Волошин недовольно поморщился. Ему не впервые слышать от женщин поселка об угнетающем действии покоя. "Что им нужно, - рассуждал Волошин, - вертеться волчком? Недостает им сплетен, пересудов или театров?" Для него, Волошина, не было покоя в Юганге. Он жил здесь в постоянном напряжении: кончалось одно - начиналось другое. Если освобождался от службы, некогда было отдыхать: писал, чтобы оставить свои заметки о работе на подлодке. Никому не известен день смерти, тем более для людей избранной им профессии.
Поведение жены Лезгинцева крайне раздражало Волошина. Она, только она выбивала из колеи очень способного, нужного ему командира боевой части. Лезгинцев успел прихлебнуть лишка. За ним установлен медицинский контроль. С Лезгинцевым легче всего расстаться, если поступить официально, но это убьет его. Волошин привык к Лезгинцеву. С ним можно спокойно идти куда угодно: он верит Юрию.
- Ничто не дает права Татьяне Федоровне вести себя так разнузданно, - голос его окреп, потерял гибкость.
Если пойти против, неминуема вспышка. Лучше сдержаться и согласиться. Зина не оставляет никаких лазеек. Мужу, как всегда, трудно перед заданием. Разве время ему заниматься еще и семейными делами своих подчиненных? Зачем только она затеяла этот разговор?
- Я ее не оправдываю, Володя. Я хочу смягчить… Ваганов уехал. С глаз долой - из сердца вон… - Что-то еще говорит она, пытается затушевать остроту, вернуть мужу ровное состояние духа.
- Глупая и вредная она бабенка…
Жена согласно кивает головой, хотя ей хотелось бы поспорить, вступиться за женщин. И ей скучно, однообразно и тоскливо. История эта невольно взбудоражила ее, камень развел круги - они разошлись далеко, к оставленному навсегда Ленинграду, к подругам и друзьям: ухаживали, бесились, весело было…
Волошин мог догадаться о мыслях жены, но углубляться в них не хотел, ему было некогда. Каждому понятно, что магнолия не растет в Подмосковье, а ландыш в тундре. Волошин верил в тех, кто длительную ночь и небесные сполохи ставил выше неоновых витрин, а зиму с ее сухими метелями считал приятней слякоти средних широт.
Ничего, вырастет племя, влюбленное в Заполярье. Пусть им будут их дети. Волошин не желает своему сыну иной судьбы. Леньку давно не пугает солнечный луч ночью или северное сияние вместо солнца. Для него и его сверстников подобные трюки природы нормальны. Что может быть величественней сурового облика окружающего их пейзажа? Эти базальтовые высоты, обтесанные исчезнувшими ледниками, дыхание Гольфстрима, словно ощетиненное инеем, водоросли от Кубы, Гаити, Саргассова моря, донесенные сюда длинным и мудрым путем. Здесь укреплялась вера в товарища, человек ценился не за пламень речей: наболтать можно чего угодно. Люди осваивали строгую кромку русской земли душой, отрешаясь от узаконенных благ, становясь лицом к лицу с суровой природой, подчиняя ее своей воле.
Волошин с благодарностью думал о жене. Заботы семьи ложились на ее плечи, и поэтому ему гораздо легче было держать трудную вахту. Летом, словно на перелете, женщины отправлялись на юг вместе с детьми. А сюда стремились стаи дикой птицы, чтобы вывести потомство на пустынных скалистых берегах вблизи холодного моря.
Жене было трудно. Вспоминались первые месяцы: вода из снега, ребенок в шкурах, как дитя эскимоса; от комаров не спасали никакие средства. Жена помогала ему отдавать себя морю - такой был избран им путь, она никогда не сетовала.
- Вы притворяетесь! - негодовала Татьяна Лезгинцева. - В душе вы такая же, как и мы, отсталая, грешная женка…
- Возможно. В душе.
- Тогда зачем же хитрить?
- Я старалась и поборола себя.
- Зачем?
- Так нужно. Я вышла замуж за моряка, которого послали сюда…
- Так постарайтесь его выцарапать отсюда! На Васильевский остров, на Невский - пусть вам светят отсюда белые ночи.
