Поступи, как друг - Татьяна Тэсс 8 стр.


Всё остается людям

Как-то довелось, мне выступать в Московском университете, на факультете журналистики.

Встреча эта была очень интересной и, быть может, заслуживает того, чтобы рассказать о ней отдельно. Но сейчас я вспомнила о ней по другому, частному поводу. Среди записок, которые я получила в конце беседы, была такая:

"Расскажите о ваших записных книжках. Наверное, в них есть многое, о чем вы еще не успели написать. Расскажите о людях, которых вы встретили в этом году, об их характерах, их судьбах".

Случилось так, что записку эту я прочла только дома, когда разбирала всю "почту", полученную в студенческой аудитории. Маленькая, написанная на листке, вырванном из студенческой тетради, она, очевидно, осталась по случайности незамеченной. Я очень огорчилась, поняв это. Держа в руках листок бумаги, разглядывая круглый, энергичный почерк, я старалась представить себе, что я ответила бы автору.

Потом вытащила записные книжки этого года и стала их читать.

Перечесть записную книжку - это значит повторить снова поездки и командировки, опять побывать в тех местах, где уже была однажды, опять поговорить с самыми различными людьми, увидеть их лица, услышать голоса, пережить то, что переживала во время беседы с ними…

Одни страницы записной книжки размыты дождем: это я попала под ливень, когда была в Грузии. На других брызги штукатурки: это я толковала с рабочими на стройке. Между строчками попадались записанные номера телефонов, фамилии людей, с которыми подчас так и не удавалось встретиться, имена тех, о ком я писала, и тех, кто стал потом, для меня не только героем очерка, но и моим другом… Словом, многое можно было припомнить, перелистывая порядком измятые страницы. И вот я наткнулась на одну запись. Едва я стала вчитываться в нее, как на меня вдруг пахнуло запахом свежести, влажной травы, осенних роз, смолистым духом самшита… Ветер южной земли, чистый и сильный ветер воспоминаний повеял мне в лицо, и я вспомнила все, что увидела в тот день, так явственно, словно это было вчера.

Я расскажу вам сейчас об этом дне. Осенью я была в командировке в Тбилиси. Накануне возвращения в Москву один из моих товарищей, местный тбилисский журналист, сказал:

- Послушайте, я обязательно хочу познакомить вас с одним человеком. Оставьте все дела, поедемте к нему - вы не пожалеете об этом… Я не хочу вам ничего предварительно о нем рассказывать: вы все увидите сами.

Через несколько минут мы уже сидели в машине и катили вдоль набережной, где, закованная в новые берега, несла свои кипящие, быстрые воды могучая Кура.

Ехать пришлось довольно далеко. Наконец машина завернула в узкий переулок и остановилась. Спутник мой толкнул завитую зеленью калитку. Мы вошли.

Никогда не забуду зрелище, которое мне открылось.

Это был сад, крошечный, как удивительная миниатюра, и, как создание художника, прекрасный.

Красота его заключалась не только в цветах и деревьях, хотя все, что росло там, поражало своими красками, роскошью цветенья, силой жизни.

Красота его поражала другим: своей гармонией, цельностью, я бы сказала, архитектурной композицией.

Умная рука подлинного художника природы соединила цветы и камни, кустарники и травы, деревья и мхи в такие тонкие и прекрасные картины, что они открывались как подлинные произведения искусства.

Я не ошиблась, произнеся слово "картины".

Никак иначе нельзя назвать, допустим, гармоническое сочетание дикого камня, вьющегося темно-зеленого растения, цветка, пылающего, как язычок пламени, прорвавшийся между каменными трещинами, агавы, возвышающейся в центре наподобие обелиска, поставленного самой природой, и озорного, непослушного, как локон ребенка, розового цветка альпийской фиалки, живущей на этой палитре как торжество розовой акварельно-чистой краски.

Эти удивительные ландшафты, размещенные на крошечных площадках, не превышающих, порою, по размеру обычный холст художника, открывались на каждом шагу.

Весь маленький сад был пересечен дорожками, извилистыми, выложенными диким камнем тропинками, тенистыми аллеями, над которыми свисали тяжелые, плотные кисти винограда. Над цветами вились пчелы; густой, влажный воздух, наполненный их гуденьем, казалось, протяжно пел, как виолончель.

Искусное размещение дорожек, мастерская планировка сада делали этот маленький участок глубоким, рельефным, открывали множество дальних планов. Они придавали саду магическую поэтичность.

И вам начинало казаться, что по этому саду можно бродить долго, бесконечно, раскрывая снова и снова эти удивительные хрупкие пейзажи, палитры живых красок, волшебство тени и света, волны запахов, насытивших воздух, крепкий и хмельной, как вино. И, неустанно щебеча, по этой волшебной земле бежала и вилась легкая серебряная нить ручья.

