- Одну, и две, и еще… На год вперед, - добавит он, боясь, что виноторговцам не нравится, когда помногу пьют их вино.
- Голова сильно больной? - спросит армянин гулким, как из бочки, голосом. - Что, у молдаван вино плохой?
- Хуже некуда, - скажет он.
- М-мда-а, - промычит хозяин, качая головой. - Кто один-два день их вино пьет, голова, сердце, здоровье плохой.
Он понаблюдает, как ловко действует армянин, наливая вино из объемистой бочки в бурдюк из автомобильной камеры, подвешивая его к стойке и выпуская красную, пульсирующую, как кровь из раны, струйку в глиняную кружку.
- Твое вино красное, как кровь. Такая красная должна быть кровь, - скажет он.
- Кровь должна быть красная, - повторит хозяин, наливая и себе кружку. - Так-то я не пью, а ты хорошо про вино говори. А так-то я не пью.
Они чокнутся и выпьют за мимолетную, но бесспорную дружбу. К деньгам это не будет иметь никакого отношения, и, сообразив, что его единомышленник ничего с него не возьмет, он незаметно сунет под кружку купюру покрупнее.
- Ходи завтра опять, - скажет армянин из-за своего объемистого живота. - Утром открою один бочка мускат.
- Мускат! Это уже кое-что, - скажет он и пообещает непременно зайти. По крайней мере мысленно.
Спускаясь вниз по улице, он ощутит, что его лицо, морщась, расходится в улыбке. Так он выглядит старее, ну и что ж. Если от морщин все равно никуда не деться, пусть они лучше появятся от незаходящей улыбки, чем от извечной неудовлетворенности. Еще он подумает, что ему повезло с этим армянином, как, может, повезло бы со всяким, кто считает, что кровь должна быть красная.
Он пойдет вниз по приморской улице, и ему покажется, что чем выше вырастают чинары, тополя и кипарисы, тем ниже врастают в землю хаты. Синие сумерки начнут сгущаться, и от этого слой пыли на зеленых ладонях садов сделается тоньше. Сквозь едва трепещущую листву и накрахмаленные кружевные занавески будут светиться выбеленные комнаты. Украшенные множеством безделушек и кружевными салфеточками старинные комоды; высокие, белые, словно сугробы, кровати; простые, с наивным рисунком по редкой канве коврики на стенах. Уютные, сверкающие белизной каморки. Жилища людей безмерного мира, моряков и бродяг. Не тронутые ничем модным, эти каморки будут целиком заполнены той неуловимой атмосферой, которую источает любовь.
Проходя мимо, он не будет строить планов, не будет ставить перед собой никаких целей. Потому что идти вперед неизвестно куда - это значит всегда иметь возможность свернуть в сторону или пойти назад; это раздвигает горизонт деятельности, как раздумья над неизвестным расширяют кругозор. Прошедшие десять минут станут для него далеким прошлым, а следующие десять минут представятся глубокой неизвестностью, все равно что будущие десять веков. В этот день ему захочется просто быть и существовать, даже если девятистам тысячам из миллиона это покажется бессмыслицей, а девяносто из оставшихся ста тысяч скажут, что это нонсенс. Так, спускаясь по этой светлой улице вниз или поднимаясь вверх по другой, сумеречной, он пожелает всегда идти навстречу тому, что само идет ему навстречу.
А навстречу ему хлынет местный люд, живущие у моря мужчины и женщины с обветренными лицами и выцветшими на солнце глазами. Поравнявшись, они будут здороваться, ведь они узна́ют его, а он их. Здесь все будет из моря - от обвислых тельняшек на узких плечах мальчишек до пенистых бород стариков, сидящих у ворот. Он почувствует, как покачивается под ним мощенная белым камнем дорога, будто надраенная добела палуба корабля. Другим, наверно, покажется, что он слегка пьян. Обласканный влажным ветром, забравшимся в ноздри и облизавшим соленым языком его лицо, он выйдет наконец к маленькой прибрежной площади. Это будет вытянутая в длину небольшая площадь, выстланная по песку потемневшими сваями, точно узкая ладонь мавра на желтом одеянии. На ближнем краю площади будет маленькая синагога. Он, пожалуй, зайдет и туда, чтобы принести дар, самый щедрый за весь день, потому что денег у него останется беспокояще много. Он уже направится к синагоге, к сводам тенистых миртов, ведущим в храм, как вдруг увидит на противоположной стороне площади знакомый навес с бочками и услышит знакомые крики: "Горячее, холодное вино!" От этого зова жажда, давно мучившая его, всколыхнется с новой силой. Он мгновенно развернется и зашагает по удобному настилу прямо к винному базару, где высокие женщины с темными, как виноградины, глазами и мужчины с острыми профилями будут суетиться над своими бочками и печурками.
