- Вы? - еще больше возмутилась. - Вот не думала, что такими делишками занимаетесь! - И ехидно предлагает: - Не желаете прогуляться, гражданин форточник? Для выяснения. Прыгайте!..
А планка что твой клинок. Тут поневоле я вспомнил взвод Катюш, колошмативший на фронте рыжего Филимона из Козачьего Бора. Еще шинель бедняге на голову накинули…
А мне-то за что? Прыгнул, глянул ей в глаза. Никогда не думал, что такой красивой можно стать от ярости…
- Нина, вы не так… не так меня поняли!..
- Прогуляемся! Не вздумайте бежать. Всю Белую Невесту подниму!..
Слышу в кустах заливистую трель. На соловья не похоже. Выросла на углу как из-под земли синяя фуражка. Тьфу, сон в руку! Глядят на меня из-под дремучих бровей знакомые глазки-буравчики.
- Так это вы нарушили ночной курортный режим? Пройдемте.
Тут, видно, что-то дрогнуло в груди моей конвоирши.
А вдруг я не вор?
- Товарищ Милованов! - А голос совсем иной, веселый. - Из кустов плоховато видно. Не торопитесь. Я шла со смены, он хотел проводить…
- Ну вот! - В глазах-буравчиках вспыхнули злорадные огоньки. - Еще и пристает! Пройдемте, гражданин Шурыгин!
- Не торопитесь! - Нина улыбнулась. - Мы с ним знакомы…
Милованов недоверчиво покачал головой:
- А кто кричал "ворюга"?..
- Я… - смущенно пояснила белая невеста. - И ворюга, видно, тут, в Чудотворном тупике…
Я осмелел:
- Точно! Под соседней крышей. Тут и кобели, товарищ Милованов, жирными деньгами питаются.
Участковый нахмурился:
- Что, что?
Нина хитровато покосилась на меня:
- Вот он и хотел проводить!.. - И сама взяла меня под руку.
Пальчиками свободной руки она дотронулась до своего берета, как бы отдавая Милованову честь:
- Ищите ворюгу! Ищите!..
Тот ошарашенно захлопал глазками.
- Желаем успеха! - говорю.
15. Казачка-морячка
Мы с белой невестой, не сговариваясь, почему-то двинулись к притихшему приморскому парку.
- Нина! - не сдержался я. - За что вы меня так? Я же в свою квартиру…
Она, прислонив к губам два пальца, упорно рассматривала тонкие ремешки босоножек, словно никогда их не видала. Наконец по-ребячьи расхохоталась:
- Бывает!.. Вы уж не сердитесь, Иван Иваныч! Тут один случай виноват. Еду я в прошлый выходной в автобусе. На водопад. С удочкой. Люблю эту мужскую забаву: отец когда-то увлекался… - Помолчала. - И поймал мой крючок приличного гражданина с черной бабочкой. Только я тихонечко хотела его отцепить - смотрю, а этот приличный гражданин открыл мою сумочку. Исчезает на глазах мой полумесячный заработок с юбилейными рублями. "Нет, - думаю, - рано ты свою удочку закинул!" И схватила я его за эту самую бабочку: "Ворюга!" Рассыпались мои деньги под ногами. "Собирай, - говорю, - хлюст!" "Пожалуйста… - бормочет. - Сами же уронили… Только, пардон, отцепите!" Я и позабыла, что он у меня на крючке. Весь автобус как грохнет: "Глядите! Бычка с черной бабочкой поймала!" А он отпираться: "Клянусь, вам показалось… Рубли теперь круглые… сами катятся…" "А вот вы-то куда катитесь?" - спрашиваю. И сдала на остановке этого бычка с бабочкой…
Я очумело смотрел на Нину. Вот так-так! Вот так белая невеста!
- Извиняюсь, - говорю. - Одна на рыбалку? Не скучно? Ну, хотя бы папашу-старичка прихватили…
Как глянула она на меня своими синющими глазами и - ни звука. Только битые морские ракушки на аллее носком босоножки рыть стала.
- Нет у меня отца.
Не помню, как очутились мы с ней у той самой радужной скамейки, где еще недавно снились мне страшные сны. Нина села, а я стою. Приглашает присесть, а я стою:
- Благодарю. Видно, наша сидячая профессия виновата. Люблю размяться…
А у самого пострадавшая часть вся ноет и горит от ее ударов. Но злиться на Нину нет никакой возможности. Да что это со мной? Может, я так и не проснулся?