- Нет.
- Вы откажетесь уехать отсюда?
- Не откажусь.
- Вот я вас поймала!
- Нисколько, Татьяна. Я перееду вместе с ним, и только. Пилить его я не могу. Я привыкла, применилась. Где ему нужно, там и мне хорошо.
- Ой, как это скучно, Зинаида! Куда я попала?..
Наступала еще одна полярная ночь. Солнце надолго оставляло Югангу. Падала температура. Начинались ветры. Влезали в меха, открывали очередную зимовку.
А корабли продолжали свой круг. Недолго пошатывались китовьими спинами океанские лодки у причалов. Бесшумно отходили, погружались и исчезали в черной воде. Жены и дети оставались одни. Срок возвращения был тайной для них. Провожали с тоской, как на фронт. Не верьте сухопутным бодрякам, повествующим о легкой жизни жен моряков…
13
Ровно в девять утра Дмитрий Ильич направился на свидание с Волошиным. Два квартала жилых домов по ровной улице остались позади. Теперь следовало спуститься вниз, пройти переулком с глухими стенами невысоких зданий, возможно складов, и подойти к проходной будке у железной калитки.
Из будки появился часовой - старшина с автоматом, проверил предъявленные документы, пропуск и все же, оставив Ушакова у калитки, вернулся в проходную, откуда позвонил по начальству. Старшина не мог понять, почему капитан третьего ранга сунул ему гражданский паспорт и назвал его голубчиком.
Разрешив свои сомнения, часовой вернул документы.
- Пожалуйста, проходите, товарищ капитан третьего ранга!
От калитки прометенная дорожка вела к одноэтажному серому дому. Часовой проследил глазами, пока вновь прибывший офицер не прошел в ту дверь, куда ему было разрешено.
В сером доме дежурил матрос. Возле него на тумбочке стоял телефон. Здесь было тепло. Лицо часового замкнуто, и процесс проверки документов продолжался недолго.
- Вас проведут, товарищ капитан третьего ранга!
Вызванный часовым матрос пошел впереди, миновал несколько поворотов и откозырял возле ненумерованной плоской двери.
Волошин занимал одну из комнат в здании, вырубленном в прибрежных скалах. Окна не было. Западная часть стены, обращенная к морю, была закрыта шторой.
Диван, белые стулья, такой же стол. Кроме телефонов - селектор, динамик радиосвязи и плоский, поворотный телеэкран.
Справа в углу - сейф, похожий на холодильник, над ним портрет длиннобородого смеющегося человека в комбинезоне - покойный академик Курчатов.
Формальная часть заняла немного времени: поздороваться, указать на стул. Волошин знал, что о нем говорят как о своенравном, строгом и излишне требовательном человеке, и понял, что и журналисту успели наболтать об этом - ишь как насторожился.
Ушаков познакомился с Волошиным еще на пирсе, в сутолоке проводов, но рассмотреть его там не мог. Теперь он видел сидевшего напротив него человека с погонами капитана первого ранга, с прищуренными в холодном равнодушии крупными глазами нестойкого кофейного цвета. Пряди волос, которые называют непокорными, придавали "лохматость" всему его мужественному, скульптурно вылепленному лицу с резко очерченными линиями губ и подбородка, предполагавшими в этом человеке грубоватую волю.
Предвзятое мнение не покидало Дмитрия Ильича, и это Волошин чувствовал. Не принадлежа по своей натуре к общительным людям, он и не пытался понравиться, а тем более очаровать столичного журналиста.
- Мое имя-отчество Владимир Владимирович, - сухо ответил Волошин на заданный ему вопрос.
- Как у Маяковского.
- На этом сходство кончается.
- Вы не любите Маяковского?
- Разве я произвожу впечатление политического кретина?
- Не понимаю…
- Маяковский - поэт высокой политики, - отчетливо произнес Волошин и, подумав, разъяснил: - Он первый не сдернул кепчонку, увидев после голодной России жирную Америку. Он раньше многих политиков разгадал Соединенные Штаты и объявил их последним оплотом безнадежного дела капитализма. Не так ли?