Да, действительно это было прекрасно.

И все же больше всего поразили меня не красота пейзажей, не цветы и краски, а нечто другое.

Весь сад был заполнен людьми.

Они бродили по дорожкам, присаживались на пеньки или превращенные в маленькие скамьи стволы срубленных деревьев и задумчиво разглядывали живопись природы. Как очарованные странники, они блуждали в душистой тени листвы.

Здесь были люди самых различных возрастов - от пионеров до почтенных стариков. В одних можно было узнать завсегдатаев этого сада; другие, по видимости, пришли сюда впервые; третьи приехали специально из других городов, чтобы взглянуть на это маленькое чудо.

Завсегдатаи давали пояснения новичкам. Те расспрашивали, почтительно и внимательно.

Но как бы различны ни были посетители, их сближала одна черта.

Они разглядывали все живое, что росло в саду, с вдумчивостью натуралистов, любовались им, как любуются картинами в музее, и гордились им, как гордятся чем-то бесконечно близким и дорогим.

В этом саду они не чувствовали себя случайными посетителями или незваными гостями.

Они входили сюда, как входят в хорошо знакомый дом. Каждый из вошедших, едва освоившись, уже начинал помогать другому, старался показать ему то, что только что увидел сам, старался помочь познакомиться с новой страницей живой книги природы.

Ничего случайного не было в этой движущейся по дорожкам веренице людей, хотя, безусловно, большинство из них встретилось здесь случайно.

Но все они - я чувствовала это безошибочно - пришли сюда с серьезной, обдуманной целью, являющейся чем-то очень органичным и важным в их жизни.

Я стояла на пересечении двух тропинок, возле осыпанного пурпурными цветами кустарника, названия которого я не знала, а мимо меня все шли и шли люди.

Всмотревшись, я увидела, что у этого живого потока было единое направление. Побродив по саду, рассмотрев все, что его наполняло, посетители скрывались за разросшейся виноградной лозой, образовавшей над одной из дорожек зеленый сквозной тоннель. Скрывались и исчезали из глаз.

Тогда решила пойти туда и я.

Пройдя под листвой и тугими кистями винограда, я увидела впереди маленькую, залитую солнцем площадку.

Вокруг площадки, сгрудившись, тесно стояли люди. Одни из них задавали вопросы кому-то, кого я не видела. Другие сосредоточенно слушали. Глубокая внимательность была на их лицах.

Я подошла ближе.

В центре площадки, на сухих бревнышках, сложенных в тени лимонного дерева, сидел маленький старичок.

Он сидел, упершись в бревно большими, темными кистями рук, с интересом глядя на пришедших блестящими карими глазами. Голос его был негромок, но каждое слово явственно и звучно раздавалось в душистой тишине сада.

Это и был создатель волшебного сада, художник природы Михаил Мамулашвили.

В Грузии называют его народным художником-садоводом. И он действительно народный художник.

Все, что создано им в этом саду, все, что создает и изобретает его пытливый ум натуралиста, красота, которую утверждает он в природе, - все это принадлежит народу, делается для народа.

Суть не в том, что он давно подарил свой сад государству.

Я говорю о чем-то большем.

Он отдал народу не только выращенные им цветы и деревья, не только созданные им живые картины природы, но и все свои стремления, свои поиски и находки, свои мысли и раздумья.

Каждый человек, переступивший порог этого сада, покидал его обогащенный.

Это мог быть добрый совет или растение для посадки, это мог быть пакетик семян или практическое указание, это мог быть чертеж планировки грядок или философское раздумье.

Но чем больше я слушала простую, безыскусственную беседу этого старого человека со всеми пришедшими к нему людьми, тем глубже я убеждалась, что каждый из них уносит с собой и частицу его сердца.

Сейчас, перелистывая страницы записной книжки, я перечитываю записи, сделанные в тот осенний день, когда и я стояла на этой маленькой, залитой солнцем лужайке возле сидящего на бревнах худенького, высохшего, как лист, очень старого человека, который долго прожил на нашей земле.

Я записала тогда некоторые из его высказываний. Вот они:

"Человек нашего общества должен быть гармонически развит. Потребность в красоте, влечение ко всему прекрасному, стремление создавать и утверждать красоту на земле - одна из его черт. Красота земли, красота природы принадлежат народу. Каждый из нас должен вносить свою долю труда в это бесценное богатство".

"Не надо украшать природу - она и без того прекрасна. Надо только помочь ей вслух высказать людям то, что хранится в ее глубинах. Надо расчистить лишнее, убрать то, что мешает увидеть, как она прекрасна".

"Природа, все живое в ней, - это драгоценный учитель ребенка. Познав природу, ребенок должен чувствовать с малых лет, что он не баловень ее и не расхититель, а труженик. Надо воспитывать в ребенке друга и помощника природы".