А тишина! Слышу: даже ехидная "бесстыдница" перестала листьями шелестеть. С моря предрассветной сыростью тянет. А мне совсем не зябко.
- Когда я была маленькой, - Нина улыбнулась, - привез папа домой занятного кавказского медвежонка. В шапке умещался. Такой подлиза! Любил мне пятки лизать. Язык, как наждак. Но я терпела. Вырос - стал сластеной и попрошайкой. Отбоя нет! Мама его боялась. Заперли мы его в сарае. А ночью, когда все спали, подрыл он землю, вылез из сарая. Окно в спальне раскрыто. Словом, Мишке повезло больше, чем сегодня вам…
Ох, эта Нинина усмешка!
Не знаю: не то слушать, не то просто на нее глядеть. А она вроде не мне - себе рассказывает:
- Влез Мишка на подоконник. Мама проснулась: на окне что-то косматое, страшное. Стала папу будить, а тот спит как убитый. Чудище уже на полу. Вскочила мама и замерла. А Мишка, переваливаясь, подошел к ее ногам и спокойненько стал пятки лизать. Мама - на стол: "Помогите!" Папа открыл глаза да как захохочет! От его хохота да маминого крика и я подхватилась: "Ах ты, Мишка, короткий умишко! Всех перепугал!.."
Мне почему-то показалось, что слова "короткий умишко" больше относилось не к неуклюжему медвежонку, а ко мне.
- И где вы, такая насмешница, родились? - спрашиваю.
Прищурилась:
- В Белой Невесте!..
- Интересно получается! А я с Белогорщины. Пожалуй, у нас лучше. Одних соловьев в краснотале - целый полк. Что твои автоматы! Щелк! Щелк! А у вас только цикады верещат…
- Отщелкали, Иван Иваныч, белоневестинские соловьи… - Глаза у Нины грустные, а губы усмехаются. - Зато у нас море!
- И у нас море было! - не сдавался я. - В древности. И остались от него меловые горы. Потому и Белогорщина. И сосны на мелу. И грибы у нас только белые…
- А Белая Невеста у нас! - насмешливо протянула Нина. - А песни какие! - И сыпанула вполголоса:
Подружка-шаль, подружка-шаль,
Подружка - шаль пуховая.
Подружка, жаль, подружка, жаль
Мальчишку чернобрового.Ой, как трудно в синем море
Мелкий камушек сбирать,
А еще трудней на сердце
Правду у милого узнать…
И тут я осекся. А потом нежданно-негаданно на меня смелость нахлынула:
- Нина, а почему вы одна? Где ж боевая взаимовыручка?.. Вижу: и губы, и глаза усмехаются.
- Как-нибудь и сама за себя постою! Атаку мою, гражданин форточник, вы уже испытали. Была и в обороне. Возвращаюсь вечером, а у нас в подъезде кто-то лампочку вывинтил. Видно, целоваться мешала. Поднимаюсь по ступенькам, а сверху тусклый свет. На площадке тень покачивается. Пригляделась - незнакомый красавчик. "Синьора! - говорит. - Пойдем на "Развод по-итальянски". У меня два места! - Размахивает скомканными билетами, а от самого так ароматно несет! - Вот ключик! После кино - полная бутылочка и сладкая жизнь". "Погоди, дорогой, - отвечаю. - У меня своя бутылочка имеется". - Достаю из сетки наш тонизирующий напиток да как тресну по протянутым ручищам. А ему хоть бы что. "Не брыкайся, лошадка". "Ух, калека двадцатого века!" - И с лестницы спустила…
- С лестницы? - Мне почему-то стало зябко. - Да-а!.. Ну, этому-то киношнику туда и дорога. А все же боязно, Нина, с вами не только сидеть, но и стоять. Одно слово - казачка!
- А вы не бойтесь! - А сама непонятно улыбается. - Знаете, как папины бойцы до войны пели? "Нас не трогай - мы не тронем!" Ясно? И в монашки не собираюсь. Терпеть не могу кисло-сладких барышень. У них в глазах какая-то поволока. А меня отец звал Синицей-озорницей. Только моря его Синица не подожгла… - И почему-то замолкла. - Я и с мамой, гражданин форточник, воевала. Запрещала она мне, пионерке, в нашем саду загорать. "Ах, неприлично! Ах, что скажут соседи!" И написала я тогда на груди спелыми вишнями: "Протестую против домостроя!" А теперь ни мамы, ни отца… - Она поднялась. - Извините, разговорилась… Иной раз целый день молчишь за баранкой. - Усмехнулась. - Ну, если трусите со мной сидеть, тогда пройдемся. Что-то не сидится…
- Не сидится, - говорю.