- Хересу.
- Холодного? Горячего?
- Холодно-горячего.
- Кхе-хе.
- Красный есть?
- К-конечно, есть, самый к-красный б-белый есть, - заикаясь ответит молдаванин с длинными усами, приклеенными лейкопластырем к высоким скулам.
- А зеленый? - скажет он, потому что торговец, не умея быстро и точно налить вина, будет цедить его с деланным безразличием, словно поливая кому-то на руки.
- Хе-хе, - начнет усач, - зеленый б-бывает у армян… У них и нет ничего, к-кроме зеленого. Бочка от плесени зеленая, и вино тоже зеленое… К-красный херес у них совсем зеленый, кто пьет, зараз посинеет.
Вино окажется хорошим и в меру холодным, с легким букетом долголетней выдержки. Но ему будет не хватать того живого духа, который примешивал к вину армянин.
Он вытрет рукавом светлого пиджака губы, как привык это делать в лесу после чаепития, скажет молдаванину среднее спасибо и пойдет прочь.
- Эй!.. А деньги?
- За вино, - скажет он, протягивая бумажку, наугад вынутую из кармана. Он сразу прибавит шагу, чтобы не пошатываться, пролавирует между разноцветными ларьками, точно между разбросанными детскими кубиками, и сойдет с дороги к дюнам вдоль побережья. Он побредет между ними, словно между верблюдами, прилегшими отдохнуть, и сядет на горб самого дружелюбного из них у кромки воды. Уф! Наконец он увидит море, которое было для него тем же лесом, только без деревьев, еще более безграничное и менее объяснимое. Он увидит, как заходит солнце, этот гигантский красный буй, погружающийся в темную воду на горизонте, и на ее фоне светлые росчерки крыльев чайки-поморника. Его рот растянется в улыбке, взгляд растворится в необозримой бездне воды, в ушах зазвенит бесчисленное множество водопадов. Неизвестно, сколько он так просидит там, не пробуди его скрип чьих-то шагов по песчаным наносам. Он понадеется, что шаги пройдут стороной, но, когда они затихнут рядом, он взглянет вверх и увидит воплощение своей тоски по городам, девицу, которую он недавно видел с кружкой в конце винного ряда. Теперь у нее в руках будут белые туфли с высокими, словно минареты, каблуками. Издали она выглядела старше, теперь же, на исходе дня, она покажется гораздо моложе, почти девчонкой, которая тайком от матери пользуется ее гардеробом. Вернее, это будет сама юность, вобравшая опыт столетий. На ее худом лице будет особенно выделяться большой рот с пухлыми губами, которые, видимо, знали не только губную помаду.
- Я шла кругом, через порт. Поэтому опоздала, - скажет она, падая в песок на колени.
Он слегка удивится, но не подаст виду.
- А я тут пока смотрел на море.
- На море хорошо смотреть… Как будто оно тоже на тебя смотрит, - скажет Бродяжка. - Интересно, что оно о нас думает?
- Что мы мало вина выпили, - скажет он.
- Тогда надо так сделать, чтобы море лучше о нас думало, - скажет Бродяжка и вытянет на песке свои детские, слишком голые ноги.
- Пожалуй, запретить нам некому, - скажет он.
Бродяжка мельком взглянет на него и улыбнется совсем не детской полуулыбкой.
- Есть кому… Папе и маме. Они вон там живут… - и Бродяжка прочертит своей маленькой рукой большую дугу с севера на запад. - Наверху в мазанке… Мой папа моряк.