"Я не уважаю тех, кто прячет для себя одного, эгоистически и надменно, то, что создал он в живом мире, что вырастил на земле. Не достоин уважения, по-моему, и тот, кто хвастает и хвалится тем, что он сделал в природе. Мудрая и величавая природа не любит болтунов".

"Не надо забывать о том, что у людей будущего должны быть в избытке и хлеб, и розы".

Снова и снова перечитываю я эти строки, и перед глазами моими встает высохшее, морщинистое лицо художника природы, его живые блестящие глаза, тяжелые кисти рук.

Посетители сада понемногу расходились, дорожки пустели, по аллеям заструилась золотая осенняя тишина.

Близился час отдыха, и люди, пришедшие сюда, помнили об этом часе, уважали покой хозяина, покой его дома.

Упершись в бревна, старый человек медленно встал.

С удивлением и болью я увидела, что беспощадная старость согнула его в дугу.

Девяносто три года прожил он на земле, спина его уже не разгибалась, позвоночник, некогда гибкий, как молодой бамбук, утратил свою стройность. И вместе тем нельзя было не поразиться быстроте его походки, молодой живости движений.

Мы подошли к нему, чтобы проститься.

Вместе со мною была наша гостья, иностранная журналистка, приехавшая, чтобы познакомиться с жизнью нашей страны.

Она приблизилась к старому человеку, и я увидела, как она почтительно наклонилась и прикоснулась губами к его черной, точно корень, иссохшей руке.

И старый крестьянин без всякого удивления встретил это неожиданное движение чужой души - одно из самых высоких проявлений уважения, какое может оказать человек человеку.

Ибо он понял, что это знак уважения к его труду, к недаром прожитой им долгой жизни, к тому доброму и прекрасному, что он оставил на живой земле.

Как прожили жизнь два солдата

Начало этой истории читатели, может быть, помнят. Ей была посвящена небольшая заметка, помещенная в нашей газете. История эта такова: в городе Армавире некий Т.Б.Пронский написал заявление, где утверждал, что ветеран гражданской войны Ф.А.Ганженко незаконно получает персональную пенсию. Заявление Пронского проверили: факты оказались недостоверными, документы, представленные Ганженко, подтверждали и заслуги старого ветерана, и его законные права на пенсию.

Но вскоре поступило новое заявление от Пронского.

На этот раз он сообщал, что документы Ганженко - фальшивы, а комиссия, разбиравшая дело, проверила их поверхностно. Более того, Пронский заявил инструктору горкома партии, что Ганженко вообще в 1920 году в полку не было: по утверждению Пронского, тот дезертировал и уехал домой в станицу.

Опять началась проверка. Опять запросили Центральный партийный архив, Центральный архив Советской Армии. После тщательных розысков были найдены подлинные приказы, подтверждающие доблестную воинскую службу Федора Ганженко. И неожиданно среди них был обнаружен документ, о котором сам Федор Андреевич ничего не знал: приказ от 31 мая 1922 года. Этим приказом командир 3-го эскадрона 96 кавалерийского полка Ф.А.Ганженко за отличие в боях с контрреволюционными войсками на Южном фронте в 1920 году награждался орденом Красного знамени.

Так клеветник, сам того не желая, помог обнаружить чужую заслуженную награду. И спустя сорок лет боевой орден был с почетом вручен старому солдату.

На этом дело закончилось.

Но дни шли, а мы в редакции продолжали вспоминать его. Что за люди Ганженко и Пронский? - думали мы. Как прожил каждый из них свою жизнь? Что заставляло Пронского с таким мстительным, страстным упорством писать ложные заявления? И вот я поехала в город Армавир, где живут оба участника этой истории.

Был весенний день, когда я шла по улице, продуваемой крепким кубанским ветром. За низкими заборами белели маленькие дома. Я и сама не могла объяснить, почему решила вначале пойти к Пронскому. Я представляла себе их обоих и даже, казалось, видела их, как видят на земле тень и свет. Сейчас я шла в эту тень, отбрасываемую чужой жизнью, тень смутную, настороженную, и думала о том, каким окажется Пронский и как мы встретимся.

Вот и дом, указанный в адресе. За глухой калиткой двор, сверкающий столь яростным достатком, дом, выбеленный до столь торжествующего сияния, что даже рябит в глазах. На цепи у будки хрипит в злобном лае кривоногая собачонка. У крыльца стоит женщина в платке.

- Пронского? - удивляется она. - Та он уже с нами не живет! Мы раньше вместе жили, - он нам дядя, - а сейчас отделился он и дом себе купил. Неподалечку.

