять ноги.
Он вышел из кабины, потопал валенками по оседавшему снегу и присел на камень. Ужо высокое майское солнце заливало землю, можно было распахнуть полушубок. Кое-где на скалах от снега поднимался пар, на дорого и между кустами он нестерпимо сверкал желтыми и синеватыми огоньками. Но Пинегин не глядел на снег, перед ним, в долине, сжатой тремя горами, открывалась панорама города, он не мог оторвать от нее взгляда.
К задумавшемуся Пинегину подошел Василий Степанович.
- Поехали, Иван Лукьяныч. Все же пятнадцать ниже нуля.
Дорога километров шесть плутала по склону горы, потом спустилась к болоту и тут пропала. Пинегин, приоткрыв дверцу, оглянулся - позади нависал крутой гребень, издалека казалось, будто два человека склонились над обрывом, место это так и звалось "Скала часовых". Пинегин всегда любовался этой диковинкой природы, еще недавно здесь проходила граница между крошечным обжитым клочком земли и дикой лесотундрой. Сейчас граница отодвинулась километра на три, путь шел через поселок у болота, дальше простирался нехоженый край.
Вездеход, сипло дыша, взбирался на холмы, катился вниз, качался на кочках, переползал через стволы, полускрытые снегом, вертелся у воронок и рытвин, словно обнюхивая их, то замедлял, то ускорял свой бег, то вовсе останавливался - Василий Степанович вылезал из кабины и пробовал снег ногой: проверял дорогу. Потом потянулось русло горной реки - отполированный зимними бурями лед синевато сверкал, сквозь его метровую толщу виднелась темная вода, проглядывали валуны на дне. Невысокие голые горы сдавливали речку, внизу, на их склонах, рос лесок, обычные в этих местах лиственница, березка, ива - рахитичные деревца, клонившиеся к земле, боявшиеся высоты и простора. Яркое солнце низвергалось на горы и лесок, зеленое сверкание диабазовых обнажений смешивалось с многоцветным сиянием снега, даже черные деревца тускло поблескивали. Пинегин, наслаждаясь игрой света, то закрывал, то открывал глаза, отдыхал и думал - все о том же. Мир был дик, убог и по-своему наряден, нищая, северная красота, немного ей отпущено сроку - апрель, май, дальше дожди, потом снова холода и пурги. И этот оштрафованный самой природой край скоро будет призван к новой жизни, иная, совершенная красота озарит его, рельсы железной дороги протянутся по тому самому месту, где они едут, на склонах гор появятся станции и полустанки, на земле, девять месяцев в году не знающей пения птиц, зазвучат громкоговорители. Человек отвоюет и омолодит и этот древний угол, выведет на волю хранящиеся в глухих недрах богатства, придется старушке полярной пустыне отступать дальше к берегам океана - до следующего натиска на нее! Да, вариант Пинегина становится делом; ему, Пинегину, уже начинало казаться, что главную цель его жизни завершат другие, самому не придется увидеть этого преображенного края, - нет, увидит, не только увидит, еще сам, засучив рукава, будет месить, как глину, все эти горы, долинки, речки и леса, придавая им новый облик!
На каком-то участки погода, как это часто бывает на севере, внезапно переменилась. С гор хлынули темные тучи, свирепо завыл ветер, все вокруг пропало в снеговом тумане. Снег проникал сквозь щели кабины, заваливал кузов, залеплял стекло - разыгралась настоящая "черная" пурга. Василий Степанович, встревоженный, обернулся к Пинегину:
- Что будем делать, Иван Лукьянович? Идти боюсь, можно и заплутать и черт знает в какую яму про валиться. И стоять нельзя: занесет!
Пинегин усмехнулся:
- Ползи потихоньку, не пропадем. Это горный ветер, через часок кончится.
Пурга оборвалась так же внезапно, как и ринулась с гор. Стало теплее, свежий снег укутал землю, в нем торжествовало и пело солнце. Василий Степанович остановил вездеход.
- Большой перекур, ребята, - сказал он пассажирам в кузове. - Собирайте костер - печь картошку.
Пинегин вместе со всеми ломал ветки от карликовых берёз и лиственниц, но потом забыл о костре.
Тут был водораздел двух горных речушек, с голого плато на все стороны открывались просторы - все та же дикая, угрюмая, неласковая природа, горы, ущелья, древние диабазы вершин, чахоточные лески по склонам. Пинегин дышал глубоко и свободно, румянец покрыл его щеки - он смотрел на старый, миллионами лет создававшийся мир, но видел иной, тот, что ему придется в ближайшие годы создавать взамен этого.
- Иван Лукьяныч, картошка поспела! - крикнул Василий Степанович.
Пинегин присел возле завхоза. Василий Степанович вытаскивал прямо из жара картофелины, перебрасывал их с ладони на ладонь и кидал на газету. Пинегин залюбовался его движениями. Все, что ни делал этот невысокий крепкий человек, было красиво особой красотой осмысленности: ни одного лишнего движения, ни одного лишнего звука. Давняя дружба связывала Пинегина с его шофером. В первый послевоенный год Василий Степанович, работая на торговой базе, попался на "левой операции", "заработал" срок и был отправлен на Север. Пинегин взял его к себе еще заключенным и с тех пор не расставался с ним. Освободившись, Василий Степанович осел в Заполярье, завел семью, жил скромно и тихо, ничто не напоминало в нем прежнего мастера "левых операций".
- Как дорога? - спросил Пинегин, сдирая с картофелины румяную корку и отправляя ее в рот.
Василий Степанович ответил коротко:
- Дорога по-здешнему нормальная - ни к чертовой матери!
- Не горюй, Василий Степанович, лет через пять здесь пройдет шоссе, уже не на вездеходе, на велосипеде можно будет кататься.
- А к чему в этом климате кататься? Двенадцать месяцев зима, остальное - лето.
- Ну, на тебя климат не очень действует.
Предложи перебраться на материк, наверняка откажешься.
Василий Степанович возразил рассудительно:
- Да ведь почему, Иван Лукьяныч? Не климат вовсе. Зарплата здорово повышенная - раз. Условия бытовые неплохие - два. Ну, и кругом люди, само собой, очень хорошие люди, ничего не скажу - три. Вот что держит, а не эта зима с ее пургами, медведь их задери!
В разговор вступил старик завхоз:
- Не для человека эта земля. Кто здоровый, тот десяток лет здесь проскрипит. А навечно жить - заживо помирать. Картошка, к примеру, или огурчик - и те не родятся. А уж о галке или воробье не говорю - им тут ни в какую… А чем мы хуже галки? Человеку положено в других краях…
Пинегину захотелось поспорить.
- Кем положено? Богом, что ли?
- Зачем богом? Насчет бога не говорю. А вот, так сказать, природой, где свойственнее человеку или, скажем, ближе по характеру, то есть иначе, умеренная земля, чтоб она не буйствовала… Если природа чересчур себя развернет, человеку и приткнуться негде, вот так я думаю.
- Нет, не так, - сказал Пинегин. - Не так, дорогие мои! Климат - штука относительная, и значение его для человека все время меняется.