16. Рассветное море
Вот не думал, что на рассвете берег такой просторный! Непривычно как-то, словно никогда тут не бывал.
Над притихшим морем курчавился легкий туман. Прибрежная галька, унизанная капельками росы, поскрипывала под Ниниными босоножками. А над тающими клочьями тумана, над синим морем сочно наливалась вишневая полоса. Уж не из тех ли спелых вишен довоенного детства?
- Смотрите! Смотрите!.. - В Нине проснулось что-то ребячье. - Где на дне водоросли - море синее, а где их нет - голубое. А вон там далеко-далеко - видите? - Ясная дорожка. Ее никто не делал, она из ясного камня. Сама в море убегает… - И так засмеялась, что на переносице лучистые морщинки сбежались. - Хотите - искупаемся?
- А что! - говорю. - Была не была!..
Эх, неприкаянная твоя душа! В эту минуту я готов был прыгнуть с ней в море с самой крутой скалы.
Но тут из туманной пелены перед нами выросла зеленая фигура, будто вырубленная из малахита. Это был рослый солдат в плащ-палатке, из-под которой выглядывало зоркое дуло автомата.
Нина побледнела.
- Товарищи отдыхающие! - раздался оглушительный бас. - Тут пограничная зона. Разве вам не говорили, что ночью и на рассвете…
- Мы новенькие, - соврал я.
Впрочем, я и в самом деле был почти новенький.
А Нина - ни звука. Опустила свою голову с толстенными белокурыми косами, побрела прочь от рассветного моря. Вдруг резко нагнулась, что-то подняла.
Я шел рядом. Гляжу: а у нее в руке ясный камушек с алой сердцевиной.
- В камушки, - говорю, - играете?
Молчит.
- Вы думаете, отчего он такой красный?.. - тихонько спросила Нина и сжала пальцы. - От матросской крови. От крови наших десантников…
Я не мог ее узнать.
- Крутятся тут летом среди честных людей всякие… - шептали с ненавистью ее губы. - А того не знают, сколько тут замечательных ребят полегло… Весь папин батальон…
- Нина! - пытался я, как мог, ее успокоить. - Зачем же вы так? Я, конечно, понимаю…
- Ничего вы не понимаете! - отрезала она. - И вообще, кто вы такой? Что вам от меня надо? Уйдите с моих глаз!..
- Нина! Да что ж это?.. - пробормотал я. - Что с вами?
- Ничего, - сказала она чуть спокойнее. - Просто этот часовой в душе все перевернул. Прощайте, Иван Иваныч! - И протянула мне руку. - Не сердитесь. Дружески не советую вам встречаться с человеком, который… который похоронил на суше отца, а в море жениха… Прощайте!
Молча положила мне в ладонь камушек и побежала прочь.
- Куда же вы? Вернитесь! Нина!..
Даже не оглянулась.
Строй темных тополей, словно шеренга морских десантников, скрыл от меня белую невесту. Только долго рассыпалась в донной, обманчивой тиши дробь ее несговорчивых босоножек: чок-чок-чок!..
Будто они мне в самое сердце норовили попасть
17. Удачное самоубийство
Думаю: "Куда ты заехал, Иван Шурыгин? Ты же солдат, а не крем-брюле!" Ух, и обозлился я на Раису Павловну!
- Все! Точка! - говорю. - Пускай товарищ Милованов водит ваш семейный танк! А я и пальцем к баранке не притронусь…
- Пожалуйста, Иван Иваныч! - усмехнулась моя ослепительная хозяйка. - А тебе, Петушок, пора в детский сад! Совсем с этими квартирантами… Вижу: нужна крепкая рука!
Пека в рев.
А я:
- Ладонь у вас шелковая, а рука железная! Прошу: не щипайте Петушка! Иначе будете вы, Раиса Павловна, без мотора! Попомните мои слова! Кудряш, Кудряш! Где ты?..