- Вероятно, вам приходилось не раз защищать своего тезку?
- Почему вы так решили?
- Вы не только объясняете свои симпатии, вы сразу нападаете на меня.
- Извините, - хмуро буркнул Волошин.
Чтобы разрядить неожиданно возникшее напряжение, Ушаков, собравшись с духом, спросил:
- Вы знали Курчатова?
- Так же, как и все муравьи - великана.
- Почему у вас только его портрет?
Волошин причмокнул с досады, недружелюбно ответил:
- Потому, что у нас еще много комнат и стенок.
- Почему бы вам не повесить портрет Маяковского?
Волошин мельком глянул на погоны Ушакова, хмыкнул и окончательно насупился. Разговор ему не нравился, время терялось зря, контакт пока не найден.
- Не вешаю Маяковского, чтобы не вызывать обратных вашему вопросов со стороны менее интеллектуальных посетителей. - Волошин поднялся. - Пожалуй, хватит для первой закваски, товарищ Ушаков. Будем деловыми людьми. Россия обожралась болтовней, изголодалась по безмолвному делу… Что у вас в руках?
- Это так… наметки… вопросник…
- Ну-ка, дайте-ка мне.
- Зачем? Сугубо личное… Наметки…
- Только сумасшедшие задают сами себе вопросы, печатая их на машинке. Я знал одного такого во Владикавказе, в сумасшедшем доме… - Он потянул листок из рук Ушакова, положил на угол стола. - Почитаем. - Принялся за вопросник небрежно, так и не присев, подчеркивая ногтем какие-то слова и удивленно кривя губы.
Волошин был среднего роста, сложен плотно. На пальцах - заусеницы и следы машинного масла. Лезгинцев говорил, что Волошин, в отличие от многих командиров, хорошо знает двигатели, умеет работать на токарном станке и не затруднится рассчитать фрезу. Ушаков не был уверен, нужно ли командиру корабля "уметь" на станке, и не знал, насколько трудно рассчитать фрезу.
Эти сомнительные достоинства подкреплялись более весомыми: перед ним был ученый с кандидатским званием, с почти законченной докторской диссертацией. О нем говорили Максимов и Кедров, а Белугин показывал волошинскую книжку по тактике действий подводных лодок.
- Да, подзавернули вопросики, товарищ Ушаков. - Волошин вернул ему листок.
В вопроснике было:
"Как проводилась подготовка к походу подо льдами?"
"Как набирался и тренировался экипаж?"
"Где жили (условия быта, база, семья)?"
"Климатические условия в разные времена года".
"Как срабатывались характеры офицеров, и прежде всего командира, заместителя по политической части и механика?"
"Где офицеры получают образование, общее и специальное?"
"Каковы трудности плавания в сравнении с плаванием "Скейта", "Наутилуса", "Сидрэгона"?"
"Если идти подо льдами без всплытия зимою, какая практическая польза?"
"Воздух. Нужно ли вентилировать атмосферным воздухом или можно положиться на искусственную регенерацию?"
"Сброс нечистот, отходов быта. Американцы возили с собой тысячи кирпичей, их клали в сбросные мешки, чтобы мусор шел ко дну и не демаскировал лодку".
"Возможно ли всплытие со взрывом льда, как предполагал Уилкинс, или пока самыми надежными "площадками" остаются полыньи и разводья?"
"Радиоактивная зараженность. Способы биологической защиты".
"Случаи аморального поведения, трусости… Или это исключено?"
"Связь с авиацией, с командованием, с судами".
"Телевизионные камеры. Эхоледомеры…"
"Физическая и моральная нагрузка, усталость".
"На самом ли деле современная лодка, не всплывая, все видит и слышит?"
Ушаков еще раз просмотрел свой вопросник.
- Разве тут подзавернуто, товарищ капитан первого ранга? И что именно подзавернуто? Меня, и никого иного, интересуют эти вопросы. Я хочу знать. А что можно писать и чего нельзя - дело другое…
Волошин слушал внимательно, не перебивал. Его пальцы неподвижно уперлись в стол, чуб свесился. На кого же он внешне похож? На Чкалова, что ли?