- Вот почему у меня в ушах шумит, - скажет он и скосит глаза на Бродяжку, усердно закапывающую свои ноги в песок.
- В ушах шумит? - Бродяжка взглянет на него пристально, будто этот шум можно увидеть, и засмеется во весь рот, обнажая кончик вишневого языка и крошечные, словно только что прорезавшиеся зубы. - У вас в ушах вино шумит и… - она вдруг замолчит и станет серьезной.
- Только вино, - поможет он Бродяжке.
Бродяжка, стараясь выйти из затруднительного положения, достанет из своего чудесного кожаного кармашка на поясе пачку сигарет со спичками и положит их на подол короткого платья.
- Зажгите мне, пожалуйста, сигарету, - скажет она чересчур обыденным тоном, закапывая руки в песок за спиной. - Мои руки слишком глубоко в песке.
- Давайте я лучше откопаю вам руки, - скажет он улыбаясь.
Бродяжка окинет его долгим взглядом и, как ему покажется, свысока, возьмет сама сигарету и, раскурив ее как следует, утопит в дыму комара. "Комар заблудился", - прыснет Бродяжка со смеху. Затем важно положит сигареты обратно в кожаный кармашек.
- Красивый, да? - скажет она, заметив его взгляд, и добавит улыбаясь: - Подарок отца.
- Очень красивый, - скажет он, - как подарок отца.
- Именно, - скажет Бродяжка, охотно соглашаясь.
- Мне кажется, я знаю твоего отца… Он ведь моряк? - спросит он.
- Он моряк дальнего плавания, - скажет Бродяжка.
- А твоя мать - жена моряка дальнего плавания… Я, наверно, знаю и ее… Однажды… - он замолкнет, потому что Бродяжка отвернется от него и станет смотреть на порт, где подъемные краны водят свой бесконечный хоровод и откуда начнет приближаться ночь, точно стелющийся по ветру дым парохода.
Он увидит Бродяжку сбоку; кисти рук, заклиненные меж тонкими коленями, прическу, высокую и тяжелую, сделавшую ее еще меньше, точно вдавив в песок. Ему покажется, будто Бродяжке холодно, но не оттого, что спускается ночь.
Сначала он подумает, что ничего не случилось; потом начнет проклинать себя, потом глубоко сожалеть, что разбил чью-то хрупкую мечту, точно кузнец ласточкино гнездо. Но Бродяжка быстро справится с собой, ей покажется знакомо откровенное проявление человеческой прямоты и честности. В ее опустошенном голосе зазвучит нота собственного достоинства, и она скажет приглушенно:
- А море я все-таки люблю… Они знают, где искать меня по вечерам.
- И море вас любит, - только и скажет он, не замечая, что есть "они". И Бродяжка, будто от радости, что любовь к ней так необъятна и глубока, посмотрит на него совсем-совсем по-другому. Помолчав немного, она спросит, думая вроде бы о чем-то другом:
- Вы небось женаты?
- О да, - ответит он. - В разных местах и много раз.
- И вам от этого хоть бы что?
- Им от этого хоть бы что.
- Любовь и верность наивны, правда?
Он пожмет плечами и подумает про себя, что Любовь и Верность не так уж наивны, - объединяясь, они образуют смягченную, скрытую форму рабства. Но он не скажет этого вслух, ведь Бродяжка и так достаточно умна. Он скажет:
- Они нужны, если они есть.
- Вы как будто не отсюда, - скажет Бродяжка подозрительно. - Вы говорите о старых вещах, будто они вполне еще годятся… Вы как будто не отсюда, - повторит Бродяжка, долго разглядывая, точно сделав неожиданное открытие, его парусиновые ботинки.
- Это потому, что я оттуда. - И он скажет ей, откуда он.
- Я бы тоже хотела быть оттуда, но это, наверно, ужасно далеко, - скажет Бродяжка, словно обращаясь к кому-то третьему. - Я бы хотела быть из Рима или из Парижа. Из городов, где я не бывала, Рим и Париж мне нравятся больше всего.