А она посадила скулящего Кудряша на цепь, а кольцо за бельевую проволоку зацепила. И осталось бедному Кудряшу курсировать по двору, что городскому троллейбусу.
Отчаянно ревущего Петушка мать поволокла в детский сад. И крикнула мне из оранжевой калитки:
- Иван Иваныч, даю вам двадцать четыре часа!..
- Зачем так много? - кричу ей вслед. - С меня и четырех минут хватит…
Четырех минут! "Ну, - думаю, шуруй, Шурыгин!" Схватил свой рюкзачок и бегаю по комнате. И вдруг так его рванул, что лямки отлетели. Эх, неприкаянная твоя душа!..
"Ничего! - думаю. - Помогу вам, Раиса Павловна, на прощанье найти планету Венеру! Помогу!.."
Сняв с себя широкий солдатский ремень, стал на табурет и подвесил себя тем ремнем под мышки за крюк в потолке. Шею рюкзачной лямкой обмотал, а другой конец - за крюк. Оттолкнул ногой табурет. Вишу, как парашютист на дереве. Жду. Язык высунул для наглядности.
Стук.
Я даже глаза зажмурил.
- Можно? - ласковый старушечий голосок.
Приоткрыл я один глаз: соседка. Та самая, которая породистому Раисиному петуху ногу подшибла, чтобы не вторгался на чужую территорию.
- Мож… - И попятилась. - Свят! Свят!..
Чуть дверь не вышибла.
Жду.
Слышу: опять дверь скрипнула. Гляжу: та самая старушенция. Крестится, окаянная, а сама на цыпочках к сундучку с ветчиной крадется.
- Господи помилуй! Пресвятая богородица! Прости мое прогрешение…
Заграбастала целый окорок, согнулась. Кряхтит, а тащит. Ой, люди-человеки!.. Тут я не стерпел. Спрашиваю с крюка:
- Что ж ты, Матвевна, на поминки ничего не оставила?
Грохнулся поджаристый окорок на пол. А старушка рядом лежит. Потом, вижу, подхватилась, как молодка, и - опрометью на веранду. Только я соседушку и видел. Дверь так и осталась настежь.
Гляжу: запыхавшаяся Раиса Павловна. Видать, испугалась, чтоб я ее "Запорожца" не угнал.
Я еще больше язык высунул.
Как увидала она меня в таком виде - схватилась за волосы и в голос. Растрепался ее химический стожок.
"Эх, - думаю, - за всю жизнь вы, Раиса Павловна, один стог сметали. И тот на голове!"
А она убивается, а она заливается. Потом притихла чуток. Как зыркнет своими болотными глазами. Подобрала поджаристый окорок, спрятала в сундучок, щелкнула замочком.
"Эх, райское яблочко! - думаю я в висячем положении. - Совесть-то, говорят, понадежнее замков!"
А она уже дверью хлопнула.
И привела - кого бы вы думали? Его, Милованова. На форменных брюках аккуратная латочка, а в руке раскрытый внушительный блокнот. Не глядя на меня, висячего, садится товарищ Милованов за стол. Так степенно, торжественно, будто ветчину есть собрался.
- Как было дело, Раиса Павловна? - А сам разглядывает свою ручку с ясным перышком. - Учтите, от ваших показаний многое зависит… - И свободной рукой ловит ее пальчик.
Белоневестинская мадонна то бледнеет, то краснеет:
- Я же только что из "Золотого якоря". Сами знаете…
А он строчит свой протокол, головы не поднимает. Потом все же поднял. И, видно для порядка, хотел мою руку пощупать. Что я ему - Раиса Павловна? Я не стерпел, как схвачу его за палец:
- Гав!.. Гав!..
И Кудряш на цепи мне отозвался.
Я вишу, Раиса Павловна визжит, Милованов лежит рядом с кусочком окорока. Потом гляжу: очухался наш участковый и - ходу. И про свой протокол, и про мою хозяйку позабыл.
- Кудряш! Держи!..
Тут я поднатужился да так рванулся, что железный крюк из потолка выдернул. И на пол - грох!
- Нашел вашу Венеру! - кричу. - Рано похоронили Иван Иваныча! Ой, люди-человеки!..
Обида во мне кипит, как вода в перегретом радиаторе.
- Да разве вы, Раиса Павловна, понимаете, что такое любовь?! Тьфу!.. Чтоб вы погорели со своим "Золотым якорем"!..