Волошин выдавил многозначительный вздох.
- Я не настолько невежествен, чтобы… - он подыскивал слова, - чтобы не понять ваших намерений. Что вас интересует? Сынишке я пытался объяснить разницу между любопытством и любознательностью. - Поймав возражающий жест, продолжил помягче, стараясь не обидеть: - не относите на свой счет. Сынишка пришелся к слову. С налету у нас ничего не получится. Вынуть и положить ответы на все ваши вопросы я не берусь. Вы выбрали правильный путь - самому, самому… Побываете в нашей шкуре, сами ответите на многие из этих вопросов. Для нас это смысл жизни, начало и конец. Для некоторых - временная сенсация, свежая малинка. Я туго схожусь с людьми, уралец я, и слепо не отдаюсь авторитетам. Наболтать и я сумел бы с три короба, а толк какой? Пойдете с нами, хлебнете, вот и узнаете вкус каши… Итак, - Волошин доверительно улыбнулся, - если бы мы были с вами хлипкими, расшатанными интеллигентиками, нам стоило бы заблаговременно откланяться, чтобы в дальнейшем не унижать себя… двоедушием. - Закончив поиском слова, выражающего его мысль, ждал.
- Спасибо.
- Я вас не обидел?
- Нисколько.
- Возвращаясь в этом году из Сочи, я забрел случайно к приятелю. В Москве. И вот приятель, изложив свою жизненную позицию, похвалился: "В наше время надо быть дипломатом". Если бы я это услышал от своего офицера или матроса, я бы отстранил его от плавания. В нашем деле подобная философия может привести к гибели. Я говорю своим: поход предстоит строгий, могут быть всякие неожиданности - я могу проморгать айсберг, подводный пик, ошибиться. Дипломат не подскажет, промолчит - трах-тарарах. Бывают положения, когда меня должны понять по движению бровей и принять молниеносное решение. Дипломат будет ждать, то или не то… Помню случай… - Волошин выпил воды, поглядел на донышко стакана. - Бывает… седеют за пять секунд. Словно мелом из пульверизатора… На первый раз довольно, пожалуй… - Волошин подал руку. - Я распорядился. Из гостиницы вас переведут к нам…
14
Отсюда все ближе: море, корабли, деловые несуетливые люди. Отсюда всего несколько шагов в святая святых - в подводную лодку…
Не так уж шикарно выглядел внешний мир из подъезда гостиницы, но он не имел видимых границ, отсутствовали проходная, часовые. Здесь Ушакову отвели комнатку рядом с канцелярией, там стрекотала машинка, раздавались мужские голоса, звонки телефона.
В этом же здании - кубрики команд подводных лодок с дежурными, умывальниками, комнатами бытового обслуживания, где гладили робы, пришивали пуговицы, наводили глянец на обувь. В кубриках просторно и, пожалуй, уютно. Входишь - сними обувь, надень войлочные туфли, повесь одежду на свой номер. Койки двухъярусные, тумбочки, по стенам цветы, предпочтение вьющимся; исчезает ощущение казармы, ее специфика, иногда убийственная для нового человека. Кто-то догадался покрыть полы линолеумом разных расцветок в кубриках, коридорах, ленинской комнате и там, где отдыхают в удобных креслах, на диванах. Есть телевизор, кинобудка. Шашки, шахматы, нарды - пожалуйста! Так устроен быт рядовых и старшин атомных лодок. Молодые ребята, честные, веселые, дружные - ни понуканий, ни разносов, ни унылой натянутости. Любо-дорого попасть в такую атмосферу. Поглядишь, парню двадцать два от силы - планка ордена. Расспрашивать не положено. В ленинской комнате на Досках почета не только подводники великой войны северного театра, традиции не только хранят, их умножают.
К впечатлениям гостя Волошин отнесся равнодушно, выслушал похвалы как должное.
- Все так, только ни я, ни Голояд здесь ни при чем. Государство кормит нас, поит, ухаживает. Скажите спасибо рязанскому колхознику или шахтеру из Караганды. Они отрывают от себя для нашего брата… Второе - вы обязаны психологически отрешиться от мысли о легкости нашей… экспедиции.