Они оба посмотрят в одну сторону - на море, иссиня-черное и звездное, совсем как ночное зимнее небо над тайгой. Они будут молча смотреть на море, и в эти считанные секунды он ни о чем не станет серьезно размышлять, оставаясь верным программе дня - быть и существовать. Бродяжка задумается о том же самом или о том, чем кончится сегодня и что принесет завтра. Только дети или впавшие в детство старики знают, что будет завтра.
- Если бы все были такие, как вы… Если бы у всех сердце просвечивало, как сигнальная лампочка… - вот о чем подумает Бродяжка.
- Тогда бы увидели, сколько на свете погасших ламп, - закончит он ее мысль.
- Нет, тогда было бы видно, кто кого заслуживает, - поправит Бродяжка. - Но человек так и останется тайной, недоступной ясновидцам. - Бродяжка немного сникнет от этой мысли, по потом вдруг вздрогнет, будто жеребенок, коснувшийся росистого деревца.
- Ночная сырость, - скажет он, накидывая пиджак на плечи Бродяжки.
- Спасибо, папочка, так, что ли? - спросит она с неожиданной насмешкой. И потом запальчиво: - Мне совсем не холодно, не холодно мне… Ах, и не жарко тоже… Но… Но это не значит, что мне не жарко и не холодно… Раз уж другие думают о нас плохо, выпьем-ка лучше вина, чтобы море о нас хорошо думало…
Он поспешно встанет, коснется ее высокой прически, затвердевшей от лака и пахнущей совсем не по-девичьи.
- Пойду взгляну, не уехали ли эти молдаване в Молдавию, - скажет он.
- Мне хересу, - крикнет Бродяжка вслед. - Кра-асного.
Во всю прыть своих длинных ног, как лось-волюн, поскачет он по зыбким дюнам, сквозь заросли овсюга, продираясь одновременно сквозь свои сомнения, чтобы успеть решиться на что-нибудь в отношении Бродяжки. Так он нарушит свою программу дня. Но и обратная дорога кончится раньше, чем он успеет прийти к решению. Его руки будут заняты разными пакетами, коробками и корзинкой с вином, а голова - сомненьями, отнюдь не приближающими его к Бродяжке. И точно, вернувшись, он не найдет в своем пиджаке Бродяжки, а немного погодя и пачки денег. Последнее обстоятельство не вытеснит первого, ибо он уже давно решил, что чем больше денег, тем меньше купишь на них покоя.
"Конечно, - подумает он, - Бродяжке эти деньги нужней, ведь ее отец по крайней мере лет шестнадцать - столько можно было ей дать - не ходил в дальнее плавание, а кто же еще купит ей что-нибудь экзотическое?" Он пожалеет совсем о другом. Бродяжка нарушила закон, связывающий неуловимой нитью родственные души, истолковав его как запрет, а всякий запрет обусловливает нарушение закона. Он не станет думать о Бродяжке плохо; доверяя своей интуиции, он мог бы поклясться, что девушка вернется. Но она так и не придет.
"Человек - это тайна, и нет ясновидца, который бы ее разгадал", - решит он.
Он распакует съестное на желтой скатерти песка и опрокинет в себя бутылку вина: "Замечательно быть одновременно пьяным и бедным".
Его будет качать чуть больше, чем положено, потому что он выпьет за здоровье Бродяжки и от ее имени за свое здоровье. Возвращение представится ему хлопотным, но он утешит себя мыслью, что жить вообще гораздо хлопотнее, чем поддерживать в себе жизнь. Его лицо потеряет свой утренний цвет, но он не потеряет лица. Его тело отяжелеет, но тем легче будет на душе. И это приподнятое настроение теперь уже не покинет его до самого аэродрома.
Назад он пойдет тем же путем, что и утром. По площади, мимо разноцветных ларьков, мимо маленькой сонной синагоги; вверх по светлой улице, выступающей из сумрака. Сидя у своих ворот на скамеечках из гнутого барочного теса, те же несгибаемые белобородые старики все еще будут выбирать из давно утекших вод уловы своих воспоминаний. Он пройдет мимо низких, точно белые камни на молу, хат, окна которых будут задернуты на ночь белыми занавесками, но они уже не смогут ничего скрыть от него.