Раиса Павловна сперва всхлипывала, а потом бочком, бочком к поблескивающему магнитофону князя Белоневестинского. Щелкнула рычажком, на пленку мои пожелания записывает.
Я как гаркну:
- Крутите! Пишите на память! Какая вы модная, благородная, свободная! Куда до вас зеленой "бесстыднице", что каждый год меняет шкуру!..
Она глядит мне в глаза, улыбается:
- А дальше что? Что еще скажете?
- Да погорите, - говорю, - вы синим пламенем! - И, не снимая рюкзачной лямки с шеи, выбежал во двор. - Прощай, Кудряш!..
Тот скулит на цепи, к моим сапогам ластится.
- Прощай! Влип? А меня на цепь не посадит!.. - Поцеловал его в добрый собачий нос.
Думаю: "Одолжу у хозяйки до станции мотор. Как аванс за обкатку!" Дернул дверцу "Запорожца" и - за баранку.
И такой желанной представилась мне моя далекая Белогорщина, сосны на мелу, костры у Рыбного шляха. Такими милыми показались сестра Анна Васильевна, дядя Миша, рыжий Филимон и даже хирург Клим Егорыч по прозвищу Козел в очках…
Вылетел на машине я из духовитого двора Раисы Павловны как ошпаренный. Жму на всю железку.
Прощай, Белая Невеста! Спасибо! Вылечила ты мое сердце. Так вылечила, что один пепел остался. Да еще в кармане ясный камушек с алой сердцевиной.
18. Неудачное бегство
При выезде из кургородка стоял завлекательный щит, где вкривь и вкось голубели княжеские слова: На свете нет лазурней, звонче места, Чем золотая Белая Невеста!
Зеленый восклицательный знак - кипарис будто хлопнул меня по голове.
Протер я глаза: а этот кипарис растет прямо на зеркальном шоссе. Из асфальта к небу тянется. Каждую зеленую веточку вижу. У, черт! Жму прямо на него. Проскочил. Нет никакого кипариса. Одна видимость.
Мне бы только до вокзальной билетной кассы дотянуть! Непривычен я лечиться. Соскучился по настоящей баранке. Скоро уборочная…
Гляжу: на Тещином повороте из-под знакомого берета выбились белокурые волосы. Не химические, живые. И глаза синющие за ветровым стеклом. Ближе, ближе…
"Может, тоже, - думаю, - мерещится?"
Нет! И "Волга" правдашняя, с черными шашечками на боку. И так я загляделся, что впервой в жизни спутал левый и правый поворот. Я влево - и она влево. Я вправо - и она туда. И у "Волги" словно не фары, а синие глазищи.
В мозгу как молния ударила: "Сейчас врежемся и - кувырком в море! Оба…" Нет, уж лучше один. Все равно жизнь дала трещину. Эх, неприкаянная твоя душа!..
И повернул я на том Тещином языке на девяносто градусов. Только и успел крикнуть:
- Прощай, Нина!..
А потом как во сне. Свистит, гудит. Болтает меня, будто в самолете. Сосны, скалы подо мной. Рябит, скачет все в глазах. Не поймешь, где небо, где море.
"Гу-ух!.."
Будто ватным одеялом накрыло. Ничего не помню.
19. Удивительная скала
Чувствую: кто-то меня трясет. Открываю глаза: она. Волосы мокрые, платье мокрое. И с меня кровавые ручейки текут. Весь в ссадинах. Лежу на камне, а рядом море хлюпает.
- Очнулись? - наклонилась белокурая. - И как вас угораздило?
- Бывает… - шепчу. - Как вы меня вытащили, Нина? На удочку?
- Я ж морячка… - улыбнулась невесело. - Ныряла. Вытащила на ясную дорожку… откачала… А за вашим "Запорожцем" на дне крабы присматривают.
Я только головой кивнул. И вдруг вижу неподалеку ту самую диковинную скалу в море, что Нина мне в первый день показывала. А в скале - пробоина, а сквозь нее небо видать. И такое оно нетроганное, синее, что и сказать невозможно.
- Гляди, морячка… - шепчу. - Твой Парус…
- Сам еле дышит! - удивилась она. - А туда же… Глазастый! Этот Парус, Иван Иваныч, не только турецкое ядро - и немецкие пули ласкали. По нашим катерам били. Тогда-то отец и поднял десантников в атаку… - Замолчала моя белая невеста.