- Вы что, сырым мясом ее кормите, чтоб злей была? - говорю я и смотрю на собачонку, кашляющую от ярости. - Ведь это же такса, добрейшая порода…

- А какой нам толк от доброты? - говорит женщина равнодушно. - Собака - она и есть собака. Добрыми пусть телята будут…

И опять я шагаю по наполненным ветром улицам. И опять забор, и запах вскопанной земли, и дом под железной крышей. Все - похоже, но все - поскромней: видно, хозяйство только начинается, только накапливает силу. И опять на цепи заходится в лае пес - рыжий, с узкой усатой мордой. Но едва на крыльце появляется хозяин, как пес умолкает, словно его заткнули пробкой, и трусливо пятится в конуру.

Человек стоит на крыльце, огромный, сутулый, с длинными руками, с крупным костистым лицом и лысой головой. Щеки у него небритые, сквозь седую щетину проступает коричневый румянец загара. Все у него крупное: руки, ноги, плечи. Маленькие только глаза; они глубоко посажены и от этого кажутся еще меньше. Но смотрят они зорко; и взгляд у него цепкий, острый, оценивающий.

- Простите, это вы Тимофей Борисович Пронский?

- Я Пронский… - говорит он глуховато и отступает, открывая дверь. - Заходите…

В комнате жарко натоплено и тесно: повсюду стоят ящики с рассадой. Я сажусь; хозяин смотрит на меня, в глазах его мелькает сторожкое ожидание. Разговор начинается.

Я не следователь, не прокурор. Я только прошу моего собеседника рассказать о его собственной жизни. О том, как он ее прожил, о том, что было для него в этой жизни главным. Он смотрит на меня, - все так же сторожко, оценивающе. Потом достает большой платок и вытирает голову и лоб: я вижу на его висках испарину.

Передо мной очень пожилой человек, - ему шестьдесят шесть лет. По его словам, он знает Федора Ганженко всю жизнь. В детстве они жили в одной станице, Федор старше его на восемь лет. Он хорошо помнит, как Федор Ганженко ушел из станицы в царскую армию, как тот стал солдатом в войну 1914 года. Потом станичники встретились снова, уже в частях Красной Гвардии. Они были в одном полку, - Федор Ганженко командовал взводом, потом стал командиром эскадрона; Тимофей Пронский был рядовым. В 1920 году Ганженко уже не было в полку, - это он помнит точно. В 1920 году Федор Ганженко…

Я слушаю глуховатый голос и думаю: почему человек, которого просили рассказать о собственной жизни, рассказывает о жизни другого? Почему он так обстоятельно и подробно пересказывает чужую биографию, чужую судьбу? Я повторяю просьбу: рассказать о самом себе. И опять в его глазах мелькает смутная тень.

Люди говорят о своей жизни по-разному.

Одни вспоминают ее нехотя, другие по скромности смущаются, третьи рассказывают о себе с упоением, увлеченно. Этот говорит о своей жизни, поминутно спотыкаясь, словно идет в лесу по тропе, пересеченной узловатыми корнями.

Да и что, собственно, ему вспомнить?

Кончилась гражданская война, начались годы первых пятилеток… Вначале он работал в колхозе. Потом ушел - а дальше? Два месяца - директором ресторана, пять месяцев - агрономом в школе, полгода - директором промкомбината… Из городка в городок, из станицы - в село… В 1949 году директор райпотребсоюза Тимофей Пронский за халатное отношение к обнаруженным хищениям был отдан под суд и исключен из партии.

Пытался ли он вернуть доброе имя, добиться восстановления в партии? Нет. Он уехал на Урал, потом снова оказался в Армавире… И вот уже десять лет, как он нигде не работает.

Работу он бросил, не дождавшись ни срока жизни, ни срока труда. Бросил, не заглядывая в будущее, как бросают ненужную ветошь. Как прожил он десять лет? Вот он сидит, громадный, краснолицый человек, в жарко натопленной комнате, рядом с женой, между ящиками с рассадой; за окном темнеет жирная земля, щебечут птицы…

- Весна началась… - говорю я невпопад, прислушиваясь к пересвисту и трелям за окном.

- Я весны не люблю, - хмуро говорит он. - Какой от ей толк? Одна грязь…

В своей собственной хате, при своем собственном огороде… И нет в глазах счастья. Нет ничего - только настороженность и тень. И снова человек вспоминает прожитое, неохотно, трудно, путаясь…

"А вот Ганженко…" Опять о Ганженко!

- Мы с ним в 33-й Кубанской дивизии были, - говорит он хрипло. - В двадцатом году он оттуда ушел. Взял коней и ушел. Только не знаю, куда, - до хаты, наверное… Потому я и сказал.

Старый солдат, он отлично понимает, что такое самовольно уйти из боевой части домой. В 1920 году Ганженко был переведен в другую дивизию, воевал на Южном фронте. Сидящему передо мной человеку это известно. И все же он повторяет снова, отводя глаза:

- Взял коней и ушел. А потом мы с ним уже в Армавире повстречались.

Назад Дальше