- То есть я еще имею шанс отказаться?
- Я сказал ясно. - Волошин с железной определенностью командира подчинял себе еще одного члена своего экипажа, проверял его способность повиноваться беспрекословно. Он выжидал ответа с нетерпением, у него была бездна неотложных дел.
- Мною все решено окончательно, товарищ капитан первого ранга!
- Добро!
- Благодарю вас за поднятие моего морального состояния…
- Сейчас мне некогда, мы договорим позже, Дмитрий Ильич! - У его виска вскипела и исчезла ломаная, как молния, жилка, глаза похолодели. Тем же ровным шагом он ушел по коридору, крепкий, заряженный только для одной цели; все остальное, мешавшее ему, было отброшено. Он и впрямь ненавидел дипломатические увертки и резал в глаза, начистоту. Надо смириться, не думать о нем дурно, не настраивать себя заранее. Не искать в другом, чем он плох и тебе не подходит, а поглядеть прежде на самого себя, так будет лучше… Кроткие, разумные мысли не принесли нужного успокоения. Ушаков почувствовал запах дезинфекции и отсыревшей извести, а синий линолеум казался нарочитым в ничем не примечательной, похожей на больничную комнатке. Окно с решеткой упиралось в темную стену, перечеркнутую косыми линиями заиндевевших тросов, крепивших радиомачту.
Внезапно заговоривший динамик потребовал к построению какую-то команду, объявлялась форма одежды. Потом завели записанную на ленте песню об "усталой лодке", сочиненную явно береговыми творцами.
Дмитрий Ильич выслушал тоскливую песню, выпил воды. Вошел Куприянов, будто подосланный для поднятия духа, щеголевато одетый, веселый.
- Немедленно завтракать! - Он по-мальчишески, озорновато вглядывался в пасмурное лицо Ушакова. - Столовая тут же. Одеваться не нужно! - Он подхватил Дмитрия Ильича и повел по длинному коридору.
- У вас испортилось настроение? - спросил Куприянов.
- Испортилось.
- Так, так… - Куприянов занял столик, потребовал завтрак. - Вы на командира не обижайтесь. Можете представить, как его взвинчивают перед походом. Тысячи мелочей и десятки крупных дел.
Ушаков догадался - Волошин успел переговорить со своим замполитом и, как положено, перепоручить ему воспитательную часть программы. Пооткровенничал с Куприяновым.
- Ну вы, Дмитрий Ильич, подозрительный. - Куприянов беззвучно похохотал. - Как раз наоборот - командир просил вас зайти к нему.
- Командир может не только просить - приказывать.
- Зря, зря вы на него… Держу пари, скоро перемените о нем мнение. Он волевой, а не грубый. Деловой, а не паркетный шаркун. И не дипломат, это вы верно подметили, Дмитрий Ильич.
Заскочивший в столовую Гневушев присоединился к ним. Он яростно принялся за гуляш. Хлеб смял в кулаке, оторвал от него зубами кусок, жевал быстро, и желваки сновали под кожей его сухого некрасивого лица.
- Говорят знатоки, маслины помогают от печени. Итальянцы едят. Печенка у них железная, - сказал Гневушев.
- Второй раз вы интригуете меня маслинами, товарищ старпом. В чем дело?
- Командир велел взять десять больших банок, во́ каких, - развел руками. - А у меня некуда настоящий харч девать…
- Вы не считаете маслины харчем?
- Семь лет мак не родил - голоду не было. Впервые в истории нашего подводного флота забираем маслины. И какие еще, - он порылся в книжечке, - отборные греческие, в соламуре. Фирма Данекс. Афины.
Гневушев исчез так же стремительно, как и появился.
- У нас есть штатный интендант, писарь, все, что положено, - разъяснил Куприянов, - а вот повелось еще с парусного флота на старпома взваливать солонину и пресную воду. Ему приходится знать и все остальное. Гневушев недурно освоил атомную энергетику. Курсы кончал. Не хуже Стучка знает арктический бассейн.
- Сколько ему?
- Мне ровесник.
- На вид старше.