Случайно он выйдет на ту улицу, что ведет к армянскому винному ряду в углу парка. В кустах акаций будут гореть теперь электрические лампочки; в их зеленоватом свете скученные бочки покажутся еще внушительнее. Жаждущих будет теперь гораздо больше, так как к дневному зною прибавится еще вечерняя духота. В одиночку и группами, держа по нескольку кружек в растопыренных пальцах, они будут стоять на вытоптанной дочерна траве.
Он увидит знакомого виночерпия, в забытьи прислонившегося спиной к стояку навеса. Его необъятный живот в винных пятнах покажется ему косогором, усыпанным красными листьями осины. Издали он мысленно поздоровается с армянином, и тот мысленно кивнет в ответ.
Он пойдет по главной улице к сердцу города, хотя не будет вполне уверен, есть ли у города сердце. Поздняя улица - как река, знающая и в темноте свои берега наизусть. Освещенные витрины по обеим сторонам покажутся ему теперь маленькими подмостками, где вещи представляют людей. "Лучшие спектакли, - подумает он, - разыгрываются в витринах с детскими игрушками: ведь дети неподдельны в своем вдохновении". У витрин и в глухих каменных простенках он увидит темные ряды дверей, деревянных, стеклянных, железных, так много дверей, что у него возникнет непреодолимое желание войти, чтоб выйти из них навсегда. Некоторые покажутся ему знакомыми, но окажутся неприступными. Только дверь табачного магазинчика будет открыта, и он надумает купить себе пахучую сигару. Но сколько ни будет шарить он по карманам, денег там не найдет. Продавец, заметя на его лице мучительную гримасу, спросит:
- Может, чего-нибудь подешевле?
- Ну, разве такого, что совсем ничего не стоит, - скажет он, отыскав все же в карманной трухе несколько монет, которых хватит на пару махорочных сигарет и даже еще останется.
- Бывает, - понимающе кивнет ему симпатяга продавец, давая прикурить. - Иногда не хватает денег съездить за получкой… Только на последнюю затяжку почему-то всегда хватает, когда жить надоело…
- С табачниками такого не случается, верно? - скажет он. Раскурит сигарету, поблагодарит и выйдет на улицу.
Народ, просачиваясь из боковых улиц, устремится вперед по главной улице, шурша и топая, словно стадо крылатых бизонов. "Тишина цивилизации, - подумает он, - это и есть шум. Где тут найдешь хотя бы островок тишины?.. Разве что в тихом омуте семейной идиллии".
Вокруг него будут сновать люди. Они непременно будут куда-то спешить, хотя могли бы не спеша достичь большего. Мелькающие перед ним лица покажутся ему картинками из колоды карт, тасуемой невидимой рукой… Молодые люди, озабоченные делами, опережающими их знания; беспечные парочки, демонстрирующие свою непосредственность, как веснушки. Люди постарше, озабоченные своей внешностью, назойливо старающиеся выглядеть очаровательными; как и эти супружеские пары, которые всегда шествуют рядом и никогда не сходятся, точно железнодорожные рельсы.
Он увидит старческие лица, в которых, словно в добром старом зеркале, можно разглядеть, как со временем изменится и твое лицо. Он закроет глаза, а потом взглянет на эти лики еще раз, ибо в жизни есть образы и мгновенья, достойные повторения.
Он увидит множество тех, кто владеет двумя языками - речью и жестом, и тех редких одиночек, кто владеет языком молчания.
Он увидит людей победнее и побогаче, бедных и богатых он не увидит; большинству будет всего мало, меньшинству - всего вдосталь.
Он увидит худых, беспокойных обладателей собственного мнения, спешащих в рестораны, чтобы, наевшись, еще раз проверить в меню, вкусно ли было. Он увидит толстых, довольных собой, которые выглядят так же солидно, как книги, которые никто не читает.
Он увидит веселые компании, распадающиеся на мрачных одиночек, и мрачных одиночек, объединяющихся в веселые компании, которые следуют зову рекламных огней, указывающих, куда идти и что смотреть, но не указывающих, куда не следует идти и чего не стоит смотреть.
Вечерний, искусственно освещенный город будет так непохож на тот утренний, светлый. Вечерний люд покажется ему выходящей из кинозала публикой, которая посмотрела веселый и интересный, но уже не раз виденный фильм.